— Или что? — шипит угрожающе. — Сдашь нас? Ментам? Ха.

— Не только. В первую очередь запись нашего разговора услышат твои друзья. Все от самого начала и до конца. А ты много чего интересного про них рассказал. А когда вас всех начнут тягать по судам, потому что я не поленюсь пойти против вас обвинителем, угадай, кого поцыки накажут в первую очередь?

Вот он — страх. Настоящий, чистый страх на лице Оскара. Вот кого он боится — своих же дружков.

— Как… как мне, твою мать, это сделать? — шипит в лицо, зрачки быстро-быстро бегают из стороны в сторону. — КАК МНЕ ВЫВЕСТИ ЕГО ИЗ ИГРЫ?

— Это твои проблемы. Твое задание. А у меня есть компромат. На всех вас.

— Сука ты… — мрачно посмеивается. — Какая же ты сука, солнышко.

— Тебя за язык никто не тянул.

— Это было твое желание. Как и желание твоей тупой малолетней сестры. Я обязан был их выполнить. Черт… Черт-черт, — Глаза кровью наливаются, взгляд становится бешеным. — Удали ее. Удали запись, твою мать, или все… все на хрен увидят, как я трахал эту маленькую сучку.

— Что?..

— Что слышала, — вопит, так что лицо багровым становится. — Желание твоей тупой сестры — она хотела, чтобы я, наконец, трахнул ее. Все увидят, какая она шлюха, если не удалишь запись.

Обнимаю себя руками и делаю несколько шагов назад.

— Теперь тебе точно конец, Оскар, — шепчу едва слышно. — Тебя посадят.

— С какой стати на хрен? Она не сопротивлялась.

— Когда это случилось?

— Какая бля*ь разница? — идет на меня, глаза как огромные шары, вот-вот лопнут.

— Когда?

— Тогда. Когда игру свою закончила, тогда подарок и получила. Не веришь? Я подстраховался, все было взаимно. Хочешь, видео покажу?

— Ты болен, — головой качаю, а слезы уже вовсю опаляют щеки. — Полина… Полина беременна.

Почему вдруг так тихо стало? Слова, колючие фразы, угрозы… где это все?

— Что… что ты сказала? — Оскар прочищает пальцем ухо.

— Это был ты, — произношу скорее для себя, чем для него, заставляю себя в это поверить. В то, что ребенок, которого моя сестра носит под сердцем был зачат от этого морального урода.

— Это ведь шутка, да?

— Нет, — головой слабо качаю, — к огромному сожалению.

Теперь я понимаю, почему Полина согласилась подставить Макса, развести нас с ним по разным сторонам… Дура. Верила, что они с Оскаром смогут быть вместе. Верила, что он бросит все ради нее, горы свернет, может даже ребенка признает? Не могу понять ее… просто не понимаю. Почему она тогда у Макса деньги просила? Почему Оскару не сказала ни слова?..

Только Полина может ответить на эти вопросы. И она ответит.

Оскар замолкает, а уже спустя несколько секунд и музыка резко стихает, притихают смех и голоса…

Недоброе предчувствие стягивает желудок узлом. Только Оскар перемен в доме не замечает: жуткое, отчужденное выражение лица и потерянные глаза, которыми он будто сквозь меня смотрит.

— Не верю, — хрипит тихо.

— Почему? За решетку не хочется? Надо было раньше думать.

— Черт… Твою мать… — пустым взглядом смотрит в пол.

— Тебя посадят. А если еще и видео порнографического характера всплывет…

— Захлопнись, — отстраненно.

— Ты за все ответишь.

— Захлопнись, мать твою.

Дверь распахивается, и я от неожиданности вздрагиваю.

— Лиза? — Зоя растерянно смотрит на меня и тяжело дышит. Затем оглядывает Оскара хмурым взглядом, но вопросов не задает; вновь смотрит на меня. — Лиза, пора домой, — с нескрываемым опасением. — Сейчас.

— Что случилось? — вновь способность чувствовать ко мне возвращается. Довольно не вовремя, должна заметить. Волоски на шее дыбом становятся от одного только взгляда, которым Зоя на меня смотрит.

— Да… ничего особенного, — неуверенно отмахивается, — бросает мне мое пальто, хватает за руку и пытается вытащить из комнаты, как Оскар вдруг решает преградить нам дорогу.

— Это ведь шутка, да? Ты пошутила, — его голос странно вибрирует: то ли от напряжения, то ли, наоборот, от слабости.

— Нет времени, — Зоя пытается протиснуться в дверь рядом с Оскаром, но тот заталкивает ее обратно и резко приближается ко мне.

— Мы не договорили, — орет мне в лицо.

Протягивает ко мне руку, но та внезапно отлетает в сторону, а следом мощный ботинок Зои на толстой платформе врезается Оскару между ног, и тот, согнувшись пополам, падает на колени, кряхтит и стонет.

— Ух… как это было круто, — с горящими глазами выдыхает Зоя, и вытягивает меня вслед за собой в коридор.

— Что там происходит? — смотрю, как из стороны в сторону болтается ее тугой конский хвост.

— Спускаемся вниз и прямиком на выход. Спускаемся вниз и прямиком на выход. По сторонам не смотрим, — повторяет, как мантру.

И возможно я бы послушала свою подругу — зла она мне не пожелает. Возможно, с радостью бы проигнорировала толпу, собравшуюся в гостиной и практически молчаливо наблюдающую за чем-то транслирующимся на огромной плазме Светлаковой. Возможно, я бы даже голову в ту сторону не повернула, и сумела бы проигнорировать выражение лиц некоторых из гостей, которые провожали меня с крайней озадаченностью во взглядах; некоторые с удивлением, некоторые с насмешкой, а некоторые с откровенным ужасом. Возможно… я бы убедила себя, что мне нет до этого дела, но… ведь всегда есть НО, верно? Оно всегда есть.

— К чему опять этот разговор? — Вот оно — "Но". Голос, который проносится над толпой, заставляет меня как вкопанную замереть на месте. Голос, который я слышала с самого рождения — голос моей матери. И ее здесь точно не может быть.

— Мам… я просто хочу обсудить это. — А этот протяжный, умоляющий голос принадлежит моей сестре.

Зоя зовет меня, просит не идти туда — не идти в толпу, к большому телевизору дома Светлаковых, на которой изображена кухня моей квартиры, мой стол, моя мама за столом, и Полина, которая будто намеренно избегает целиком попадать в кадр.

Замираю на месте. Толпа шепчется. Чувствую, как десятки взглядов сверлят мне голову. Кто-то смеется, кто-то ахает, кто-то просит прокрутить видео еще разок, ведь не все еще видели. Не все — это я. Я — та, которую только что обнажили до костей и вонзили кинжал под ребра. А сделала это… моя родная сестра. В который раз.

— Полина, ты вообще не должна была слышать наш с тетей Аллой разговор, — вздыхает на экране мама. — Это было давно. Я думала, мы с тобой уже все обсудили, и ты поняла, почему мы до сих пор скрываем это от Лизы. Ей и так тяжело, ты же знаешь. Ее новому сердцу нужен покой, а узнай она о… — Вновь вздыхает. — Просто твоя сестра еще не готова к таким эмоциональным всплескам, так что давай закончим этот разговор, хорошо?

Полина бросает косой взгляд на место, где установлена камера и за эти короткие несколько секунд, я успеваю разглядеть неуверенность в ее глазах. В глазах, которые полны слез.

— Ну чего ты, солнышко? — мама поднимается из-за стола и мягко опускает ладонь дочери на голову. — Я знаю, как ты переживаешь за Лизу, поэтому и прошу тебя хранить эту тайну еще некоторое время.

— Пока тетя Алла и ты не решите, что… — Полина запинается, будто решает, стоит заканчивать предложение, или нет, но все же делает это: — что новое сердце Лизы на самом деле не от тайного донора?

— Обычно имена доноров не разглашают, и Лиза знает это, но, Полина…

— Знаю, — повышает голос, который дрожит все больше. — Но сердце Лизы… ты знаешь, чье оно. Тетя Алла знает. Папа знает. Не так давно узнала и я. Когда ты Лизе собираешься сказать, что ее новое сердце раньше билось в груди Кости Рысина, мам?

И вновь так тихо стало… Ни одного звука: ни на экране, ни вокруг, ни в моей голове. Пусто. И только сердце в груди вдруг чаще забилось. С такой силой, словно ему надоело терпеть своего нового владельца, словно спустя долгие месяцы раздумий оно решило от меня отказаться.

Что я чувствую? Ничего.

Я ничего не чувствую. Я вновь… ничего не чувствую.

Не понимаю… не слышу голосов вокруг, не слышу голоса мамы на экране, не слышу лживого голоса моей сестры, вижу лишь, как картинка начинает меняться, уступая место другому изображению. Больше на экране не кухня нашей квартиры, нет мамы и Полины… на экране я, практически в полный рост, голая, рассматриваю свое тело в высоком зеркале нашей ванной комнаты, а моя сестра снимает меня на камеру через щель приоткрытой двери.

Провожу пальцами по толстому шраму на груди, скольжу им вниз — к животу, касаюсь себя ладонями, будто изучаю. Плачу.

Слезы катятся из глаз обнаженной девушки на экране телевизора.

Слезы катятся из глаз девушки, которая стоит посреди расшумевшейся толпы и смотрит на свое изображение.

Всем плевать. Никто не видит слез. Все видят только шрам — толстый, уродливый, красный шрам, и то, как девушка на экране изучает свое тело, скользит по нему подушечками пальцев, по груди, по впадинке между ног, по бедрам…

Я помню, о чем думала в тот момент, помню, как представляла, что однажды, кто-то будет касаться меня, вот так вот — гладить, изучать тело, рассматривать. "Каково ему будет?" — думала я. Мой шрам слишком яркий, чтобы не заметить его, и слишком некрасивый, чтобы игнорировать. Я считала свое тело испорченным. Я боялась, что в моей жизни никогда не появится человек, который сможет полюбить всю меня, целиком, вместе с моими изъянами.

Я боялась. Я была глупа. Мой шрам — просто царапина по сравнению с тем, как у многих людей изуродованы души.

Глава 24

Я думала, время нельзя поставить на паузу. А сейчас, в один из самых тяжелых моментов моей жизни, кажется, будто время намерено ход замедлило — издевается. Позволяет гостям Светлаковой вдоволь насладиться зрелищем. Позволяет им смотреть на меня во все глаза, шептаться, смеяться, или просто молчать в замешательстве от увиденного — что еще хуже.