— Со мной больной, — быстро сообщил Тулуз, — он не может оставаться за дверью. На некоторое время он останется у нас. Я все объясню потом.

Мадам Тулуз, маленькая изящная женщина, имевшая за плечами сорок лег счастливой супружеской жизни, не возразила против неожиданного появления изможденного пациента, которого внесли и уложили на ее диван.

— Я согрею немного молока, — сказала она.

— А мне надо снова выйти, — сказал ей Тулуз.

— Нет! — воспротивилась она. — Нет, я тебя не отпущу. Они убьют тебя.

Но он нежно отстранил ее в сторону:

— Жди меня. Я скоро вернусь. Присмотри за этим беднягой.

С круглыми от удивления глазами она отступила в сторону. Он весело улыбнулся ей.

— Я вернусь, — сказал он снова и стал спускаться по лестнице в сопровождении Фраппе и Робинсона. Девушка стояла внизу, охраняя свою подругу.

— Нам надо отвезти эту женщину в больницу, — сказал он.

Было безнадежно искать свободный кабриолет после таких уличных беспорядков, между тем времени оставалось мало.

Доктор повернулся к собачьему парикмахеру:

— Робинсон, у кого, по-твоему, есть какая-нибудь повозка?

— У мясника, — не задумываясь ответил Робинсон. — Если мы попросим, он может дать нам ее. Но должен предупредить: это далеко не экипаж.

— Тогда беги.

Мясник сидел в ближайшем бистро, спасаясь там от уличных беспорядков. Он согласился за вознаграждение одолжить им свою повозку, которая на поверку оказалась довольно убогой тележкой без рессор. Они запрягли в повозку костлявую лошаденку, и Робинсон взял в руки вожжи.

— Мы не можем везти бедную женщину на такой колымаге. Она не перенесет дороги! — сказал Тулуз, пока Фраппе и Робинсон переносили бесчувственное тело в повозку.

Положив под голову пострадавшей шаль подруги, Тулуз с девушкой устроился рядом, и повозка, невыносимо скрипя, двинулась в путь.

— Стегани-ка эту дохлятину, — сказал Тулуз Робинсону. Но лошадь не желала изменять своим привычкам, тем более что был слишком поздний для нее час, и медленно побрела по улице.


Наконец повозка остановилась у больницы Сен-Луи.

Фраппе, который всю дорогу сидел с Робинсоном на облучке, помог собачьему парикмахеру внести девушку внутрь.

Доктор пошел поговорить с дежурным врачом. Его переговоры закончились небольшим скандалом. Дежурный врач уверял, что в больнице нет свободных коек, так как поступило много пострадавших, и им следует отправиться в какое-нибудь другое место.

— Об этом не может быть и речи, — категорически возразил Тулуз, — женщина без сознания, и я не возьму на себя ответственность везти ее дальше. О, Господи! Но у вас наверняка есть свободная койка.

— Койка, может быть, и найдется, — ответил врач, — но не хватает персонала. Я здесь один, обслуживаю двадцать раненых, а у меня всего две руки.

В конце концов он согласился принять девушку, которая так и не пришла в сознание. Врач посмотрел ее глаза и затем быстро обследовал рану.

— Возможно, у нее повреждение черепа. Надо проверить. Я сделаю все от меня зависящее, — он поднял вверх руки. — А что вы хотите? Даже сам Бог…

Тулуз ушел, бормоча себе под нос о некомпетентности и общей апатии молодого поколения. Он увидел, что подруга пострадавшей ждет его на улице.

— У вашей подруги есть какие-нибудь родственники, которым следует сообщить о происшествии?

— Только ее брат, но мы не знаем, где он сейчас и что они с ним сделали.

— И некому о ней сообщить? Никаких друзей, которые могли бы ей помочь?

— У нее есть друг. Это журналист, его зовут Тома Бек. Она мне о нем говорила.

— А вы знаете, где он живет?

— Нет, не знаю.

— Ну, тогда ничего не поделаешь.

— Подождите секунду, — сказала девушка. — Мне кажется, я знаю, где он часто появляется. Это какой-то Фистенберт.

Тулуз на секунду задумался:

— Фистенберт? Может быть, это площадь Фюрстенберг?

— Да, именно так! — Тогда ему надо сообщить. Вы сможете это сделать?

— О, Господи, я не осмелюсь. Сообщите вы, месье! Вы так солидно выглядите. Он вас послушает.

— Хорошо, — сказал Тулуз, — я схожу. Тома Бек, площадь Фюрстенберг, это нетрудно найти.

— Я могу пойти с вами, — предложила девушка.

Они не смогли поймать кабриолет, и им пришлось ехать на переполненном омнибусе. Тулуз и девушка ехали стоя. Она опять заплакала.

— Бедная Мари, у нее не было никакой возможности спастись. Она такая хорошая! А ее брат Ипполит? Бог знает, где он сейчас. Должно быть, он умер. Сабля вошла в него, как в масло. Он уже мертв. Крови почти не было. Когда об этом узнает бедная Мари, она тоже умрет, она не выдержит. Ну зачем мы только вышли из дома в этот вечер! Мы собирались на танцы в Кортиль. Ипполит не хотел идти туда, он сказал, что хочет послушать речи. Я смеялась над их болтовней. Ипполита уже не воскресить. Эти черти прикончили его…

Она говорила без умолку. Это был фонтан слов. Звуки ее монотонного тихого голоса показались Тулузу какой-то душераздирающей жалобой — молитвой, вечной спутницей нищеты, убожества, бедности…

Глава третья

Ночью Париж напоминает большую, окутанную туманом мрачную гавань. Редкие фонари уныло освещают своим мерцающим светом зловонные улицы, а темные дома, в тени которых блуждают расплывчатые, бесформенные фигуры, неясно вырисовываются во мгле как стоящие на якоре корабли.

В конце улицы была видна только тускло мерцающая поверхность воды в канале Сен-Мартен да раздавались слабые звуки аккордеона, как эхо доносившиеся с его мрачных безлюдных берегов. На углу над темными домами возвышались массивные контуры больницы Сен-Луи. В тусклом свете входящие туда люди казались какими-то перепуганными и съежившимися.

Неподалеку стоял полицейский фургон, и страж порядка, чеканя шаг, ходил взад и вперед по тротуару перед госпиталем. Из пузатого черного фургона, похожего на жука скарабея из египетской гробницы, выталкивали носилки. Санитары в голубых халатах, наскоро наброшенных на плечи, таскали носилки внутрь помещения, а сами пострадавшие открывали полные ужаса глаза и приходили в сознание, когда их проносили сквозь темный портал в приемную, откуда слышались невнятные голоса и сдавленные стоны.

Большую часть пострадавших в бельвильской бойне свезли в больницу Сен-Луи. Там уже не хватало мест для этих несчастных, которых бесцеремонно оставляли на попечение молодого дежурного врача. Сперва он пытался протестовать, но потом сдался. Приемный покой, и так почти полный, теперь был забит вновь прибывшими до отказа. С началом зимы больницы открывали свои двери для огромного числа бездомных, которые искали убежище и койку вдали от обледеневших улиц и мостов. Как привило, их легко принимали, так как каждый из них страдал какой-нибудь запущенной болезнью, обострявшейся с приходом зимы.

От таких бродяг трудно было быстро избавиться, и пока раненых размещали прямо на носилках в просторной комнате ожидания. Приехавшие с ними родственники толпились в коридорах и возле двери.

Раненые лежали в большой и холодной комнате. Единственная газовая лампа бросала слабый свет на лежащие рядами тела. Носилок было около дюжины. Некоторые люди пострадали от дубинок полицейских, другие от сабельных ударов. Одна женщина и маленькая девочка были почти до смерти затоптаны охваченной паникой толпой.

На следующий день происшествие нашло краткое отражение в нескольких газетах. Лишь немногие журналисты, зная о случившемся, пришли в больницу. Познакомившись с ситуацией, они быстро ретировались. Трое из них проявили большую настойчивость. Они стояли и молча смотрели на раненых.

— Пойдем, Тома, — сказал один из них тихо.

Бек повернулся к своему другу Жозефу Дагеррану.

— Мы не можем оставить ее просто так. Здесь некому даже оказать ей помощь. Нужно что-то сделать.

Он посмотрел на невысокого крепкого мужчину, стоявшего у него за спиной. Это был доктор Тулуз. Он 306 вышел вперед. Все трое молча смотрели на Мари, которая все еще без сознания неподвижно лежала на носилках у их ног. Отправившийся на поиски Тома Тулуз нашел его в кафе на площади Сен-Андре-де-Арт, где тот работал со своими друзьями. Все вместе незамедлительно отправились в госпиталь Сен-Луи, где Мари среди многих других пострадавших дожидалась свободной койки в переполненной приемной.

Тома подошел к ней поближе. Мари лежала, скрючившись на боку. Ее руки были крепко сжаты, и могло показаться, что она спит. Лицо было мертвенно-бледным, на волосах запеклась кровь. На Мари было красивое зеленое платье, которое Тома подарил ей очень давно.

Тома наклонился и взял Мари за руку, но тут же со страхом выпустил ее и выпрямился. Рука была неестественно горячей, но так крепко сжата, что напоминала руку покойника.

Тома оглядел унылую комнату, заваленную скорчившимися ранеными. Где-то застонал мужчина. В одном из окон было выбито стекло, на стенах висели ничего не значащие графики и даты.

Тома тихо позвал: «Мари».

Он смотрел на ее лицо и не смел разбудить ее. Тома думал о тех людях, которые были способны это сделать. Только что врач сказал ему, что в больнице нет коек, не хватает врачей и они вряд ли смогут помочь ей. Остается только ждать. Она может прийти в себя или умереть сразу, не приходя в сознание.

Кровь запеклась в ее темных волосах, и один завиток приклеился ко лбу. Нежная кожа вокруг раны стала иссиня-черной. Тома стало нехорошо.

Дагерран стоял чуть поодаль вместе с Тулузом, и с волнением наблюдал за своим другом. Тома стоял молча, плотно сжав губы. Казалось, он побледнел больше, чем сама пострадавшая. Он так остро ощущал боль, вызванную жалостью к Мари, что она превращалась в его собственную боль, будто рана была нанесена в его сердце.