Дагерран взял его за руку: «Пойдем».

Ему ничего не оставалось, как уйти — уйти и ждать. Тома направился к выходу. В конце ряда на подстилке из нескольких одеял, постеленных прямо на пол, лежала маленькая девочка. Тома остановился, не в силах оторвать от нее взгляд. Потом двинулся к выходу.

Они вышли из больницы. Доктор Тулуз собрался домой. Дагерран еще раз поблагодарил его за то, что он нашел их и сообщил о несчастье, и спросил, как он будет добираться домой. Тулуз сказал, что живет рядом и дойдет пешком. Они расстались, и Бек с Дагерраном пошли в другую сторону.

Некоторое время они шли молча.

— Она может поправиться, — задумчиво сказал Дагерран.

— Возможно, — ответил Тома.

Они шли рядом и молчали, но думали об одном и том же. Несколько дней назад в Обене были убиты двадцать семь шахтеров, потребовавших улучшения условий труда. В течение четырех месяцев над ними издевался грубый надсмотрщик. Префект послал батальон солдат и приказал стрелять по бастующим. Эта новость потрясла всю страну, и газеты, особенно те, которые не поддерживали империю, подняли ужасный шум. Среди них была и «Деман», в которой работали Бек и его друзья. На них был наложен штраф в тысячу франков за оскорбление правительства, что было жестоким ударом для Бека. Жюстина Эбрар не могла без конца оплачивать все расходы на издание газеты и налагаемые на нее штрафы. Вскоре и ее состояние окажется недостаточно для этого. Тома сознавал, что не имеет морального права пользоваться благосклонностью своей бывшей пассии, известной актрисы.

Он думал о Жюстине. Помогала ли она ему из чисто дружеских побуждений или же в память прошлой любви? Разделяла ли она когда-нибудь его взгляды, которые он отстаивал? Можно ли так долго пользоваться материальной поддержкой женщины, тем более бывшей любовницы?

«Я не какой-нибудь сутенер, — говорил он себе, — чтобы жить за счет женщины».

Такое положение было для него крайне тягостным. Вся его гордость, все его принципы восставали против этого. Даже если бы это означало конец газеты «Деман», нужно уметь обходиться без подобной помощи. Или самостоятельно выстоять, или умереть.

К двадцати семи жертвам трагедии в Обене прибавились новые жертвы в Бельвиле. Власти нанесли свой удар, не задумываясь и не пытаясь разобраться, насколько это правомерно: ведь на проведение митинга было получено официальное разрешение. Пострадали ни в чем не повинные прохожие. Где же свобода? Когда они смогут снова обрести ее? Но она нужна всем этим людям, как нужны им воздух и солнце. Они не могут больше жить во мраке, пока женщин будут убивать на улицах озверевшие полицейские, которые за свои преступления получают надбавку к жалованью.

«Если Мари умрет, — думал Тома, — я больше не смогу жить, как прежде». Он чувствовал себя ответственным за происшедшее, за ее искалеченную жизнь. Он предал ее! Но почему? Во имя любви или ради иллюзии любви? Он спрашивал себя: что, кроме удовольствия, дала ему Шарлотта? И все же он любил ее всей душой, он был пронизан этой любовью. Однако он понимал, что теперь у них нет общего будущего. «С ней я одинок. Всегда был одинок. Она не может меня понять», — думал Тома.

* * *

Два дня Мари была в состоянии комы. Ее поместили в конце левого ряда коек в женской палате. Это было единственное свободное место. Доктора ничем не могли ей помочь. Шансы на спасение при операции по трепанации черепа были один к десяти. Она лежала, одинокая и забытая, вместе со стонущими пожилыми женщинами.

Тома получил официальное разрешение навещать Мари два раза в день. Он не долго задерживался в больнице и всегда уходил оттуда в подавленном состоянии. Тома навестил доктора Тулуза, чтобы еще раз поблагодарить его за все, что он сделал для Мари в ту ночь. Тулуз рассказал ему грустную историю бежавшего из заключения журналиста Жана Херца, которого ему пришлось забрать в свой дом. Он сообщил также, что Херцу стало немного лучше, он лежит на раскладушке в кладовой, которая наскоро была переоборудована в спальню.

Тома никогда раньше не встречал Херца, который начал работать в парижской прессе задолго до того, как сам Тома стал журналистом. Однако Шапталь, которому Тома доверительно поведал историю Херца, помнил его. Тома, живший в это время один на площади Фюрстенберг, решил забрать Херца в свой дом, как только тот сможет самостоятельно двигаться. В дальнейшем Тома надеялся найти его семью и постепенно подготовить ее к этой новости.

Ему также предстояло найти Ипполита, тело которого вместе с остальными убитыми было отвезено в морг. Тома знал, что тот был смертельно ранен в живот. Он отправился выполнять эту скорбную миссию.

Он шел по набережной Сены, над водами которой низко склонились позолоченные осенью деревья. Древние камни ажурного Нотр-Дама производили впечатление какого-то одинокого искусно украшенного бастиона, возвышавшегося среди уродливых новых зданий. По реке, с легким шипением рассекая воду, мирно проплывали баржи.

Квадратное здание морга бросалось в глаза своей мрачной чернотой. Оно стало местом паломничества зевак. Целые толпы народа собирались возле него, чтобы поглазеть на жертвы ужасных преступлений. Люди толкались в очереди, чтобы посмотреть на жертвы полицейского разгула в Бельвиле. Смерть все еще была звездой номер один на подмостках парижского социального театра, зрители которого уже более ста лет жили, танцевали и пели близ кладбища Невинных душ и склепов Монфуконов.

Внутри стеклянная галерея отделяла зрителей от рядов покойников. Комната была небольшой, и посетители проходили строем, словно перед витриной магазина. Тома увидел Ипполита. Он лежал рядом со стариком, который, казалось, просто спал. Голова у Ипполита запрокинулась, рот был открыт. Большие усы на восковом лице были словно искусственными. Глаза закрыты, руки сложены на груди.

Большие усы вызывали в памяти облик живого Ипполита — всегда смеющегося и веселого, немного жалкого и неописуемо комичного. Теперь они лишали его той торжественности, которая обычно сопровождает смерть.

Тома вышел. К своему удивлению, он почувствовал себя страшно усталым и опустошенным. Увиденное потрясло его до глубины души. В этот момент ему нужна была сильная рука друга, а лучше всего — покой любви.

Затем он отправился в больницу, где его приветливо встретил дежурный доктор.

— Случилось чудо, — сообщил он. — Сегодня утром наша больная пришла в сознание. Теперь я могу сказать вам, что у нас не было почти никакой надежды. Обычно, когда пострадавший остается без сознания в течение долгого времени… Но никто никогда не знает… теперь можно надеяться, что дело пойдет на поправку.

«Если она выживет, — подумал Тома, — как сообщить ей о том, что ее брат скончался? Что можно ей сказать, чтобы еще раз не показаться предателем? Следует ли снова оставить ее одну наедине со страданиями?» Эти мысли так угнетали его, что он даже помедлил, прежде чем войти в палату. Доктор быстро прошел в комнату, ловко маневрируя между кроватями, и Тома ничего не оставалось, кроме как последовать за ним, хотя у него было сильное желание убежать.

Глаза больных были прикованы к нему. Женщины шептались между собой. Койка Мари была в самом конце ряда. Глаза ее были открыты.

— Только недолго, — предупредил доктор, — через две минуты уходите, ей нельзя утомляться.

Сестра милосердия склонилась над соседней койкой, придерживая судно для пожилой женщины, которая громко стонала.

— Мари, дорогая моя… — произнес нежно Тома.

Она молча взглянула на него. Сперва ему показалось, что она не может говорить. Остановившийся взгляд испугал его. Он подумал, что страшный удар по голове не прошел бесследно.

— Бедная моя девочка.

Больше он ничего не мог вымолвить. Узнает ли его Мари? Ему хотелось наклониться и взять ее руку, однако он не осмелился сделать это, чувствуя на себе взгляды окружающих, наполненные нескрываемым любопытством. Он выругал себя за то, что пришел с пустыми руками, и неуклюже сунул свою единственную руку в карман.

Тома подошел совсем близко.

— Ты пошла на поправку, — с трудом вымолвил он. — Вот увидишь, все опять будет хорошо.

Он осознавал всю абсурдность своих слов и их трагический двойной смысл. Он не осмелился сообщить ей об Ипполите.

Тома наклонился к ней:

— Мари, ты можешь говорить? Скажи что-нибудь.

Рука Мари нервно сжала одеяло.

— Уходи, — четко сказала она. — Убирайся отсюда.

Тошнота подступила к горлу Тома. Женщина, сидевшая на соседней койке, пристально следила за ними.

— Уходи, — повторила Мари.

Она видела его темный силуэт на светлом фоне стены. Он стоял в ногах кровати, опустив курчавую голову и глядя себе под ноги. Ей было невыносимо его присутствие. Этим утром она вернулась к жизни. Ее состоянием интересовались многие, среди них был и молодой доктор, который знал ее историю. Он-то и сообщил Мари, что ее брат Ипполит погиб. Она осталась одна. Тома должен уйти.

Тома подошел ближе, с правой стороны койки Мари, и быстро сказал, не глядя на нее:

— Я хочу помочь тебе. Знаю, что не имею никакого права вмешиваться в твою жизнь, но хочу, чтобы ты знала: если тебе что-нибудь понадобится, только скажи мне. Помни об этом, Мари.

Она ничего не ответила. Она была безразлична ко всему окружающему. Тома понимал, что он здесь не нужен и что даже его сострадание было ошибкой.


Опустошенный Тома вышел из больницы и взял кабриолет, чтобы поехать на улицу Месье-ле-Принс. Ему так не хватало Шарлотты.

Шарлотты не оказалось дома. Анник открыла дверь и извиняющимся жестом указала на пустую квартиру: «Мадам пошла за покупками. Думаю, она скоро вернется».

Тома ушел, хлопнув дверью. Анник из-за дверей кухни смотрела ему вслед выпученными от удивления глазами, словно перепуганная сова.