Шапталь с испугом сделал шаг по направлению к нему:

— Бек, отвечать насилием на насилие, значит опуститься еще ниже того, кто ведет против нас борьбу.

— Отлично, — закричал Тома, — в таком случае уходи. Я не заставляю тебя следовать за мной. Я буду действовать один, в одиночку. Я не боюсь их. Я не призываю тебя становиться героем. Иди пиши свои успокоительные заметки, веря в то, что ты борешься с преступлением и несправедливостью. Словами ничего не добьешься, теперь я в этом уверен.

— Но Бек, что ты можешь сделать? — спокойно спросил Дагерран.

— Для начала я расскажу об этом всему миру. Все, должны знать, что поджог совершен преднамеренно. Даже сильные мира сего должны бояться закона.

В его глазах появилось такое выражение, словно он их всех ненавидел.

Шапталь вытащил платок и протер очки. Он был в замешательстве. Буше стоял очень бледный. Дагерран неловко комкал воротник своего пальто. Их окутала атмосфера обреченности. Пришел конец всем начинаниям в их маленькой газете, конец их маленьким заметкам о новостях, над которыми они так упорно работали, конец скромным ресурсам и маленькой, скромно обставленной мансарде на улице Сен-Андре-дез-Артс, конец всем надеждам, которые они так пылко обсуждали, собираясь вокруг слабо освещенного столика. Они также чувствовали, сколь бесполезными были многие идеалы и доктрины, красивые слова, которые они так терпеливо пытались довести до сознания людей, жалкие слова, из-за которых в конце концов погибло столько людей. Неожиданно они почувствовали щемящую жалость к самим себе, тщетность своих попыток что-либо изменить.

— Тома, — вдруг сказал Дагерран, — как ты можешь продолжить борьбу сейчас, когда типография сгорела и наша газета умерла. Не обманывай себя. Ты же знал, что когда-нибудь тебе все равно придется оставить «Демен», даже если это будет грозить разорением мадам Эмбар. Ты же знал об этом, правда?

— Я где-нибудь раздобуду денег, — хрипло ответил Бек.

— Где ты сейчас найдешь сумасшедшего, который бы стал финансировать тебя, Бек! Ты должен это понять. Тебя ослепила ненависть.

— Я найду деньги.

Тома отвернулся и быстро пошел к двери. Он был уже на пороге, когда Дагерран бросился за ним.

— Тома, подожди!

Уже на улице он догнал Тома и схватил его за руку.

— Бек, послушай. Ты же знаешь, я всегда буду следовать за тобой. Я твой друг, но будь же благоразумен. Мы больше не можем вести борьбу в одиночку. Они разорят нас. Кто знает, какой следующий шаг они предпримут. Они будут клеветать на тебя и заставят страдать твоих друзей. Сама Жюстина Эбрар уже стала объектом пошлых сплетен, что нанесло большой урон ее карьере. Ты же знаешь об этом. Будь благоразумен, Тома, умоляю тебя.

— Перестань читать мне мораль.

— Бек, они убьют тебя, если ты не отступишься. Есть другие способы борьбы с ними. Три дня назад я встречался с Рошфором. Он ждет тебя. Он хочет, чтобы ты присоединился к нему. Ему нужны такие люди, как ты. Теперь он тебе тоже нужен. Сходи к нему, ты должен это сделать.

Тома смотрел прямо перед собой. На скулах его играли желваки. Дагерран чувствовал большую жалость к другу, страдающему от своего поражения.

— Кого ты теперь осмелишься просить о финансировании? — спросил он в отчаянии.

— Кенна. Я встречался с ним на прошлой неделе. Уверен, теперь он мне не откажет.

— Кенн! Ведь он отказал тебе, бросил в тот момент, когда тебе больше всего нужна была его поддержка.

— Кенн находится под влиянием своей дочери, — холодно сказал Тома. — У Алис Кенн было несчастное замужество. Сейчас она нашла утешение в политике, как многие женщины находят его в вязании. Все это меня мало волнует, если только она даст мне денег.

— Ты не можешь этого сделать, Тома. Не можешь, потому что просить деньги у этого человека ниже твоего достоинства. Я не хочу, чтобы твое имя выпачкали грязью.

— Мне совершенно наплевать, что по этому поводу будут говорить люди!

— Нет, — возразил Жозеф, — ты не можешь обратиться к Кенну, поскольку мадам Флоке работает на него, и все говорят, что она его любовница!

Наступила гнетущая тишина. Тома сердито оттолкнул державшего его за руку Дагеррана.

— Извини меня, — сказал Жозеф виновато, — мне пришлось сказать тебе это. Я вынужден, понимаешь.

— Кто тебе это сказал? — спросил Тома после долгого молчания.

— Я знаю. И я не единственный, кто это знает. Я бы предпочел никогда тебе не говорить об этом. Я не утверждаю, что это правда, но так говорят люди. Он публикует ее новеллы в своей газете. У людей длинные языки, Тома, и ты должен об этом знать.

— Почему ты считаешь, что это каким-либо образом касается меня?

Голос Тома был леденяще холоден. Дагерран виновато развел руками.

— Ну хорошо, — сказал он устало, — отправляйся к Кенну и попытайся воспользоваться влиянием его дочери. Ты увидишь, как они втопчут в грязь твое имя и твои идеи. Твоим врагам будет гораздо легче справиться с тобой, когда на тебя обрушатся потоки грязи, и даже твои друзья больше не будут в тебя верить. Чтобы сломать честного человека, требуется не так много усилий. Ты станешь изгоем, предметом насмешек, и всем будет наплевать на то, что ты думаешь. Теперь отправляйся. Я сделал все, чтобы удержать тебя.

Дагерран быстро отвернулся, у него закружилась голова, когда свежий воздух попал в его пропитанные дымом легкие. Тома непроизвольно протянул руку, чтобы удержать своего друга от падения, и некоторое время они стояли рядом.

— Дагерран, ты спас мне жизнь, — тихо сказал Тома, — я не поблагодарил тебя.

Он посмотрел на испачканное гарью лицо Жозефа и его короткую бороду, обсыпанную золой. Что-то в суровых чертах Жозефа неожиданно напомнило Тома об Антуане Марилье. Ему вновь послышался низкий певучий голос Антуана, который был способен в любое время урезонить его. И этот голос уже никогда ему не суждено было услышать.

Некоторое время оба стояли молча. Бек искренне верил в преданность Дагеррана, и эта преданность до слез трогала его сердце.

— Мне уже лучше, — сказал Жозеф.

Их глаза встретились, и Тома крепко пожал ему руку.

— Дагерран, я хочу, чтобы ты знал, что эта женщина меня больше не интересует. Когда-то она действительно имела для меня какое-то значение, но теперь для меня это не важно, понимаешь. Эта женщина для меня умерла. Я создал себе иллюзорное счастье. Все, что касается лично меня, теперь не важно. Я отдам свою жизнь, помогая другим в борьбе за справедливость, — он снова пожал руку Дагеррану.

— Я знаю, что другие умеют забывать. Я не могу и никогда не смогу. Я научился бороться, и теперь моя жизнь посвящена этому. Существуют вещи, однажды встав на защиту которых, ты уже никогда не сможешь отступить. Я не могу все бросить теперь, не уничтожив самого себя. И все же ты, вероятно, прав. Опасно руководствоваться ненавистью или гордостью. Я не пойду к Кенну. Я отправлюсь на встречу к Рошфору. Если я ему нужен, я буду с ним работать.

— Я рад, Тома…

Бек резко отдернул свою руку, и, когда он поворачивался, Дагерран заметил слезы в его глазах.

— Бек! — окликнул его Жозеф.

Но Тома уже переходил улицу. Дагерран попытался догнать его, но вскоре потерял из виду, ослепленный туманом и хлопьями теплой золы, летевшими от еще дымящегося здания.

В растерянности он стоял среди белого облака, которое цеплялось за камни старого города, оставляло на них мокрые следы. Сырость пронизывала Дагеррана до костей.

Он был совсем один. Он теперь тоже остался в одиночестве. Им овладела гнетущая меланхолия. Он всегда ненавидел туман. Такое же состояние он испытал в Бретани, когда был еще ребенком. Его вновь стали преследовать страхи и сомнения; казалось, жизнь и любовь ничего не стоят, как ничего не стоили отчаянные поиски счастья в женщине.

Он вспомнил о своей жене и двух детях и внезапно почувствовал непреодолимое желание быть с ними. Район, где он жил, находился весьма далеко, и он побежал, натыкаясь в темноте на фонарные столбы.


Было начало января 1870 года. Вперемежку с туманами шли проливные дожди. Париж сделался серым неуютным городом, по улицам которого струились потоки воды. В такую зимнюю погоду парижане предпочитали оставаться дома. Шумные блистательные балы стали редкостью, будто империя находилась накануне своего развала. Наполеон Третий был больным человеком. А его неудержимые амурные похождения наносили еще больший вред его здоровью, влияя даже на умственные способности. Императрица Евгения ввела новый, более аскетичный стиль одежды, заражая своим примером других женщин Парижа. Отказавшись от пышных одежд, парижские жены отбросили также иллюзии в отношении собственной супружеской жизни. Несчастная империя разваливалась на куски, цепляясь — за свои последние надежды.


С начала года газета «Марсельеза» выходила регулярно. Ее редакция располагалась в большой комнате, которую Рошфор снял на улице Де-Фландр для встреч с сотрудниками. Каждый вечер уставленная столами и стульями комната напоминала пчелиный улей. Здесь проходили жаркие дебаты по самым разным вопросам, и в них всегда отличался самый молодой сотрудник Виктор Нуар.

Его часто видели в компании Дагеррана, который вошел в штат редакции «Марсельезы» одновременно с Тома Беком. Несмотря на рекомендации оставаться дома и заниматься лечением обожженной руки, Тома каждый день появлялся в редакции, где продолжал знакомиться с сотрудниками.

Однажды, около пяти вечера восьмого января, в редакции появился молодой человек и попросил встречи с Анри Рошфором. Ему сказали, что Рошфора нет, и тогда он заявил, что желает работать в газете.

Его вежливо попросили рассказать о себе. Оказалось, что у него нет опыта журналистской работы, но он хочет иметь возможность выступить в защиту своих идеалов. Его прекрасный, немного возвышенный французский язык и мягкий акцент выдавали в нем одного из тех чувствительных Иностранцев, которых часто можно было встретить в обществе.