Диана Билык - Шарм, или Последняя невеста

Бабка улыбается как-то слишком по-доброму, что никак не вяжется с ее словами. Мне кажется, что маска сейчас рухнет, и в меня вытаращиться змеиная голова с юрким раздвоенным языком.

Мои действия опережают мысли. Налетаю на бабку, чуть подпирая корпусом и сгребая ее старческие плечи, прижимаю к елке, а она легко выворачивается и хохочет.

– Смотрю, не научила тебя ничему жизнь. Все такой же гордец неотесанный. Все такой же самоуверенный дурачина!

– Сними его! Сними, карга старая, – пытаюсь поймать ее, но она будто юла вокруг меня пляшет.

– Еще чего! Чем ты такой особенный, чтобы я тебя прощала? Сними, сними, – кривляется и снова уворачивается, будто в ней сто жил и годы молодые, а я рядом – настоящий неуклюжий старик.

– Так за что? – взвизгиваю. – Объясни за, что ты меня прокляла, ведьма? Я тогда пойму, сделаю все, чтобы исправить ошибки. Меня лично как хочешь наказывай, а Леру не трожь! Слышишь? Ты и так одну жизнь забрала, другую покалечила. Я тебе не позволю больше!

– А сколько ты покалечил? – щуриться она и встает в угрожающую позу, я даже отшатываюсь – такие у нее жуткие глаза.

– Да что за ересь ты несешь? Не убивал я никого, никому зла не причинил.

– Короткая память у тебя, английский царевич.

От абсурда просто взмахиваю руками и фыркаю.

– Я не понимаю, что ты хочешь. Просто отпусти. Зачем тебе такой грех на душу?

– Смешной ты, Северный Олень, – лыбится старая и красуется ухоженными коротко стрижеными ногтями.

– Та все ты обо мне знаешь! Кто ты? Говори сейчас же! Я же тебя по судам затаскаю, заставлю ответить за все, что ты сделала.

Она смеется легко и непринужденно. Вытирает косточкой указательного пальца набежавшие от веселья слезы.

– Думаешь, что это возможно? – щурится зараза и немного наклоняет корпус вперед.

Я снова пытаюсь ее схватить, но она, как коза, отскакивает и приплясывает, как молодуха.

– Ты на женщину руки не распускай! Ишь, какой! – тычет в лицо указательным пальцем, чуть нос не задевает, а я ее достать не могу. Будто она нелепый мираж. В бесцветных глазах рассыпается фейерверк. И мне прошибает осознанием, что я нелепо трачу время. Там в неуправляемой толпе моя Лера!

– Умоляю, – хочу рухнуть на колени. – Избавь, забери это. Я не понимаю, в чем смысл назидания, но люблю эту девушку, я хочу остаться с ней, не лишай нас счастья, – снег взбивается под коленями, а я роняю голову на грудь и застываю камнем. – Пожалуйста…

– Так ли это? Любишь, или что-то другое мутит тебе голову? Может, краля особенная попалась? – бабка смягчает черты лица и, немного наклоняя голову, тянет меня за плечи. – Ну, вставай, негоже грязь месить. Уверен, что чувства завтра не растворяться, как эти огоньки в небе? – она тычет пальцем вверх.

Я задираю голову. Яркий алый пион раскрывается надо мной пышными лепестками и исчезает в ночной синеве мелкими дрожащими золотом бликами.

Вдруг это шарм? Вдруг мои чувства к Валерии обманчивы? Ведь я с первого взгляда наповал был сражен. Так ведь не бывает? А что если эта ее особенность позволит пережить мне проклятие? А дальше? Окажется, что в сердце пусто, как в кратере умершего вулкана? Нет-нет-нет… Я не хочу так. Наполненным быть больно, но нет ничего круче этого чувства.

Любовь – как много в этом слове…

– Уверен, – говорю твердо и опускаю взгляд. Секунду таращусь на пустое место и хлопаю глазами. Померещилось? Или бабуля просто удачно смоталась?

Плевать!

Выбираюсь из-под густых веток, мчу на пределе мышц через плотную толпу. Зову Леру, срывая голос, а ее нигде нет. Мучаюсь сомнениями, ведь не может из-за недосказанных слов моя малышка испугаться. Она не такая, как прошлые невесты, она другая. Я ей верю. Больше чем себе верю.

Мрак тянет за плечи, сдавливает виски, скручивает внутренности тревогой и ужасом. А если опоздал? А если больше ее не увижу?

Нет. Нет. Нет…

Подбираюсь, сдавливаю кулаки до боли, заставляю себя держаться за краски реальности и идти дальше. Искать. Шарить взглядом по бесконечным верхушкам голов, чтобы выискать одну-единственную. Белокурую. Мою.

Увижу. Найду. С Того Света достану. Люблю и скрывать больше не собираюсь. Пусть бабка подавится своим наказанием. Буду беречь Валерию, как подснежник, что занесен в Красную книгу. Пылинки сдувать, дарить ласку, себя дарить до края. Мне ради нее ничего не жалко.

Свет прожекторов лупит в глаза, как острый кинжал. Жмурюсь, как слепец, но не замедляюсь и на секунду. Бегу куда-то, налетаю на людей, ору, будто больной. Прохожие озираются, шарахаются, крутят у виска пальцами. Их пьяные лица плывут, искажаются мутью слез. Ниточка реальности трещит, натягивается, а я тащу свое бренное тело дальше, не щадя ни руки, ни ноги, ни лицо.

Это напоминает мясорубку. Толпа трясется от праздничного куража, писклявые голоса считают секунды до наступления нового года, а меня несет волной, как цунами, что сносит хрупкие дома на берегу.

…четыре, пять…

Меня выносит на парапет, протягивает вдоль, разрывая ткань кашемирового пальто, качает в бешеном ритме. Я зову. Зову свою невесту, но уже не слышу голоса. Только сип. Тихое шипение, что сдавливает гортань и режет, словно я глотнул кусок сломанного клинка.

…три, два…

Впереди косым углом появляется небольшая пустота, свет фонарей преломляется, и я замечаю, как двое высоких ребят в дубленках пристают к… моей невесте.

… один!

Что было дальше, я помню слабо. Меня словно вырубило на долгие сотни секунд.

Два хлопка, и два тела отлетают в сугробы. Лера плачет, жмется ко мне, прикрывает ладонями лицо. Растрепанная, куртка разодрана на плече, руки исцарапаны в кровь.

Мы идем в обнимку к машине. Я ничего не чувствую, кроме желания впитаться в нее, как едкий аромат, прорасти, как повилика, и не отпускать. Просто стать с ней единым целым.

В конце площади, где толпа понемногу редеет, я тяну ромашку к себе и, после жадно-глубокого поцелуя с привкусом соленых слез шепчу пропавшим голосом:

– Люблю…

Домой добираемся молча, изредка поглаживаем друг другу ладони, переплетая пальцы. Мне кажется, что я боюсь разрушить миг счастья, а Генри старается не переборщить с искренностью. Ему это слово, завершающее его фразу у елки, далось трудно, я знаю. Не могу верить, но верю. До того верю в его любовь, что между лопатками пробиваются крылья и мешают мне сидеть. Я будто взлетаю, упираюсь затылком в потолок машины, боюсь пробить крышу и выпорхнуть в открытый космос.

– Веришь мне? – говорит Генри на ухо, пропуская меня в тихий, застывший в темноте, дом.

– Верю…

– Я хочу, чтобы ты была со мной всегда.

Не буду сейчас ломать себя, не буду смотреть, как шарм завивается вокруг нас плотным коконом и думать, что все слова жениха навеяны магией. Я не стану жить зыбким Завтра, где любовь раскрошится на черепки, и мое сердце лопнет от боли. Не хочу осознавать, что Здесь и Сейчас – просто иллюзия, временное счастье для нас двоих. Я просто буду идти дальше без всяких страхов.

– Генри, я люблю тебя, – смотрю в его золотистые глаза, перебираю каштановую челку, трогаю крепкие мышцы на плечах. Любуюсь его фигурой, распахиваю пальто, измазанное снегом и кровью, и обнимаю за широкую талию. Влипаю.

– Так быстро… Невозможно. Мы с тобой сошли с ума, – он шепчет, целует, едва прикасаясь к коже.

– Пусть. Разве плохо сойти с ума и просто жить? Тебе хорошо со мной?

– Ромашка… – он опрокидывает затылок на стену и притягивает к себе. На щеке горит сочный румянец. – Я столько тебе рассказать должен, но не могу. Доверься мне, дай немного времени.

– Мне не нужны твои тайны, своих хватает.

– Шарм? – уточняет Север и прикусывает волосы. Он часто так делает. Без боли показывает, как любит запах и вкус моих прядей. Так же как и я люблю трогать его челку, тянуть, дергать, пропускать сквозь пальцы. Это какой-то фетиш друг друга.

– Не нужно… об этом… Генри, шарм не повлияет на мое решение быть с тобой, пока возможно. Даже если будущее окажется жестоким, я все равно пойду дальше.

– Не веришь, что мои слова – правда? Думаешь, что все это отрава, морок, дурман?

Утыкаюсь носом в его грудь и киваю-мотаю головой.

– Так было всегда, Генри. Ты не виноват. Даже если все пройдет, ты тут не при чем. Я не стану винить. Мне хорошо с тобой, а потом… пусть горит ясным пламенем наше Потом.

Ласковая ладонь согревает щеку, приподнимает лицо, горячие пальцы скользят по губам.

– Я. Тебя. Люблю. И никто и ничто не сможет меня переубедить в обратном.

***

И следующие два с половиной месяца пролетают, как щелчок пальцев.

Проблемы с Арктикой забирают все свободное время жениха, но он по-прежнему ласков и внимателен ко мне. Я стала замечать, что дни, когда мы не занимаемся любовью, забирают у Севера очень много сил. Он постанывает во сне и к утру кажется бледной молью, ходит по стеночке и прячет под отросшей челкой темные круги возле глаз. Каждое мое недомогание или месячные заканчиваются тем, что жених просто волочит ноги в конце периода. И расцветает, стоит только нам сблизиться.

Я давно поняла, что наши отношения не так просты, как мне казалось, что те две недели, после смерти отца – были для Генри настоящим испытанием. Жизнь любимого привязана ко мне, будто кто-то канатом стянул наши души и тела. Не знаю, как и почему, но привязана. И мысли все время возвращаются к его «проклятию», о котором он наотрез отказывается говорить.

А еще я взялась преподавать танцы в «Тайном желании». Ради Севера, ради себя, ради нас двоих. Эти дети – настоящее чудо. Они ласковые, нежные, верные, немного пугливые, немного мрачные, но как же они отдаются каждому движению и тяжелому упражнению. У некоторых слабое зрение, кто-то плохо слышит, кто-то с обожженным лицом. Для них каждый шаг под музыку – подвиг, как и для меня уроки – испытание. Страх танцевать не прошел, я просто поборола его, заставила замолчать свою неуверенность ради детей. И нашла в этом успокоение и силу.