— У тебя впереди целая жизнь, Эстер, — решительно сказала Эва, когда я призналась ей в своем неприятном положении. — Слишком много женских жизней было загублено из-за ранних нежеланных детей.

Я не видела смысла с ней спорить. Возразить я ей не могла. Происходящее казалось иронией судьбы, учитывая обстоятельства, при которых я сама появилась на свет. Едва ли я была желанным ребенком. Мне иногда хотелось спросить, почему мать не оставила меня в больничном судне. Они с Симеоном ясно давали понять, что никогда не были влюблены друг в друга и что я была результатом единственной страстной ночи, произошедшей, без сомнения, не без участия алкоголя. Казалось, они видели некую романтику в том, что я являюсь «чистым ребенком любви» ранних семидесятых. Эву никогда нельзя было назвать воплощением материнской заботы. К тому же я мешала ее активной деятельности в нашей общине, которая всегда стояла для нее на первом месте. Мне казалось, что, если бы не случай, она никогда не стала бы заводить детей. Моя мать была слишком занята теорией феминизма, чтобы пачкать руки в практике. Однако я сочла нужным спросить ее насчет ребенка. Мне требовалась ее помощь.

Эва предложила пойти со мной, чтобы посмотреть «как все пройдет». Но я считала, что это слишком личное. И эту ситуацию я должна пережить сама. Я неважно себя чувствовала, но все-таки снова кивнула мистеру Ничоллзу и негромко соврала, что приду с подругой. Мой язык прилип к небу, во рту появился устойчивый кислый привкус. Я пришла к врачу через несколько дней после нарушения цикла, через две недели после смерти Симеона и исчезновения Кенни, явившегося дурным предзнаменованием.

Прием назначили на следующий день. Я вышла в июльскую жару и глотнула душный лондонский воздух. Затем я повернула за угол на Мэрилбоун-роуд и быстро бросилась к какой-то канаве: меня рвало. На меня смотрели незнакомые лица с верхнего этажа восемнадцатого автобуса. Они, наверное, решили, что я наркоманка.

Чтобы пережить случившееся, мне понадобился год. В течение этого времени я не могла вернуться в Икфилд-фолли и не хотела никого оттуда видеть. К всеобщему изумлению, Симеон оставил мне крупную сумму наличными. Думаю, что жизнь в общине была очень дешевой, к тому же он владел частной собственностью. К небольшой сумме прибавилась плата за семинары. Я вдруг обнаружила, что совсем неплохо быть свободной семнадцатилетней девушкой. По объявлению в «Вечернем знамени» я нашла себе на Мейда Вэйл жилую комнату — большое помещение с высоким потолком, умывальником и ноющим ребенком за стеной. Поначалу там стоял запах вареной капусты и окурков, из-за которого мои приступы рвоты возобновились. Но к комнате прилагался большой балкон, выходивший на зеленый городской сад, к тому же стоила она всего двадцать фунтов в неделю. Вскоре комната была облагорожена с помощью драпировок из дешевого бархата и горшков с цветами с рынка на Черч-стрит.

Моим соседом снизу оказался парень с жирной кожей и бычьим лицом — марокканец Ахмед, мелкий торговец наркотиками и ди-джей из «Астории» на Шеферд-буш. Он отнесся ко мне по-дружески, называл «сестренкой» и помог пережить эти первые месяцы с помощью бесплатной травки и ночных разговоров по душам. Первые несколько месяцев я безвылазно провела здесь, прячась ото всех и с упоением рисуя. Потом я купила мольберт и краски. Запах капусты уступил место сладкому аромату масляных красок. Этот похожий на пещеру, сырой, пропахший дымом старый дом стал моим спасением, приняв меня в свое лоно, как когда-то приняла община, неразрывно теперь для меня связанная с горечью прошлого. Никто здесь ничем не был никому обязан, отношения казались свободней и честнее. Главное — здесь можно было давать лишь то, что хочешь, и закрыть дверь, когда нет желания делиться; поэтому отсутствовало показное человеколюбие.

Целый год Эва умоляла меня приехать домой, чтобы закончить учебу, жить с ней и Джоном; ей хотелось все наверстать. Но для меня «мыльный пузырь» невинности лопнул в день смерти Симеона, и я не могла больше провести ни дня под крышей родительского дома. Эва не понимала, не могла понять, да мне и самой это было неясно. Но она не стала заставлять меня, лишь попросила звонить каждый день. Таким образом, я ото всех них освободилась; впервые за всю свою жизнь я могла делать то, что хочу, и за мной больше не наблюдало восемнадцать пар глаз, следивших за каждым моим движением.

Моими друзьями стали безработный актер Джордж, живший наверху, и, через несколько месяцев, его агент и любовница Клара. По счастливой случайности оказалось, что она работает на полставки преподавателем в Академии искусств. Встреча с ней стала для меня большой удачей, так как полностью изменила мою жизнь. Благодаря Кларе я, сама не знаю как, сдала экзамены на соискание стипендии Академии и следующей осенью стала студенткой. Я, конечно, воспользовалась возможностью проявить свой актерский талант. Не успела я оглянуться, как поступила на отделение драматического искусства и стала получать стипендию.

Возвращаться в общину было уже слишком поздно. Владелец участка, который арендовал Симеон, прервал действие договора и потребовал освободить его землю. Идиллия неожиданно закончилась. Членам общины дали год на то, чтобы найти новое жилье. Я была рада, что избежала этой участи. Ситуация напоминала освобождение заключенных. Они выглядели сбитыми с толку и жалкими. Я была как никогда настроена больше не возвращаться туда и даже не устроила прощальной вечеринки. Теперь настал черед для Эвы и Джона паковать чемоданы и ехать в Лондон. Не сговариваясь, все члены общины перебрались в город.

Как ни странно, Лондон стал для меня глотком свежего воздуха. Иначе говоря, он явился полной противоположностью тому, что я так сильно любила. Лондон не был похож ни на что известное мне ранее. И, тем не менее, здесь я чувствовала себя спокойно.

12

Я уже знала, какая картина откроет серию «Обладание». Герцогиня Миланская долгое время была моим талисманом, и это казалось мне неслучайным. С тех пор как Эва впервые показала мне этот портрет, я знала, что он принадлежит мне — в духовном плане, разумеется. Я много раз обращалась к нему в тот первый год в Лондоне и немного реже последние десять лет. Я возвращалась к портрету в нелегкие жизненные моменты и, глядя на лицо Кристины, погружалась в себя. В ее облике было что-то обнадеживающее.

Но я, пожалуй, никогда не хотела знать, что скрывается по ту сторону рамы, за чертами девушки, превосходно изображенной на холсте. Быть может, я боялась обнаружить в ее жизни что-нибудь трагическое, что заставит меня бояться нашего с ней сходства. Но сейчас очень важно подойти вплотную к ее личности, испытать вновь, каково это — быть шестнадцатилетней. Пора примерить ее образ на себя.

К счастью, постоянное местопребывание Кристины находилось всего за две мили от моего дома. И — что совсем уж редкая удача — в данное время у нее был одинаковый адрес с Билли Смитом. В этом году Билли располагался в просторной студии, которая находилась в Национальной галерее. Таксидермист[8] с некоторой склонностью к приему кокаина, который проводит большую часть времени среди национальных шедевров, может стать для галереи настоящим бедствием. Но на самом деле Билли был тут в своей стихии, заимствуя идеи прошлого и создавая новые серии произведений, которые будут следующей весной выставлены в Нейшнл Сэйнсберри винг.

Билли потребовал, чтобы я рассказала ему историю моей Кристины Датской, метко определив, что она будет символизировать политическое обладание. Закончив Голдсмит, он изучал теорию искусства в Кортуолд — вместе с непредсказуемым критиком Линкольном Стерном. Ханс Гольбейн Младший был темой письменной работы Билли. С тех пор прошло много времени, но Билли сказал, что с удовольствием пороется в конспектах. Его энтузиазм подействовал на меня благотворно. Я просмотрела книгу по истории искусства и, чтобы избежать ненужного интереса со стороны прессы, перед походом в музей закуталась с головы до ног. На картине одежда скрывает большую часть тела и головы Кристины. Я пошла еще дальше, надев черную бурку и вуаль, чтобы спрятаться от посторонних глаз. Когда я одевалась во все черное, прошлое снова возвращалось и пульсировало в моем сознании. Я должна была предвидеть, что, выбрав Кристину, вынуждена буду мысленно окунуться в события прошедших лет. Наверное, подсознательно я, наконец, готова распутать паутину своих девических переживаний; возможно также, это станет основной идеей проекта. Последний раз я одевалась так шестнадцать лет назад. Но тогда обстоятельства были совершенно другими, мне не нужно было прятаться — я еще не была знаменитой.

На улицах Лондона кавказскую бурку можно встретить так же часто, как и джинсы «Левайс», и пока я шла через Трафальгар-сквер, никто не обращал на меня внимания. Я так хорошо знала путь к нужной мне картине через лабиринт проходов и залов Национальной галереи, что могла бы найти ее с завязанными глазами. Я пришла на десять минут раньше. Портрет Кристины висел справа от «Посланников», другого шедевра Гольбейна, но сегодня я даже не удостоила его взглядом. Вместо этого я, не отрываясь, смотрела на главную цель моего визита, и портрет, казалось, оценивающе глядел на меня. Мое сердце забилось чаще. Эта картина была для меня началом всех начал. Работа над новым проектом всегда напоминала мне начало романа, она приятно будоражила мое воображение. И на этот раз мой замысел требовал реализации как никогда.

Кристина — великолепна и пленительна, частично оттого, что нарисована в натуральную величину и выглядит настоящей. Возможно, именно это всегда меня притягивало к ней? Она олицетворяла вечность и бессмертие. Я долго и внимательно разглядывала портрет. Гибкая и элегантная, но в то же время удивительно простая и, что самое важное, чрезвычайно юная. Она сняла бежевые мягкие кожаные перчатки, и ее безвольно сложенные руки цвета слоновой кости проглядывают через складки черного бархата. Левую руку украшает золотое кольцо с рубином. Многочисленные слои материи и украшения лишь подчеркивают хрупкость, намекая на скрытую чувственность натуры.