Линн успокоила свои руки, положив их на стол, и обратилась к дочери с настойчивой просьбой:

– Поверь мне, Эмили. Разве я когда-нибудь лгала тебе?

Но неверие еще оставалось в дрожащих губах девушки. Две морщинки залегли на ее гладком лбу.

– В это утро он был так взбешен.

– Дорогая, ты постоянно повторяешь это отвратительное слово. Он спешил в офис, говорю я тебе. Он был обеспокоен. – Она говорила быстро. – Твой отец – очень хороший человек! Ради всего святого, нужно ли говорить тебе об этом? И ты так на него похожа, такая же работоспособная, решительная в достижении цели, и ты всегда ее добиваешься. Вот почему вы так близки. У вас особые отношения. Я страдаю, когда думаю, что ты можешь потерять его.

– А ты думаешь, я не страдаю? Однако ты должна признать, что папа может быть очень странным.

– Странным? После всей заботы, любви, внимания, которое он уделяет тебе всю жизнь?

– Ты не убедишь меня, мама.

– Мне хочется, чтобы я смогла это сделать.

– Я что-то чувствую, пока интуитивно, но уже могу понять, почему ты со мной так разговариваешь.

Чайник засвистел, и Эмили встала, чтобы выключить его. Она двигалась грациозно, даже в джинсах и кроссовках; ее тонкая талия, переходящая в округлость бедер, была женственна, а кожа нежная, как у ребенка. Внезапно Линн показалось, что эта молодая девушка, лишенная жизненного опыта и мудрости, утешает и покровительствует ей, женщине, гораздо старше себя. Даже ее поза, когда она повернулась спиной, чтобы загрузить посудомоечную машину, даже ее легкомысленный хвостик на голове вызвали у ее матери чувство обиды. И она сказала несколько резко:

– Я верю, что ты будешь держать эти чудовищные мысли в себе. И особенно храни их от Энни. Это приказ, Эмили.

Эмили повернулась.

– Ты на самом деле думаешь, что я причиню Энни больше боли, чем ей уже причинили. С Энни что-то творится. Я полагаю, что ты этого не понимаешь.

Эта упрямая настойчивость слишком напоминала Роберта. Линн была атакована. Летели стрелы. Это уж слишком. Однако она ответила с внешним достоинством.

– Ты преувеличиваешь. Я хорошо осознаю, у Энни сейчас трудный период. Но с ней все будет в порядке.

– Если папа не прекратит постоянно ругать ее за то, что она толстая, – сказала Эмили и через секунду добавила: – Я хотела бы, чтобы все казалось таким же простым, как раньше.

Ее вынужденная улыбка была печальна, и это подействовало на Линн, и она сменила прежний всплеск обиды на жалость:

– Ты становишься взрослой, – сказала она мечтательно.

– Я уже взрослая, мама.

Через холл было слышно, как Энни все еще колотит по клавишам. Внезапно обе руки ударили с такой яростной силой, что мелодия превратилась в какофонию пронзительных аккордов, как будто инструмент заявил свой отчаянный протест.

Обе женщины нахмурились, и Эмили сказала:

– Она ненавидит музыку. Она делает это лишь потому, что папа заставляет ее.

– Для ее же собственного блага. В один прекрасный день Энни поймет это.

Они окинули друг друга изучающим взглядом, который длился до тех пор, пока Эмили не нарушила напряжения.

Я сожалею о том, что говорила сегодня утром. Может быть, это только из-за плохого настроения, которое исчезнет. – С улицы раздался легкий сигнал клаксона. – Это Харрис. Я ухожу. – Девушка наклонилась и поцеловала мать в щеку. – Не беспокойся обо мне. Я не хочу доставлять тебе беспокойства. Забудь то, о чем я тебе говорила. Может быть, я не понимаю, о чем говорю. Но позаботься о себе, мама. Просто позаботься о себе.

После ухода Эмили на кухне стало очень тихо. Затем раздвижная дверь на веранде с шумом захлопнулась. Собака встала, отряхнулась и вышла за Эмили на улицу. В тишине в ушах Линн звучали грустные обрывки разговора. «Папа может быть очень странным. Позаботься о себе, мама». Она сидела как будто в трансе, обхватив пальцами чашку кофе, который давно остыл.

Она пыталась сосредоточиться на том, что сегодня следует купить, подумала, что надо привести в порядок дом и отвезти в чистку одежду – каждодневные мелкие дела, в которых продолжается жизнь, даже если происходят несчастья, потому что если батареи лопаются в день похорон, все равно следует вызвать водопроводчика. И все же она не поднялась, чтобы сделать хоть одно из намеченных дел.

Звонок в дверь вывел ее из состояния апатии. Ожидая доставку некоторых покупок, она надела на глаза солнечные очки; они были светлые и очень плохо скрывали глаза, однако человек из службы доставки, вероятно, даже не посмотрит на нее, а если даже и посмотрит, не обратит внимания.

Босая, в своем домашнем халате, она открыла дверь в ослепительный солнечный свет и столкнулась лицом к лицу с Томом Лоренсом.

Вы забыли это, – сказал он, протягивая ей сумочку, – поэтому я подумал, я должен… – Его глаза вспыхнули, когда он взглянул на нее, и он отвернулся.

– Ох, как глупо с моей стороны. Как любезно с вашей. – Нелепые слова вылетели из ее рта. – Я выгляжу ужасно, я упала, растянула ногу и не могу надеть туфли.

Он смотрел на герани в кадках на верхней ступени. Он очень деликатен. Он все видел и был смущен за нее.

Ох. Печальный конец прекрасного вечера. Лодыжку вывихнуть очень легко. Через несколько дней все придет в норму. Я надеюсь, вам станет легче.

Она закрыла дверь. Какое унижение, думала она, хочется вырыть яму и спрятаться в нее. Что он может подумать! Я не хочу никогда больше его видеть. Никогда.

Путем громадных усилий ей удалось через некоторое время прийти в себя. «Что ты делаешь? Уже одиннадцать часов, а ты еще не одета! Двигайся, Линн».

Итак, медленно и с трудом, прихрамывая, она проходила через дом, выполняя легкую, незначительную работу, опуская или поднимая шторы по мере надобности, выписала на столе чек и выбросила увядшие цветы, и эти привычные дела мало-помалу успокоили ее душу.

Вскоре она вошла в кухню. Для нее кухня всегда была сердцем дома, ее особым местом. Здесь она могла сосредоточить рассеянное внимание на трудном новом рецепте, здесь ощущался вес кастрюль с медным дном, и здесь все дышало спокойствием.

Тушеный барашек кипел на медленном огне, наполняя комнату запахом розмарина, а яблочный пирог уже остыл на полке, когда она услышала, что машина Роберта въехала на подъездную аллею. Рот Роберта был так же выразителен, как и его глаза. Она могла всегда узнать по нему, что он скажет дальше. Сейчас она увидела с облегчением, что его губы тронула улыбка.

– Все дома?

– Девочки скоро придут. Эмили ушла на озеро, а Энни – к своей подруге.

– А как ты себя чувствуешь? Ты все еще хромаешь? Не будет ли лучше, если туго перебинтовать?

– И так хорошо, как есть.

– Ладно, тебе виднее. – Он заколебался. – Если это Эмили, – был слышен звук колес по гравию, – я хочу поговорить с ней. С ними обеими. В кабинете.

– Не можешь ли ты подождать, пока мы пообедаем? У меня все готово.

– Я бы предпочел не ждать, – ответил он, выходя. Она подумала, он хочет на них выместить злость за свою вину по отношению ко мне.

– Отец хочет, чтобы вы обе прошли к нему в кабинет, – сказала она девочкам, когда они вошли в дом. Они сделали гримасы, и Линн пожурила их. – Перестаньте корчить рожи. Слушайте, что отец вам скажет.

Родители должны проводить единую линию в воспитании детей. Это основное правило для их же блага. Правило номер один.

Теперь ее сердце снова билось так часто, что она понимала только, что ей нужно убежать, однако последовала за детьми в кабинет, где Роберт стоял за своим столом.

Он начал говорить сразу же:

– Нам нужно, чтобы в доме было больше порядка. Здесь слишком все бесконтрольно. Каждый приходит и уходит, когда ему вздумается, не имея никакого представления о приличиях, и не удосуживается даже сказать, куда он идет или когда он вернется обратно. Ни у кого нет чувства времени. Приходят домой в любое время, когда вздумается. Вы думаете, что это пансион.

Бедные дети. Что же они плохого сделали? И она снова подумала: это его совесть. Он должен отплатить той же монетой, чтобы оправдаться перед самим собой.

– Всякий раз, когда ты уходишь из дому, Энни, я хочу знать, куда ты идешь, с кем ты общаешься.

Девочка уставилась на него.

– Другие отцы не похожи на тебя. Ты думаешь, что здесь армия, а ты генерал.

Для одиннадцатилетней девочки это было странное замечание.

– Я не нуждаюсь в твоих дерзких замечаниях, Энни.

Роберт никогда не повышал голоса, когда приходил в ярость. Однако своей управляемой яростью он добивался больше, чем кто-нибудь другой криком; воспоминания вернули Линн в офис в Сент-Луисе, где все боялись ужасных выговоров Фергюсона, его пресловутых «головомоек»; ей самой никогда не доставалось, но многие другие не забудут их никогда.

– Для тебя будет лучше, если ты возьмешь себя в руки, Энни. Ты уже не ребенок, но еще слишком молода. Твои успехи в школе недостаточно хороши, и ты очень толстая. Я говорил тебе сотню раз, ты должна стыдиться своей внешности.

На холодных руках Линн выступила гусиная кожа, и она стояла, сжимая их. Находиться здесь было невыносимо в том ослабленном состоянии, в котором она была сегодня, но она все еще не двигалась с места, как будто ее молчаливое присутствие служило некоторой защитой ее детям. Никогда, никогда Роберт не поднимал руки на девочек, и не поднимет никогда.

Он говорил что-то о Харрисе, называя его «типом». Этот приятный мальчик. Она не могла расслышать бормотание Эмили в свое оправдание, но она ясно слышала ответ Роберта.

– А я не хочу видеть его каждый раз, когда вхожу в мой дом. Меня тошнит, когда я вижу его.

Энни, лицо которой стало от оскорбления красным, побежала с воплем к двери и растворила ее так сильно, что та с грохотом ударилась о стену.

– Я ненавижу всех! Я ненавижу тебя, папа! – закричала она. – Я хочу, чтобы ты умер.