Валентина Кострова - Шерхан

— Уйди! — слышу глухой голос Яра.

— Ярослав, послушай меня…

— Не хочу! Просто уйди, все что ты мог сделать, ты сделал!

— Ярослав!

— Уйди по-хорошему, обещаю, что не грохну тебя, но и впредь не подходи ко мне!

— Ярослав, это не я…

— Да мне плевать! — рявкнул злобно Яр, эхо больничного коридора моментально подхватило окончание этого рыка. Рыка раненного зверя. — Я в очередной раз закрою глаза на свое жгучее желание тебя уничтожить, не потому что этого не хочу, а потому что обещал саму себе не марать больше руки, когда появилась семья. И теперь, когда ты вновь все у меня отнял, тебя спасает то, что я поклялся сыном… — «сыном» голос срывается, дышит со свистом, сквозь зубы. — Теперь я устанавливаю правила, оно одно: исключи меня из своей жизни. Раз и навсегда.

— Ярослав…

— Выход ты найдешь! — сказал, как отрезал, дав понять, что разговаривать не намерен с этим человеком.

— Елена Сергеевна, — сейчас я готова была наорать на Риту, так не вовремя появившуюся в коридоре. — у вас через полчаса плановая операция.

— Спасибо, Рита! — вежливо благодарю старшую медсестру, смотрю в темноту, незнакомец идет мне навстречу. Выглядел подавленным, но в глазах полная решимость чего-то, словно он готов был что-то кому-то доказать. Проходит мимо меня, обдав молчаливой яростью. Я смотрю на силуэт Ярослава, он стоит ко мне спиною, лицом к окну, понимаю, что сейчас бесполезно лезть к нему с утешением. Он сильный, он ненавидит жалость. Справится.

Докурил сигарету, втоптал окурок в землю, поднял воротник пальто и взглянул на окна своей квартиры. Темно. Тяжело вздохнув, взял пакеты из продуктового магазина, включил сигнализацию на машине и, не хотя, направился к дому.

Месяц. Месяц, твою мать, в моей жизни был маленький персональный ад. И я не знал, как из него выбраться, как помочь себе, а главное любимому человеку. Лера была рядом, после трагедии в нашей жизни она не ушла, не устраивала истерики, не обвиняла меня ни в чем. Она была рядом, но бесконечно далека от меня.

Говорят, что горе либо сближает, либо отдаляет людей друг от друга. В нашем случае был второй вариант. Первую неделю мы просто смотрели друг на друга и пытались смириться с тем, что третьего между нами нет, что все вещи, которые были куплены с любовью не обретут своего хозяина, что все мечты, планы — останутся лишь словами, фантазиями.

Я честно пытался помочь себе и ей пережить наше общее горе, вытаскивал Леру на прогулки, таскал в кинотеатр, в кафе, брал с собою к Карениным, которые деликатно обходили тему детей, тормошили ее по-своему. Даже Лена пыталась Леру вызвать на эмоции, но все терпело фиаско. Мою малышку ничто и ничего не могло заинтересовать до такой степени, чтобы я вновь увидел живые глаза. Она была физически жива, а внутри словно вымирала и никому не давала возможность себя спасти. На мои объятия, поцелуи реагировала без чувств, ощущение, что я трогал человека-робота, у которого была заложена программа движений на те или иные действия от другого человека. В конце концов я сдался. У меня просто не хватило резерва сил поддерживать Леру, Гришу, Веру Ивановну даже Лену. Все что случилось, все что было до аварии, после нее — все меня истощило. Мне бы самому в ком-то нужно было найти поддержку, но все вокруг считали, что это лишнее для меня.

В итоге я сорвался: сначала в тире. Стрелял по мишеням, представляя, как пуля попадает прямо в сердце того, кто пошел против меня, кто чуть не угробил Леру и убил моего ребенка. Тир вскоре перестал удовлетворят мою жажду, пришлось просить Тима устроить для меня развлекуху: стрелять из оружия по бутылкам. Потом пошли металлические банки. Но все это было не то, все это было имитацией, даже не суррогат. Всего лишь один шаг меня отделял от решения вновь стать киллером, вновь убивать, не ради денег, а просто мне так хотелось. Это «хотение» приходилось глушить алкоголем и вымещать на боксерской груше. Домой я приходил поздно ночью, на секунду замирал в дверях спальни, чтобы жадно рассматривать лежащую Леру на кровати и не сметь к ней подойти. Спал я в гостиной на диване.

Как обычно в квартире темно и тихо. Иду на кухню, включаю подсветку под нижними ящиками, занимаюсь раскладыванием продуктов, а потом решаю вообще приготовить еды. Лишь бы не идти в спальню, вновь не смотреть на потухшую Леру, не в состоянии вдохнуть в нее жизнь.

— Ты дома? — в дверях кухни замирает Лера, когда я уже обжарил овощи и сейчас резал мясо на мелкие кусочки.

— Да, — смотрю на нее, ищу хоть какие-то изменения в настроение, но все в ней по-прежнему: апатия, отсутствие какого-либо интереса, депрессия. Лера кутается в вязанный кардиган, зябко передергивает плечами, идет к столу, садится на стул, подогнув одну ногу под себя. Раз ищет общества, не уходит, значит какой-то маленький сдвиг есть. И эта мысль немного приподнимает мое и без того дерьмовое настроение.

— Вина? — приподнимаю вопросительно бровь, достаю из шкафчика бутылку вина, потом штопор. Она молчит, наливаю два бокала, протягиваю ей один. Осторожно берет, я улыбаюсь, собираюсь чокнуться с нею, сказав банальное «за нас», но бокал отводят в сторону.

— Не чокаемся.

— Почему?

— Сегодня месяц, — без эмоционально пригвождает меня к месту, заставляя вновь окунуться в воспоминания первых минут кошмара, когда Лена вышла из операционной и сказала: «Сочувствую». Я думал, что сдохнут на месте от боли в груди, сердце сто пудов остановилось, потом оно забилось, но я уже не был прежним.

— Лера, — ставлю бокал на столешницу, помешиваю мясо с овощами. — Надо отпустить ситуацию, не держаться за нее. Жизнь идет дальше.

— В жизни нет смысла. Ради чего люди сходятся? Чтобы создать семью. А семья, это двое взрослых и дети… — всхлипывает, я швыряю лопатку в раковину, подхожу к Лере, присаживаюсь перед нею на корточки и утыкаюсь ей в живот. Жду, когда она меня погладит по голове, жду внимания и ласки, но этого нет. Поднимаю на нее глаза, она смотрит на меня равнодушно.

— Лера, пожалуйста, — что у нее прошу, сам не понимаю, но внутри все сжимается от ее пустого взгляда на меня. Такого раньше не было. — Ты обещала!

— Я помню, Яр, я все помню. Дай время, не дави на меня!

— Хорошо.

Взгляд замирает на ее губах. Я жутко по ней скучал, мне хотелось обнять ее с продолжением, не просто держать в своих объятиях, а касаться ее тела, кожа к коже, одно дыхание на двоих. Я скучал не по сексу, хотя его тоже хотелось, я скучал по нашему единству.

— Я там привез рекламки из турфирмы, может слетаем вдвоем куда-нибудь на новогодние каникулы?

— Тебе моря под носом не хватает?

— Я хочу, чтобы мы побыли вдвоем.

— Мы итак вдвоем.

Смотрю на плитку, дышу носом, медленно помешивая лопаткой почти готовый ужин в сковородке. Считаю квадратики, на двадцатом сбился и начал вновь сначала. Молчание между нами стало слишком явственным и тяжелым. Только сейчас понял, что если так и дальше будет продолжаться, мы не справимся, мы разбежимся в разные стороны, а этого я не хотел. Поэтому промолчал, сжал зубы и заглушил свое раздражение.

Поздний ужин провел в гордом одиночестве, Лера отказалась есть, она вообще последнее время через силу пихала в себя еду под пристальным моим взглядом, когда меня не было рядом вряд ли что-то ела. Еще месяц и от девушки даже тени не останется. Еще такой месяц и потребуется помощь специалистов, я не психолог, я не могу вытащить ее из кокона ее боли, ее молчаливого крика.

— Яр, — раздается тихий голос Леры в темноте. Часы показывали два ночи, сна ни в одном глазу, я бездумно пялился в окно, лежа на диване. Девушка перелазит через меня, прижимается ко мне всем телом, закидывая ногу на бедра. Лежу, почти не дышу, с трудом верю, что рядом лежит Лера, что она сама пришла ко мне, сама меня сейчас обнимает одной рукой.

— Когда умерла мама, мне было плохо. Мне казалось, что это несправедливо. Что я так мало ей говорила о любви, так мало ее обнимала, там мало с ней разговаривала. Потом смирилась. Говорят, время лечит, но нет, не лечит, боль просто притупляется, позволяя тебе вновь жить, но теряешь ощущение вкуса, теряешь красочность видения мира, теряешь тонкость слуха… — ее пальцы чертят какие-то линии у меня на груди, хаотичные, без смысла.

— Когда я тебя первый раз увидела, у меня сложилось стойкое ощущение, что ты из блатных, которые веером махают своими пальцами, понтуются на пустом, делают вид, что богаты содержанием, а на самом деле пусты до самого дна. Ты оказался другим. Ты с виду блатной, а внутри самое настоящее сокровище.

— Лера…

— Шшш, — прикладывает палец к моим губам. — Ты сейчас начнешь мне говорить, что обманываюсь, но на самом деле так и есть, не каждый может похвастаться, что в его жизни есть человек, который горы свернет ради близкого. Вот ты свернешь. И Луну достанешь, и звезды с неба, если попрошу. Но мне этого не надо, счастье то, что ты рядом. Люблю тебя. Люблю тебя так сильно, что самой страшно… — приподнимается, осторожно целует в губы, поглаживая мои щеки. Не отвечаю, боюсь спугнуть, поэтому позволяю ей взять инициативу в свои руки. Лера моментально понимает правила игры, залезает на меня, впивается уже более требовательным поцелуем в губы, трется об меня, как кошка. Лежу неподвижно, отвечаю на заигрывания в такой же манере, как и она, ни больше, ни меньше. Руки держу при себе, точнее сжимаю простынь в кулаке, сдерживая себя от соблазна схватить девушку, перевернуть и подмять под себя.

Это была какая-та надрывная нежность, с щепоткой горькой полыни, горечи на кончике языка. Это были прикосновения дрожащих рук, когда едва подушечки пальцев касались кожи, не оставляя следов, но даря ту самую трепетную ласку, которую так страшно подарить без требования. А вдруг не надо? А вдруг совсем не ждут от тебя сентиментальных чувств!