Мария Зайцева - Шипучка для Сухого

Я прислоняюсь к двери, и смотрю. Смотрю. Смотрю.

Ну, здравствуй, Олег.

Ты изменился. Ты стал суше. И опасней на вид. Скулы — острые. Губы — обветренные. Волосы — короткие. Ты, кажется, выше теперь. Или это так плащ удлиняет фигуру?

Знаешь, Олег, так сейчас никто не ходит. У всех уже давно сгнили в шкафах кожаные длинные плащи.

Как до этого малиновые пиджаки.

Сейчас носят куртки средней длины. И пиджаки от европейских дизайнеров. И отращивают волосы. Немного. И не носят мобильные телефоны на шнурках.

И вообще, мир изменился, Олег.

А ты? Ты изменился?

Наверно, нет. Судя по тому, что стоишь сейчас здесь. Рядом со мной. И смотришь.

А вот взгляд у тебя прежний.

Как тогда, на Смоленском, помнишь?

Ты смотрел на меня так, словно я — самое лучшее, что было в твоей жизни. Сейчас все изменилось.

Уже давно все изменилось.

А твой взгляд по-прежнему буровит мне дыру в сердце.

Мне трудно стоять, Олег. Очень. Ноги дрожат. Так глупо. Недавно я на вызове откачивала старушку. Не откачала. Это была моя вторая смерть, как-то до этого все везло. И, знаешь, тогда ноги не дрожали. Хотя коньяком потом отпаивали меня долго.

А вот тут, рядом с тобой, под твоим взглядом… Дрожат. Не держат.

Что тебе надо, Олег? Что?

Зачем ты пришел?

Уходи.

Мне трудно дышать.

Он делает шаг ко мне, все так же, молча.

Берет ключи из ослабевших пальцев.

И открывает дверь.

А я падаю. Прямо ему в руки. И умираю от мгновенно обрушившегося на меня, такого знакомого, такого острого его запаха. Настолько родного, что скулы сводит от желания немедленно уткнуться в его шею и дышать, дышать, дышать… До боли в груди, до одурения, до головокружения.

Он меня буквально вносит в прихожую.

Я не соображаю ничего. Понимаю только, что руки его скользят по телу, делают больно и так сладко, так нужно, так долгожданно.

Я хочу запротестовать. Я хочу сказать, чтоб он уходил.

И не могу.

Нет голоса. Никакого, вообще. Нет мыслей. Нет осознания.

Только желание есть. Дикое, бешеное, бесконечное.

Дышать им. Трогать его. Смотреть на него.

Олег! Зачем ты пришел? Как мне теперь жить, Олег?

Мы как-то очень быстро перемещаемся в пространстве моей немаленькой квартиры, оказываемся в спальне.

Я чувствую его грубые движения, он пытается содрать с меня платье, рвет его, глухо матерясь. А я держусь за его плечи, не в силах оторвать руки. Потому что, кажется, оторвусь — и все. Он исчезнет. Просто исчезнет, как мираж.

А я проснусь.

А я не хочу просыпаться.

Я хочу его чувствовать, вдыхать, ощущать.

Тяжесть его тела на мне — одновременно мощный отсыл в прошлое и что-то невероятно новое.

Гладкость его кожи под пальцами — огонь, я обжигаюсь, но не прекращаю трогать. Потому что мне надо убедиться, что он — материален. Что он — здесь.

— Олька, — шепчет он, стискивая меня до боли, не рассчитав силу, и мне это так нравится, Господи, я так этого хочу! — Олька… Моя Олька…

Его губы, сухие, обветренные, жесткие. Он не целует, он сжирает меня, выпивает мой поцелуй до дна, до последней капли иссушает.

Он, кажется, тоже одурманен, как и я. Огромные зрачки, затопившие всю радужку, сухое острое лицо, напряжение, ожидание, утыкается в мою шею и тоже дышит, дышит шумно и глубоко.

— Олька… Я подыхал без тебя…

И я. Олег, и я!

Я — просто не жила.

Я — умерла.

Он приподнимается, смотрит опять, а потом наклоняется и целует. Одновременно делая резкий рывок.

В меня.

И это… Да!!!

Это больно! Так и должно быть, наверно, если не подпускать к себе никого пять лет.

Это шокирующе. Это…

В голове по-прежнему пусто, поэтому я не могу даже осознать, что чувствую.

Просто прижимаюсь, теряя последнее дыхание, обхватываю его ногами, и Олег понимает это правильно. И уносит меня из этой реальности.

Больше я ничего не соображаю, ничего не понимаю, ничего не вижу. Только его. Только так. Только с ним.

И это похоже на возрождение Феникса. Из боли и огня.

Я чувствую, как мое тело оживает, как наполняется эйфорией и жизнью каждая клеточка, как горит от прикосновений, от поцелуев кожа, как это хорошо — дышать обновлёнными легкими, в которые вместо кислорода вогнали чистейший афродизиак — запах его тела. Он окутывает меня настолько плотно, что я тону буквально и выбираться не желаю.

Не надо мне выбираться.

Можно, я навсегда останусь вот так, с ним? Мушкой в тягучей патоке янтаря?

Это то, чего я хочу.

Чтоб никогда не завершалось, чтоб длилось и длилось, чтоб не думать, не переживать, только чувствовать, на самом примитивном, животном уровне воспринимать своего человека.

Как своего. Как часть себя. Как раньше.

Можно, я всегда буду так жить?

Потому что до этого я не жила.

Я умирала.

Я цепляюсь за плечи, запрокидываю голову, ощущаю, как сильно и жестко он двигается во мне, как он смотрит на меня, и этот взгляд даже материальней того, что он сейчас со мной делает. Откровенней.

Он меня не просто берет, он меня возвращает. Себе. Полностью. Забирает. Опять. Заставляет вспомнить, заставляет ожить.

— Моя Олька… — шепчет он, и я разрываюсь на кусочки, мелкие детали, неожиданно и ужасно.

Бьюсь в оргазме, кричу, выгибаюсь. А он ловит мои губы, не дает мне выскользнуть и двигается.

Продлевая мое и свое удовольствие. Наше.

Одно на двоих удовольствие.

Такое, что мы потом минут десять просто лежим, обнявшись, не в силах разъединить руки, оторваться друг от друга, отдышаться.

А когда я нерешительно начинаю шевелиться, Олег просто переворачивает меня на живот и опять ложится сверху, обволакивает своим телом, как коконом, оберегает от всего мира собой. Как когда-то давно.

Прикусывает плечо, как зверь, что-то шепчет, приподнимает под живот, аккуратно и уверенно, и опять скользить внутрь.

И я опять умираю.

Это пытка. Долгая и сладкая.

Это моя смерть.

Потом я не смогу вспомнить, сколько раз он берет меня этой ночью. Кажется, после четвертого я вырубаюсь. И периодически только просыпаюсь, от настойчивых поцелуев, от ласк, от шепота, такого сладкого, завораживающего. И даже не понимаю до конца, обнимая его и раскрываясь послушно, сон это или нет.

И во всем этом безумии меня преследует только один кошмар.

Что утром я проснусь.

Как всегда.

От звонка будильника на работу.

И жизнь пойдет по-прежнему.

Вернее, не-жизнь.

Я смотрю на свою Шипучку, такую нежную во сне, и не могу поверить, что это и в самом деле со мной сейчас происходит. Что это — реальность, а не гребанный сон, ставший привычным за время отсидки.

Для верности провожу пальцами по щеке, нежной, сука, такой нежной, что можно только от одного прикосновения кончить!

Трогаю шею, спускаюсь ниже, к груди, к зацелованным мною за ночь соскам, к животу, плоскому и красивому, с мягкой пупочной впадинкой…

Она — совершенство, моя Шипучка. Она — мой самый сладкий кошмар.

В зоне — так точно.

Сейчас… Сейчас — нет. Сейчас она — моя самая сладкая реальность.

Нежность.

Радость.

Единственное, что есть чистого и светлого в этом мире.

Она не изменилась совсем. Все такая же красивая. Все такая же желанная.

Я глажу ее и вспоминаю, как она стояла вчера вечером, в своем красивом платье, прислонившись к двери, и глаза ее были огромными и манящими. Испуганными, горькими.

Ждущими.

Я, когда летел, все придумывал, что скажу. Какими словами буду просить прощения. Буду просить разрешения опять быть в ее жизни. Благо, с Дальнего лететь прилично, было время порепетировать.

Да и до этого я пять лет времени не терял.

А вот увидел ее… И куда что делось. Ни одной мысли.

Ни одной, сука!

Стоял и жрал ее глазами, как маньяк.

Да и потом… Тоже, как маньяк, себя повел. Слова не дал сказать, сразу в кровать потащил. И дело тут не в том, что по сексу соскучился. Хотя, и этого не отнять, а учитывая мою брезгливость в вопросе лагерных удовольствий, то и вообще. Сны с Олькой были благом, на самом деле. Хоть какой-то кайф.

Но это было не основное в тот момент. Нет.

Мне просто до боли, до ломоты в пальцах хотелось ее потрогать. Просто чтоб понять, я живой или нет? На самом деле это происходит, или нет?

У меня первый год отсидки после снов с нею, горячих, жадных, утром было постоянное дикое желание резануть себе по пальцам, по руке, заточкой. Просто чтоб ощутить, что я в реальности. Что вот эта вот херня, которая вокруг сейчас происходит — и есть моя гребанная реальность. Та, которую я, сука, заслуживаю.

Сполна.

С самого начала.

С того момента, когда я, мудак самодовольный, похерил все, что у меня было. Одним движением.

Одной секундой.

Убил свое будущее, своего ребенка, свою женщину. Жизнь свою убил.

Я тогда выл в Крестах, ко мне подходить боялись.

Особенно после того, как передали от Васи маляву о том, что Олька ребенка потеряла.

Как я тогда не сдох — до сих пор не знаю. Хотел, очень хотел.

Но, видно, не судьба.

Со мной пытались говорить. И сидельцы, и менты.

Но глухо. Я просто замолчал, подписал все, что мне дали.

Братва подогнала грамотного адвоката. Он вывел всех из-под удара, многие отделались условками. Я пошел паровозом. И мне в тот момент на это было плевать.