— Нет. Но для того, чтоб ее зафиксировать, необходимо, чтоб она передвигалась. А она не передвигается.

— Ты точно уверен, что она не успела уехать?

— Да. Говорил же. Закрыли все буквально через час. Она в пределах области. Точно. Она физически не могла уехать.

— Какие дальнейшие шаги?

Молчание. Наверно, опять переглядываются.

— Сухой, есть вариант еще… Но не знаю… — нахальный, слегка развязный голос молчавшего до этого Лысого заставляет обернуться.

Смотрю молча. Ремнев кривится и отворачивается. Вася у двери напрягается.

— Короче… Может, во всяких там центрах глянуть? Ну, типа для женщин, попавших в трудную ситуацию и всякое такое…

— А не смотрели? — перевожу взгляд на Ремнева, потом на Васю.

Они молчат одинаково сконфуженно.

Бл****!!!

Вася исчезает за дверью, а Лысый достает сигарету, прикуривает, продолжает:

— Я сам не в курсе был, что такое есть, у меня Ленка сидит на всяких там форумах для мамочек, недавно мне трепанула…

— А какого это Расческа про такие вещи читает? Достал ее уже, успел? — не упускает случая подколоть Ремнев.

Лысый тут же оскаливается, собираясь матерно отлаиваться, но вспоминает, где он, и только сверлит злым взглядом Ремнева.

Эта их братская любовь уже стала притчей во языцех. Они могут лаяться до драки, но, если надо, умеют выступать единым фронтом.

— Почему Расческа? — задаю тупейший вопрос, хотя мне вообще не интересно это сейчас.

— Потому что мозги ему начесывает так, что только борозды остаются, — усмехается Ремнев, — кровавые.

Лысый молчит. Курит зло. Щерится многообещающе.

Хорошая у меня команда.

Вот только одну маленькую женщину полгода в Москве найти не могут.

Возвращается Вася.

— Все центры на территории Москвы и области сейчас проверяются. Там сложность, женщины могут находиться анонимно, это специальная программа. Но в любом случае при поступлении их фиксируют. И вносят в базу. Должны.

— Хорошо. Чуть что, сразу ко мне.

Я отворачиваюсь к окну.

Хлопает дверь.

Я остаюсь один и опять смотрю на тварь, раскинувшуюся под моими ногами. Такую ласковую и продажную.

Ну что, сука, думаешь, я тебя не поимею?

Поимею.


Морозная Москва не смотрит на меня,

Морозная Москва мне в спину ветром воет.

Морозная Москва, ледышками звеня,

Запрячет вновь тебя и вьюгою укроет.

Проклятая тоска мне душу изнурит,

И ляжет, как ярмо, на плечи, прогибая,

Проклятая Москва, смеется, говорит,

Что не вернет тебя, что ты уже чужая.

Мне холодно сейчас, мне пусто и темно.

И яркие огни гирлядой заштрихуют

И горло захлестнут, но знаешь, все равно

Тебя я отыщу. И ноги зацелую.

М. Зайцева.


40. Встреча

Мне сегодня почему-то тревожно. Весна за окном, голые ветки парка чернеют мокро и выжидающе.

Я смотрю.

Машинально, уже по привычке, поглаживаю живот. Разговариваю с Димкой.

— Весна. Да, малыш? Ты все уже зеленым увидишь. Веселым. А сейчас грустно. И мне почему-то грустно…

Смаргиваю слезы. Эй, Шепелева, ты чего опять?

Нет. Поначалу я плакала. Было дело.

Очень тоскливо как-то все, очень пусто. Опять обмануться. Совершить ошибку, чуть не стоившую жизни самому дорогому, что есть в твоей жизни, это, знаете, расстроит любого.

Но ничего.

Прорвались.

Не без помощи добрых людей, конечно. Их так много, оказывается. Главное, оглянуться вовремя. И не постесняться принять помощь.

Я тогда, полгода назад, просто вышла из больницы, прошла парк, а потом запал и силы кончились. Так и рухнула на лавочку рядом с больницей. Лицо руками закрыла.

Мимо шла женщина с собачкой, остановилась, спросила, все ли в порядке.

А у меня ничего не было в порядке! Ничего!

Я подняла на нее заплаканные глаза.

И попросила позвонить.

Как мне в тот момент пришло в голову набрать Машке? С чужого номера! Догадалась же, что мой отслеживать будут. Олег — не тот человек, от которого можно просто уйти.

А мне в тот момент очень хотелось.

Просто уйти.

Просто исчезнуть.

Чтоб не нашел.

Не навредил больше.

Машка долго ругалась, стыдила, уговаривала. Но потом успокоилась и дала адрес одного центра реабилитации. Как раз для женщин, попавших в сложную жизненную ситуацию. Директор этого центра была ее пациенткой и давней знакомой.

Центр находился в Новокосино, на метро я добралась за полчаса.

Передала привет от Машки, и меня приняли. Даже без документов. Вот что братство наше врачебное делает!

Телефон свой я без сожаления выбросила в урну, перед этим переписав все номера в записную книжку.

Уже возле метро купила новый дешевый телефон. Симку мне купили в центре.

Машка, добрая душа, помогла с деньгами.

Она же рассказала, что Олег сошел с ума.

Его люди, казалось были повсюду.

К ней ездили, как на работу, на протяжении нескольких месяцев, перетрясли все, что можно, наплевав на законность и прочие, по их мнению, совершенные глупости.

Машка успела тогда, сразу после моего звонка, унести мою историю болезни, с результатами анализов, домой. В общей базе больницы информация о том, что я была на приеме, конечно, осталась, но никакой конкретики.

Также трясли моих коллег по скорой, моих соседей, моих немногочисленных ухажеров, наверняка, проклявших тот день, когда они вообще меня увидели.

Потому что люди Сухого деликатностью вообще не страдали, а, может, получили распоряжение, найти меня любой ценой.

Машка говорила, что глаза у них были дикие.

Сама она общалась со мной с больничного айпи, в вк, где я завела пустую страничку, сообщения потом просто стирала. Конечно, найти можно концы, но это если знать, где искать. Потому что на одном айпи были все компьютеры больницы, и не все они использовались для рабочих целей. Много информации, много флуда, много шлака.

Машка каждый раз в переписке уговаривала одуматься.

По ее мнению, Олег был настроен очень серьезно. И скрывать от него беременность было нельзя.

Глупо, жестоко по отношению к нему и опасно по отношению к окружающим.

Он успел навести такого страха на всех моих знакомых, что просто оторопь брала.

Сначала оторопь. А потом злость.

Свой порыв сбежать тогда из больницы я уже успела посчитать всплеском гормонов беременной бабы, и не то чтоб пожалеть, но… Засомневаться, что ли. Но, после ужасов, рассказанных Машкой, решила, что все правильно сделала.

Меня вообще мотало из стороны в сторону.

От слез и истерики к беспричинному веселью.

Это было странное ощущение. И очень странное время.

Как будто на себя со стороны смотришь и бесстрастно подмечаешь признаки сдвига по фазе, иногда наблюдаемого у беременных.

Ну, вот кто-то хочет огурцов и клубники, кто-то гнездуется, с удовольствием и фанатичным блеском в глазах обустраивая свою норку, а у меня вот так.

Побег, как средство защиты. От чего? От кого?

Я знала. Могла ответить на эти вопросы. И для меня все было логично.

Машка только смайлы присылала, где человечек крутил пальцем у виска. Типа, дура ты непроходимая.

Но я на тот момент была уверена в себе.

Рядом с Олегом опасно. Мне опасно. Ребенку опасно. Значит, надо подальше.

Это было странное время.

Не сказать, что счастливое. Я даже в какой-то степени радовалась, что оказалась здесь, в центре. По крайней мере, медицинская помощь тут была на уровне.

Потому что все прелести поздней беременности: упадок сил, токсикоз, перепады настроения — это все у меня было.

Хорошо, хоть старородящей не называли. Как-то прошло это время. Но, узнав, что у меня первая беременность за двадцать лет, после выкидыша, смотрели с опаской. И прыгали вокруг.

А я, во втором триместре как-то успокоилась, погрузилась в себя и не реагировала ни на что вокруг. Вот вообще ни на что.

У меня была своя, маленькая вселенная, самая важная для меня. И был центр этой вселенной. Во мне.

А сил отвечать на раздражители внешней среды не находилось. На другое тратились мои силы. Мои эмоции.

Я с упоением отслеживала все изменения в себе. На сколько килограмм поправилась, в каком месте округлилась, как постепенно выпячивался пупок и рос живот. Это завораживало. Это было настолько захватывающе, что весь мир неминуемо оказался за пределами.

Иногда по ночам мне снилась моя прошлая жизнь.

Мелькание огней на скорой. Широкая спина Вадима, моего фельдшера. Мокрые сырые питерские подъезды. Серость. Стопка писем с тюремным штемпелем. Пронзительное одиночество, которое я, по незнанию и глупости, принимала за жизнь.

Часто мне снился Олег. Но не молодой, как раньше. Нет. А такой, каким я его видела в одну из последних наших счастливых встреч.

Его губы. Его руки. Его глаза. Его шепот: «Олька, Олька, Олька моя…»

И я просыпалась с таким мягким и сладким томлением во всем теле, что тянуло улыбаться и потягиваться.

На узи мне сказали, что будет мальчик.

Дима. Дмитрий Олегович.

Красиво.

Имя, хоть и не литературное, но правильное.

Я смотрела на себя в зеркало, гладила живот и разговаривала с Дмитрием Олеговичем. Рассказывала ему про себя.

Про мокрый Питер, про его бабушку и дедушку, про прабабушку, которые бы очень, просто очень радовались, если б им довелось дожить и увидеть его. И про отца его тоже рассказывала. Про то, что не держу зла, что он хороший и заботливый.