К тому времени, когда в Камаро Алекса добираемся до кафе на другой стороне озера, уже довольно жарко, мы уже пропустили завтрак и вынуждены довольствоваться обедом. Люди прекращают свои разговоры, вилки застывают на полпути между тарелками и ртом, а мы с Алексом направляемся к кабинке. На самом деле в октябре сюда никто не приходит, и сегодня в кафе толпятся в основном местные жители; они не привыкли к тому, что кто-то вроде Алекса появляется в середине их трапезы и потока сплетен.

Мы оба заказываем по бутерброду и два кофе. Официантка Лейла, которую я знаю с восьми лет, смотрит на меня широко раскрытыми глазами и строчит что-то в своем блокноте. Я думаю, что она пытается подать мне сигнал азбукой Морзе своим яростным морганием. Тебе... нужна... помощь? Я смеюсь, пожимая плечами, а Алекс тянется через стол и берет меня за руку.

Такая нормальная, повседневная вещь, которую делают люди, и все же она кажется мне монументальной. Но когда я смотрю на него, Алекс натянуто улыбается.

Я слегка пинаю его под столом.

— В чем дело?

— Я знаю, что ты крепкая, как старые ботинки, но ты уверена, что справишься с этим? — Он уворачивается от скомканной салфетки, которую я бросаю в него в ответ на замечание о ботинках.

— Что? Люди замечают, что ты плохой мальчик-сердцеед?

Алекс корчит гримасу.

— Меня не беспокоит, что люди смотрят. Никогда. Но, может, это беспокоит тебя, если ты даже не можешь выйти, чтобы взять немного еды, не чувствуя, как восемнадцать пар глаз впиваются тебе в спину.

Лейла приносит нам кофе. Я делаю глоток и с некоторым ужасом наблюдаю, как Алекс высыпает в свою кружку четыре пакетика сахара.

— Мне кажется, ты забыл, с кем разговариваешь. Каждый день в школе на меня пялятся куда больше, чем на тебя. Там никто не думает дважды о твоих чернилах. Ну, вообще-то, так и есть. Они, наверное, думают, что это сексуально. Я же, с другой стороны. Быть лживой шлюхой, которая пытается погубить королевскую семью Роли, не сексуально.

Выражение лица Алекса становится серьезным. Он смотрит из окна кафе на озеро, и глубокие морщины прорезают его лоб.

— Не говори так.

Я пожимаю плечами.

— Это всего лишь правда.

— Ты не лживая шлюха.

— Но ведь не имеет значения, так это или нет, верно? Люди верят в то, во что хотят верить. Они верят в то же, во что и все остальные, потому что слишком боятся выделиться из толпы. В конце концов, я та, кем они меня называют, Алекс.

Парень берет солонку и сжимает ее в кулак, все еще глядя в окно.

— Мне нужно точно знать, что произошло той ночью, — говорит он монотонным голосом.

У меня вдруг загорелись уши. Я хочу вжаться обратно в сиденье, или залезть под него, или просто убежать, черт возьми. Изо всех сил стараюсь, чтобы мой голос звучал ровно, когда я говорю:

— Я думала, ты мне поверил.

Его голова резко поворачивается, глаза устремлены на меня, полные дикой энергии.

— Я вовсе не это имел в виду. Не пытаюсь проверить факты.

Стыд спиралью проходит сквозь меня.

«Не будь такой чертовой дразнилкой, Сильвер. Покажи нам эту хорошенькую маленькую пизду. Ну же, принцесса. Вот так. Открой рот. Шире. Шире. Глупая сука. Ты хочешь умереть из-за быстрого траха?»

Я вздрагиваю при воспоминании о том, как та рука треснула меня по щеке. Глаза Алекса расширились от неожиданного движения. Не могу вынести выражение его лица, поэтому отвожу взгляд и смотрю на облупившееся ламинированное меню, спрятанное за бутылками с приправами.

— Тогда зачем? Какой смысл все это пересказывать? Теперь с этим все кончено. Это не имеет значения.

На секунду Алекс замолкает. Когда я рискую искоса взглянуть на него, он проводит большим пальцем по лезвию своего ножа для стейка, нажимая так сильно, что его кожа побелела. На стол капает маленькая алая капелька крови.

— Это важно, — решительно говорит он. — Для начала мне нужно знать, кому я должен причинить боль, не так ли?

— Не говори глупостей, Алекс. Ты ничего не сделаешь ни с одним из них.

Он кладет нож для стейка и быстро вытирает кровь со стола, когда Лейла подходит с нашей едой. Как только она уходит, я повторяю, нуждаясь в том, чтобы он услышал меня.

— Эти парни неприкасаемы. Школа принадлежит их семьям. Они владеют всем городом. Черт возьми, они даже владеют копами. Если ты с ними свяжешься, тебе придется чертовски дорого заплатить, и никто из них не попадет под раздачу. Поверь мне.

— Я тебе верю. Но все ещё хочу, чтобы ты мне рассказала. Как ты думаешь… — он знает, что просит о чем-то очень серьезном. Алекс выглядит так, будто ненавидит то, что просит меня об этом. — Как ты думаешь, у тебя получится?

— Ну, не знаю. Что самое худшее, самое ужасное, самое жестокое, что когда-либо случалось с тобой? Ты думаешь, что мог бы рассказать мне все это в мельчайших подробностях? — Я вовсе не саркастична. Искренне хочу это знать.

Он сурово смотрит на меня, стиснув зубы, а затем кивает. Только один раз.

— Моя мать покончила с собой, когда мне было шесть лет. Я вернулся домой из школы. Это был четверг, так что занятия длились всего полдня. В кухне стоял странный запах, и от него у меня кружилась голова. Тогда я этого еще не знал, но газовая горелка все еще была включена. Если бы я включил свет, то взорвал бы все это чертово место до небес.

Я перегибаюсь через стол и кладу свою руку поверх его.

— Алекс, я не имела в виду прямо сейчас.

Он пожимает одним плечом и кривит рот набок.

— Бену было всего девять месяцев. Он был в гостиной, голый, с порезом на руке, крича во всю глотку. Я знал, что что-то не так, поэтому ходил из комнаты в комнату, ища свою маму. Нашел ее в свободной спальне наверху. Она еще не умерла. Одного глаза у нее не было, а волосы были мокрые, полные этих маленьких белых осколков. Ее волосы были темными, как и мои, почти черными, так что я не знал, что они были покрыты кровью, пока не коснулся их, и моя рука не стала красной. Не знал, что эти маленькие белые осколки были осколками ее собственного черепа.

— Она таращилась на меня, раскрывая и закрывая рот как рыба. Мне было шесть лет, так что я действительно не знал, что произошло. Увидел пистолет на полу. Он был наполовину под кроватью, и она тянулась к нему, сжимая и разжимая руки. Мама издавала эти ужасные влажные булькающие звуки. Я начал плакать, потому что знал, что она умрет. Она тоже плакала, но плакала кровавыми слезами, и я не знал, что, черт возьми, делать, поэтому я попытался покинуть комнату, чтобы добраться до телефона, но... — он сглатывает, затем делает ровный, долгий вдох.

Это разрушение души. Это самая ужасная вещь, которую я когда-либо слышала, а меня там даже не было. А вот шестилетний Алекс был. Я потираю ладонью центр груди, как будто это физическое действие облегчит эмоциональную боль, которую чувствую.

— Алекс, тебе действительно не нужно этого делать…

— Она схватила меня за лодыжку. Не хотел меня отпускать. Мама была так взвинчена, но удивительно, как крепко она тогда держалась за меня. Я перевернул ее на спину и только тогда увидел, что большая часть левой стороны ее челюсти отсутствовала. Она не могла говорить. Пыталась, — говорит он, кивая, — но не смогла, поэтому показала мне, чего хочет, указав на пистолет. Я не хотел отдавать его ей, но видел, что ей было очень больно, и не знал, что еще сделать, поэтому взял его для нее. Я отдал его ей. Отдал.

Я закрываю рот руками, мои глаза горят как сумасшедшие. Слишком боюсь дышать из-за страха, что в конце концов разрыдаюсь. Алекс смотрит на меня. Взгляд твердый. Но он продолжает рассказ.

— Она не могла сомкнуть ладонь вокруг ручки. Продолжала пытаться и все время роняла его. В конце концов, она начала этот... ужасный плач. Я никогда раньше не слышал ничего подобного. Она очень страдала. Хотела уйти, но ни хрена не могла этого сделать, и я знал, что будет дальше, но ...

— О, Алекс.

— Пистолет был чертовски огромен. Я думаю, что это был Desert Eagle (прим.пер. Дизерт Игл — Самозарядный пистолет крупного калибра. Позиционируется как охотничье ружье, спортивное оружие и оружие для самозащиты от диких зверей и преступных посягательств) или, что-то в этом роде, потому что смог сдуть половину ее лица вот так, но я не рассматривал его должным образом. В то время я знал только, что он тяжелый и не могу держать его прямо, даже обеими руками. Она мне помогла. Направила его к своему другому виску. Тому, который она еще не испортила. Закрыла глаза, вздохнула, и это было похоже на... как будто на нее нахлынула волна облегчения. Она кивнула, сжимая руку вокруг верхней части моего бедра, впиваясь ногтями в мою ногу, а потом я помню ее рывок, звук выстрела из пистолета, как маленькая комната наполнилась этим ужасным запахом дыма, а по стене потекла кровь. И... это был конец. Я набрал девять-один-один. Рассказал им, что случилось. Вначале они подумали, что просто убил ее на хрен. Коронеру потребовалось два дня, чтобы подтвердить, что моя история, вероятно, была правдой. Они держали меня в психушке, заперли в комнате с тремя взрослыми сумасшедшими ублюдками, которые все время пытались дотронуться до меня. А потом была система. Приемные семьи. Скитания из дома к дому.

Его кожа приобрела такой мертвенно-белый оттенок, как будто какая-то часть его только что умерла во время пересказа этой мрачной, хреновой истории.

— Если бы я пришел домой раньше, то, наверное, смог бы остановить ее.

— Это была не твоя вина, Алекс. Ничего подобного.

Он смотрит на еду перед собой, потом снова на меня. Слегка отодвигается и кладет руки на столешницу. Я не думаю, что он знает, что с ними делать.

— Ты совершенно права. Знаю, — говорит он. — Она сама это сделала. В итоге ей удалось нажать на курок. Но я держал его для нее, Сильвер. Я, бл*дь, держал его.