Тебе улыбнулась официантка? Стой, приглядись! Возможно, прорвавшись сквозь шторм голливудских постелей, она вернется к тебе когда-нибудь модной кинозвездой.

Видишь устало присевшего на скамейке старика с собачонкой? Позавчерашний счастливчик и законодатель мод, он с завистью и грустью взирает на тех, кому все еще лишь предстоит. Потому что хотя венок победителя и наивысшая цель, уж слишком коротка и призрачна минута торжества.

Постоял немножко на пьедестале успеха? Дохнул свой глоток славы? Уступай место другому. Более молодому. Более энергичному…

– Только захоти! Только смоги! К твоим услугам все, что захочешь! – зовет и искушает Лос-Анджелес голосом опытного зазывалы…

И толпа не скудеет…

Вертится, вертится рулетка Случая и Игры, и сквозь сполохи света и разнобой звуков призывно звучат позывные вечного экипажа человеческих чаяний: капитана Секса и штурмана Надежды:

– Я – Лос-Анджелес! Я Лос-Анджелес! Держу курс на негу и выигрыш! Посадка на ваш риск! Казино шансов открыто до поздней ночи, мусорные ящики вычищаются от бесполезных попыток ежедневно. Гигиена – прежде всего.

Только к утру, когда миллионы человеко-муравьев выползают на тропы добычи, неохотно гаснут призывные огни. Только к утру пустеют кабаки, и закрываются двери притонов. И только к утру вальпургиеву ночь наслаждения, позевывая и поеживаясь от недосыпа, сменяет похмельный день.

Но есть в Лос-Анджелесе и нечто такое, что нечасто встретишь в образцах современного урбанизма. Мощь молодого задора. Напор жизненных сил и оптимизма. Да, Лос-Анджелес – город-гуляка. Но Лос-Анджелес – и город-труженик тоже. Реалист и романтик, Дебютант и кутила. Игрок и авантюрист. Тот, что с улыбкой сорвет банк и, не поведя глазом, проглотит проигрыш.

Кому-то это может не нравиться, кого-то – отталкивать. Но у меня в крови бурлит и пульсирует адреналин, а не физиологический раствор…

В открытое окно машины подул ветерок с океана. Я вздохнул полной грудью: не люблю кондиционер. Мне показалось, город вдруг скинул с себя мокрую, прилипшую к телу рубашку и улыбнулся мне улыбкой неунывающего искателя Эльдорадо.

– Каждый выбирает свой путь сам, – сказал уже очень давно какой-то умный человек.

Я задумался и поглядел на себя в зеркало заднего вида. Лицо мое вдруг показалось мне знакомым и незнакомым. Что-то в нем появилось такое, чего раньше не было и не могло быть. Но что это было, я еще не разобрал.

– Всю свою жизнь, Чарли, я был рабом Здравого Смысла. Делал только то, что от меня ждали.

– Жалуешься?

– Да нет вроде бы, пытаюсь понять.

– А чего тебе, собственно, не хватает? Какие там у тебя, если на то пошло, претензии к своей судьбе? Можешь мне сказать?

– Могу! Чего мне не хватает? Человеческого тепла! Ласки! Да секса не по расписанию, наконец…

– Давай без эмоций и надрыва, – чуть поморщился Чарли.

Я пропустил его колкость мимо ушей.

– Ведь даже на Абби я женился в угоду все тому же Здравому Смыслу. А что получил взамен? Траву вместо стейка? Комфортабельный загон вместо воли и радости?

– Все это философский онанизм. Типичный синдром плаксивого интеллигента.

– Тоже мне – мачо и супермен, – разозлился я. – Посмотрел бы я на тебя на моем месте.

Чарли досадливо постучал пальцами по рулю:

– Не прибедняйся. У тебя – семья: я живу один. Музыка, которую ты любишь: у меня – только клиника. О тебе заботятся: я забочусь о себе сам…

– А ты вот сам бы попробовал тридцать два года подряд жить как дрессированный кот! Хотел бы я посмотреть! Мурлыкать. Тереться. Вставать на задние лапки… Хочешь колбаски, дружок? Ну-ка послужи! Вот так… Так… Молодец!..

Но Чарли словно не слышал меня.

– Знаешь, в чем твоя проблема? – тяжело обвел он меня взглядом. – Я скажу тебе. Только не обижайся.

Он прибавил газу и включил кондиционер. Видимо, я его достал.

– Ты чувствовал себя мужиком только в постели. А во всем остальном… Боялся идти на конфликт. Прятался от сцен и упреков. А где надо было настоять на своем, шел на уступки. Вот Абби и привыкла ездить на тебе, да еще и понукать.

Он надавил на больную мозоль, но в этой боли я почувствовал какую-то противоестественную сладость. Словно знал, что именно она должна принести мне долгожданное избавление.

Я закрыл глаза. Чарли потер лоб и, продолжая вглядываться в световой пожар вечернего часа пик, встряхнул головой:

– Даже изменяя ей, ты подчинялся ее капризу. Наставлял рога потому, что вынуждала физиология. И еще грыз себя за измену. Ты ведь преступником себе казался. Вором, который забрался в чужое окно, не так ли? Стыдился и съедал самого себя.

Я слушал его и думал, как неразрывно связала нас судьба. Никогда и ни с кем не было у меня таких отношений, как с Чарли. Никогда и никому я не разрешил бы того, что позволял ему.

Порой мне приходило в голову, что в моей жизни он – своего рода зеркало, в котором я могу видеть себя. Таким, какой я есть на самом деле, без уступок и послаблений. Но я не мог не понимать: возможно, это только потому, что такое же зеркало для себя он нашел во мне, Кости и ткани можно просветить рентгеном. Мысли и желания – только полным и абсолютным доверием.

Он мог не говорить мне о моей слабости. Я знал о ней сам куда больше, чем он, и страдал. Почти столько же лет, сколько живу на свете, я пытался понять, откуда она? С чем она связана? Неужели виной тому генетическая усталость отцовской крови? А может, причина куда глубже? И сама эволюция с помощью естественного отбора делит людей на хищников и жертв, а я – жертва? Но тогда – что меня ею сделало? Недостаток силы воли? Изнеженность, которую с раннего детства лелеяла во мне мать? Жестокая непримиримость эпохи?

Слабость – как капля крови в море: она привлекает к себе акул. Но есть в ней и своя положительная сторона, потому что среди акул большинство – нелюдоеды. Просто такова их акулья суть: они иначе не могут. А в их окружении и благодаря их протекции ты можешь чувствовать себя защищенным. Уж такая отгонит от тебя прилипал – будь спок! Все возьмет на себя…

– Разве ты не хотел стабильности? – прибавил Чарли газу, обгоняя молодого негра в дрянной консервной банке, изрисованной, как старый уголовник татуировкой. – Чтобы все мелкие и досадные заботы взял на себя кто-нибудь другой? – Чарли искоса бросил взгляд на отставшего малого и продолжил: – Ты готов был ждать, стиснув зубы? Терпеть и выкладываться? Да ни в коем случае! Тебе хотелось, чтобы все шло само собой. Как по маслу. И за Абби ты ухватился только поэтому…

Я чувствовал, как накапливается во мне злость.

– Так уж устроен мир, Руди, – нравоучительно изрек Чарли и наморщил лоб. – Выигрываешь в удобстве, но проигрываешь в свободе. Это – как закон физики…

Уж этого я не мог снести.

– Эй-эй-эй! – подпрыгнул я на сиденье. – Ты что, в пророки подался, что ли? Не будь ханжой, Чарли! Тоже мне – нашел с кем блудить: с моралью?! Да эта блядь подмахнет любому, кто больше даст…

– Обиделся! – усмехнулся он.

– Нет, – успокоился я сразу: не мог я на него злиться. – Это так, ради справедливости… Скажи, а тебе самому не хотелось бы стать молодым, красивым, обаятельным?

Чарли вздохнул и включил дворники, хотя не было никакого дождя.

– Видишь ли… Я, конечно, совсем не против комфорта. И спокойствие тоже любою. Но менять реальность на мираж не собираюсь… Ладно, хватит пререкаться. У меня камень с души свалился, что ты выбрался…

Тут перед нами снова появилась изукрашенная в немыслимые цвета консервная банка на колесах, и молодой негр перекрыл нам дорогу.

– Ты только посмотри на себя, клоун сраный! – заорал он, пританцовывая на своем сиденье. – «Ягуар» у тебя белый, но рожа все равно черная. Хочешь, я трахну твою лакированную любовницу в жопу?

Чарли, не моргнув глазом, пропустил наглеца, и тот, горделиво жестикулируя, обдал нас облаком вони и дыма.

– Можно подумать, у тебя нет комплексов, – напомнил я Чарли. – Да посмотри ты только на свой «Ягуар»… На этот твой бриллиантовый перстень… На костюм от Версаче…

Он сокрушенно вздохнул:

– Наверное… Но на самом деле все куда проще: когда растешь в трущобе, дороже ценишь комфорт.

Это было уже слишком:

– Неужели? – подыздевнулся я. – Нищета, в которой рос ты, была обычной, понял? Банальной! Как у всех! А вот та интеллигентская нужда, которой я нажрался до отвала, в тысячу раз унизительней и хуже…

Ему надоел наш спор:

– Все, хватит, Руди! Отбой, баста!

Но меня обуяло какое-то словесное буйство. Словно внутри внезапно начал извергаться слезливый вулкан.

– Знаешь, что это такое? Когда стесняешься самого себя… Кладешь кусок хлеба в рот, как деликатес, а о тряпке мечтаешь, как о чем-то несбыточном…

Чарли не знал, как меня остановить, и призвал на помощь Розу:

– Но ведь Роза обшивала в Румынии партийную элиту…

Мне было так жаль себя, что я чуть не всхлипнул:

– А что это меняло? На тебя когда-нибудь смотрели как на лакея?

– У лакея тоже есть свое собственное достоинство, – поднялся Чарли над окопом с белым флагом примирения в руках. – Но он не демонстрирует его, когда на службе…

Слава богу, мы уже были на стоянке, и он затормозил. Мы вышли из машины, и Чарли скрежетнул ключом дистанционного управления. Одетый, как лорд-канцлер, клубный швейцар перед входной дверью склонился перед нами так, как если бы мы были двумя монархами. Чарли сунул ему в карман банкноту и небрежно прошел мимо. Я решил нанести ему внезапный элегантный удар. Тогда ведь победа по количеству очков будет присуждена мне.

– Во сколько тебе обходится в год это пижонство? – с невинным видом спросил я.

– В семьдесят пять тысяч, – недовольно буркнул он.

Я заржал в полный голос. Чарли даже обернулся проверить: как на мое ржание среагировали старые клубные жопы, привыкшие к тишине и благопристойности.