Потом мы пили кофе. То есть он пил кофе, а я – горячий шоколад («Кофе детям нельзя», – сказал Дитрек, и я закатил глаза, как будто уже понимал в этой жизни до хрена как много). Болтали ни о чем. Он все время боялся, что придет женщина, с которой он жил тогда, хотя точно знал, что в это время она не появится. Я не глядя мог сказать, что моя кружка зеленая, что на ней нарисован подсолнух с желтой серединой и оранжевыми лепестками, но почему-то про Дитрека ничего не смог бы рассказать – какого цвета его волосы, глаза. Когда я смотрел на него, я видел непроницаемую серость, слишком скучную, чтобы я смог сосредоточить на ней свое неразвитое внимание. Провожая меня, Дитрек смущенно сунул мне в карман деньги. Похлопал меня по плечу, пытаясь казаться дружелюбным. Я ушел не прощаясь.

Через неделю он позвал меня снова. И снова. И снова. И не только он. Я узнавал правила Мира Извращенцев. Первое: ни один из извращенцев не похож на извращенца. Они заурядны. Они одеваются как все. Они не ведут себя разнузданно, пока не запрут дверь. Они хранят свои увлечения в тайне, и это получается у них хорошо. Второе: с ними легко. Их отличает невесомая бездумность. Ты не можешь их ранить, и возникает ложное ощущение, что они не могут ранить тебя. Их взгляды пусты, разговоры поверхностны, и ты тонешь, как в облаке. И для тебя все становится легким, лишенным последствий, возможным. И третье, основное: если ты позволяешь одному из них прикоснуться к тебе, скоро ты обнаружишь, что к тебе тянется множество липких рук. Ты либо сбегаешь от них всех, либо остаешься со всеми – и тогда с тобой можно все.

У каждого из них были свои заморочки. Был один дяденька, который трахал меня с такой силой, что я орал на весь дом. Другой обожал дрочить, засовывая себе в член разные предметы, вроде спиц или шариковых ручек, – все бы хорошо, если бы он не считал, что я должен присоединиться к его празднику жизни. Были два братца, которых привлекал исключительно формат тройничка. Все ради «случайных» соприкосновений и возможности пялиться друг на дружку в действии. Когда я предложил им уже наконец потрахаться без прослойки в виде меня, они были шокированы: «Это извращение!» Еще один любил, когда во время ебли на его шее затягивали веревку. Забавно, что страха случайно придушить его я не испытывал.

Иногда – не дольше чем на секунду – у меня возникало понимание, что я скольжу по наклонной. Но я не пытался остановиться. У меня не было на то ни сил, ни желания. Тревога за себя не могла преодолеть одолевающую меня апатию. Да и не всё было так плохо. Что бы ни происходило в постели, вне ее со мной обращались как с ребенком, что мне нравилось, пусть ребенком я себя уже не чувствовал и не считал. Они могли накормить меня ужином, посмотреть со мной какой-нибудь фильм (порнографические не в счет). С одним мы как-то ездили на пикник – далеко за город, сводя к нулю вероятность нарваться на знакомых. Посторонние люди, должно быть, принимали нас за отца с сыном, тогда как у меня не осталось и сантиметра на теле, который бы он не излапал, не обкончал или не обмусолил. Я был полностью грязным.

Сейчас я понимаю, что в то время мне отчаянно не хватало близости взрослых. И я был согласен принять ее даже в самом искаженном и извращенном виде. Но к этим взрослым у меня не могло быть ни доверия, ни уважения, и я оставался с ними напряженным и настороженным, как маленький ожесточенный зверек.

У меня уже были деньги, но я еще не знал, на что их тратить. Они жгли мне руки, и я был готов обменять их на что угодно. Я покупал игрушки, которые были мне не нужны; книжки, которые не читал; сотни жвачек – я запихивал их в рот по десять штук сразу или бросался ими в ленивых голубей, прохаживающихся возле школы. Потом жвачки подбирали школьники.

Я все время ужасающе скучал и только и ждал, когда меня позовет кто-нибудь. Даже томясь одиночеством, на одноклассников я взирал с безразличием. Однажды мне таки понравился мальчик из параллельного класса, и я попытался обратить на себя его внимание. Это закончилось скандалом и выговором за то, что я поступил плохо, – без объяснений, что именно из того, что я сделал, было плохим. Я ничего не понял. Этот эпизод вспоминается очень смутно. Вероятно, я действительно совершил что-то непристойное, хотя не думаю, что у меня было такое намерение. Я просто не знал, как мне следует поступить. В результате я добился лишь того, что настроил против себя всех в пределах досягаемости и стал врагом номер один для двух классов – собственного и класса того мальчика. Очередное доказательство, что люди не прощают ни одной ошибки.

У меня появился весомый повод для прогулов школы: мне там совсем не рады. Да и дома я порой не появлялся по нескольку дней. Мне было уже двенадцать. Как-то утром, когда я чистил зубы, в ванную вошел отец и запер за собой дверь. Он присел на край ванны и пристально уставился на меня, старательно его игнорирующего.

– Я знаю, чем ты занимаешься, – сказал он.

Я тоже был прекрасно осведомлен, чем занимается он. Яблочко от яблони… тебе понадобилось два года, чтобы сообразить, как много между нами родственного сходства?

– Я хочу тебя предупредить. Будь осторожен с ними. Они могут говорить тебе что угодно, обещать что угодно, но на самом деле они всего лишь похотливые, расчетливые твари, и ты всегда будешь для них только вещью, выбрасываемой после использования. Улыбайся им, но помни, кто они такие, и относись к ним соответственно. К людям вообще. Их цель – урвать от тебя побольше, а твоя цель, соответственно, сорвать хороший клок шерсти с них. Получай больше, но никогда – меньше. Потому что в этом случае ты проиграл. Тебе хватит хладнокровия, цинизма?

Я с отвращением выплюнул пасту и посмотрел на него с этакой ухмылочкой, подходящей испорченному ребенку. Тебе хватило хладнокровия и цинизма, чтобы начать все это прежде, чем ты задал мне этот вопрос, папочка. Так какая разница сейчас?

Мой взгляд был все же недостаточно колючим, чтобы ранить его. Он смотрелся нелепо вот так – сидя на краю ванны в дорогом, идеально сидящем на нем серебристом костюме. Элегантный и изысканный, он походил на руководителя компании с вековой историей, а по факту был куда ближе к придорожной проститутке. Его моральные принципы были не так аккуратны, как его прическа, перепутались и полопались, словно гнилые нитки, и он давно уже не мог отличить пристойное от аморального, добро от зла, и ночь стала для него днем.

Я вспомнил своих «приятелей». У них была нормальная работа, жены, дети. Если смотреть из зрительного зала, казалось, они одеты безупречно, но я наблюдал их из-за кулис и видел огромные бреши, сквозь которые проглядывали их волосатые задницы. У меня был облик ребенка, но иногда я ощущал себя маленьким старичком. Все было не таким, каким оно казалось. Или казалось не таким, каким было. Я начинал забывать, что первично – восприятие или предмет. С каждым днем я запутывался больше.

– Ответь мне, – потребовал отец, но я впал в оцепенение – не говорил и не двигался, только рассматривал его.

Долгое время я отводил от него взгляд, так что теперь вбирал заново черты его лица, оттенок его глаз – скорее голубой, чем серый. Цвет глаз у нас был разный. Ему было уже далеко за тридцать, но его кожа оставалась белой и гладкой, как фарфор. Его красота производила впечатление искусственности, почти противоестественности – и, против моей воли, он заставлял меня хотеть быть похожим на него, обрести его безразличие и отчужденность. Моему желанию уподобиться ему противостояло презрение. И все же… я должен был его ненавидеть, но мне все еще отчаянно хотелось его любить. У него было то, чего не было у матери. Совершенство. Пусть только внешнее, но оно заставляло меня забывать о том вреде, который он причинил мне. Я точно раскалывался надвое. Красота может быть насилием, средством манипуляции. Она – оружие, всегда нацеленное в сердце. Она может разрушить твою волю. Я это понял. И просто сбежал от него – сдвинул щеколду и вышел.

Но его слова пробудили во мне беспокойство, которое с каждым днем грызло меня все ожесточеннее. Отец оставил в моей комнате справочник «Венерические заболевания», который я прочитал, хотя до того едва ли брал в руки книжку. То, что я узнал, повергло меня в ужас. Мне представилось, что болезни уже расцветают в моем теле пурпурными, сочащимися ядом цветами.

На фоне общей нервозности стеклянный купол, которым я окружил себя, истончился. Издевки и тычки одноклассников, прежде меня не достававшие, начали злить и раздражать, порой оказываясь по-настоящему болезненными. Получив долгожданную реакцию, задиры умножили свои усилия, и выяснение отношений с последующей дракой стало регулярной частью моего школьного дня. Я был тощим и хилым, но ярость заставляла меня забывать о здравом смысле, бросаться на врагов, победить которых я был не в силах, в итоге получая еще больше. Учителя, «приятели» и мать будто не замечали моих незаживающих синяков. Отец к тому времени уже скрылся за горизонтом, где, может быть, нашел свое счастье и людей, согласных купить его за большую сумму. Сам факт его ухода меня не беспокоил, но я еще не понимал, чем это чревато для меня.

Слегка побитый, но не впадающий в уныние, хотя бы потому, что приближались летние каникулы и один из моих «приятелей» пообещал увезти меня за город, в один солнечный день я вошел в книжный магазин и на стойке с журналами увидел ее. Можно сказать, я влюбился с первого взгляда – и попутно сдался с потрохами ослепляющему блеску отретушированной красоты, стекающей со страниц глянцевых журналов.

Девушка была запечатлена в типичной для того времени модельной позе: одно бедро, приятно округлое, слегка отставлено, в него упирается ладонь. Ярко-розовые ноготки так и сверкали. Ее звали Ирис (я прочитал на обложке). Как цветок. Слишком короткое имя для такого великолепия. У нее были длинные рыжевато-каштановые волосы, большие зеленоватые глаза, подведенные так, что они казались по-кошачьи раскосыми, и открытая, широкая улыбка, от которой потеплело внутри даже у меня, вечно таскавшего в груди кусок льда.