Улица была безлюдна, да я бы и не стала звать на помощь, подставляя случайных свидетелей под удар. Под конвоем я спокойно прошла к машине и села. Внутри было темно и просторно, шикарно пахло дорогим одеколоном и кожей. Те двое уселись с двух сторон от меня. Водитель в мою сторону даже не глянул.

– Это так очаровательно – загребать жар чужими руками, – сказала я. – Уверена, несчастным необразованным кшаанцам вы просто запудрили мозги, используя их ненависть к Ровенне в своих интересах. Хотя кому я это говорю – вы такие же исполнители. Разменные монетки.

– Почему ты без приятеля? – раздраженно перебил меня тот, что сидел справа.

Мой взгляд скользнул по его лицу, не различая черты.

– Мы расстались. Но вы не беспокойтесь за нас. Теперь действительно все будет если и не хорошо, то не так отвратительно.

– Куда он отправился?

– Полагаю, рвать вашим задницы. Слышите вопли?

– Придержи свой язык! Что за шкодливая тварь! – взорвался человек за рулем.

– Шкодливая тварь? – удивилась я. – Это не про меня. Я замечательна, великолепна и охренительна во всех отношениях. Не понимаю, почему я была так несправедлива к себе все эти годы. Я симпатичная, у меня хорошая фигура и красивые волосы. У меня нет серьезных личностных изъянов, и я старалась не причинять людям зла – по крайней мере, большую часть времени. Я отношусь к миру с состраданием. Порой моя эмоциональность зашкаливает, но, я считаю, это скорее личностная черта, чем недостаток. У меня есть сила воли… как выяснилось. Конечно, я совершала ошибки, но мы все порой лажаем. А уж на вашем фоне я вообще само совершенство, – я посмотрела в зеркало над ветровым стеклом. – Сейчас я понимаю, что стала именно таким человеком, каким мечтала стать. И у меня большие глаза, не правда ли?

– Она совсем рехнулась, – решил тот, что слева. – Проверь под ней сиденье, не обоссалась ли со страху.

Но я не чувствовала страха. После того, как я бросила Науэля, несколько беспринципных уродов были все равно что дырки на колготках – подумаешь, какое дело.

– У меня великий день, его ничто не испортит. Да и что вы можете со мной сделать? Ну помучаете, ну убьете. Даже если моя жизнь оборвется сегодня, она была прожита не зря. А что вы можете сказать о своей?

– Заткни пасть! – прошипел тот, что слева. – Или я разобью тебе физиономию!

– Вот у вас определенно есть причины нервничать. Вы считаете, что мы связались не с теми людьми. Но это вы связались не с теми людьми, – я улыбнулась совершенно по-дьобуловски. – Мы с Науэлем оказались в этой истории только потому, что кое-кто решил дать нам возможность проявить себя. Вы можете избавиться от нас, но это вас не спасет. Останется тот, кто наблюдает за вами давно, кто для вас недоступен. Если у нас не получится свернуть вашу деятельность, он это сделает. А потом вы начнете умирать. Один за другим. Едва ли это будет выглядеть как явное уничтожение, скорее как лавина несчастных случаев. Скользкая дорога. Загоревшееся от сигареты одеяло. А ближе к весне сосулька, упавшая на голову. Не подумайте, что я злорадствую. Я просто констатирую факт.

Я почувствовала напряжение, сковавшее нас в единую массу, и поняла, что они догадывались об этом. Чувствовали на себе пристальный, насмешливый взгляд.

– Сколько вам заплатили? Это стоит того, чтобы умереть?

– Заткните ее, – приказал тот, что за рулем.

Последовал короткий быстрый удар. Я даже не почувствовала боли, только в глазах вдруг потемнело. Сознание сжалось в крошечную точку и погасло, словно изображение на экране телевизора.


***

Едва мои глаза привыкли к темноте и начали различать очертания предметов, как стало стремительно светлеть. Ряды парт; черная меловая доска; стены, выкрашенные в холодный грязно-голубой цвет. «Ну почему бы и нет», – подумала я. За большими окнами простиралось небо, иссиня-белое, как обезжиренное молоко. Деревьев и зданий не было видно, как будто комната висела среди пустоты. Я прошла вдоль парт и села за учительский стол. И вдруг увидела отца Науэля. Он просто в один момент возник из пустоты, неловко втиснутый за ближайшую парту.

С тех пор, как я видела его, он как будто постарел еще лет на пять. Крашеные желтые волосы свисали на лицо слипшимися прядями, на подбородке топорщилась щетина. Тушь на ресницах висела комками, подводка размазалась по векам. Грязный шелковый халат, оттопыриваясь на груди, открывал складки кожи и седеющие волосы. Меня передернуло. Растерянно озираясь, отец Науэля вздрогнул, заметив меня. Он улыбнулся, по привычке стараясь казаться очаровательным:

– Привет. Где мы?

– Очевидно, в школьном классе.

– Нет, где мы?

Я пожала плечами.

– Не все ли вам равно?

– Я хотел бы вернуться туда, где был, – он снова начал озираться. – Я вышел в кухню… налил стакан воды, чтобы запить снотворное… а потом… как вообще я оказался здесь?

– Это тоже не имеет значения, – холодно ответила я, откидываясь на спинку стула.

– Кто ты вообще такая? – сорвался отец Науэля.

– А вы меня не помните?

– Нет.

– Мы встречались в баре. Вы рассказывали мне о Науэле.

– Что я мог о нем рассказать? Он плохой сын, это все.

– Ну хотя бы то, что у него по-настоящему скверный отец.

Отец Науэля выпрямился на неудобном для него низеньком детском стульчике.

– Это он рассказал тебе?

– Да. Ему понадобилось шесть лет, чтобы решиться на такую откровенность.

– Подозреваю, в его пересказе события предстают мрачноватыми. Он выставляет меня монстром, но поверь мне, деточка, это не так. Какой родитель желает зла своему ребенку? – отец Науэля улыбнулся с мягким сожалением папочки, чье непокорное чадо опять натворило что-то не то.

– Но желает ли он добра, вот в чем вопрос, – я немного поменяла положение.

Отец Науэля улыбнулся, и еще, и еще, и еще, демонстрируя темные прокуренные зубы, и я подумала, что Науэль не прав, утверждая, что все не такое, каким кажется. Рано или поздно внутренняя суть все же отражается на облике.

– Я никогда не намеревался причинить ему вред. Я хотел бы объясниться, но он не позволяет к себе приблизиться. Я считаю, он придает слишком много значения тому давнему инциденту.

– Действительно. Вы же на себя не в обиде.

– Не ерничай, – он инфантильно надул губы, на что я отреагировала острой неприязнью. – Не пытайся втирать мне всю эту ерунду, что ты вычитала в дешевых книжонках по психологии. Психологические травмы и прочее.

– Вы не понимаете, что вы сделали? Вы действительно не понимаете, что вы сделали?

– Это был всего лишь секс. Я не обматывал его колючей проволокой и не держал в собачьей будке.

– Ему было всего восемь лет!

– И что? Я в свое время был ненамного старше. Немного физического дискомфорта и только-то. Вполне можно перетерпеть, не ломая трагедию.

– Да, было бы странно полагать, что с вами все в порядке…

– Со мной и есть все в порядке, – он высокомерно посмотрел на меня. – Что дает тебе основание думать иначе? Болтовня Науэля? Он считает меня бесчувственным, мне известно. Но это он всегда был излишне чувствительным. Каждое прикосновение оставляло на нем вмятину, а человек должен быть как камень: сколько не пинай – выдержит. Я едва его выносил, когда он был ребенком. Он плакал почти постоянно, хотелось держаться от него подальше.

– Если вы замечали, насколько он раним, зачем вы это сделали?

Отец Науэля сложил руки клинышком и зажал их между коленями. Странная обстановка, в которую мы попали, пугала его, но я не замечала, чтобы его угнетал наш разговор. Слова возникали на кончике его языка, слетали с губ и пропадали, в то время как его мозг пребывал в неосведомленном спокойствии. Мне кажется, этим пустым взглядом отец Науэля мог бы смотреть на что угодно, пока это не затрагивает его самого. Мой гнев поднялся из груди к горлу, и я знала, что скоро я начну им давиться.

– Ответьте мне.

Он отвел взгляд.

– Я хочу уйти. Не знаю, как тебе это удается, но перестань удерживать меня.

– Валяйте, – глумливо разрешила я и обвела комнату рукой – дверей здесь не было. – Итак, я все еще жду ответа.

Он обозленно нахмурился.

– Я решил спустить его на землю. Ему требовалось потрясение, чтобы стать сильным. Его нужно было растормошить.

– Вы псих, – презрительно бросила я. – Лучше бы вас самого растормошил тепловоз.

Отец Науэля оскалился на меня, комкая свой халат.

– Да, тот вечер был для него шоком. Но однажды он все равно был бы травмирован – так устроена жизнь. И чем раньше бы это произошло, чем меньше бы он помнил об этом, тем легче было бы ему потом. Что бы он про меня ни думал, я могу понять его, да могу. Мои родители бросили меня, и я воспитывался в приюте, директор которого имел меня каждый день. Поначалу я белел от ужаса, когда он вызывал меня в свой кабинет. Но время шло, и я успокоился. Я увидел, какую выгоду приносит мне мое положение. У меня появились деньги на шоколадки, сигареты, на все. Став любимчиком этого человека, я получил шанс устроиться в жизни получше.

– Вы устроились, о да. В чем вы пытаетесь меня убедить? Вы сами пережили в детстве насилие, испытали боль и стыд, а затем загнали свои переживания вглубь, притворились, что все хорошо, и подвергли тому же собственного сына. Даже если вы вбили себе в голову, что это для его пользы, вы искалечили ему жизнь!

– Скорее я пытался, но не смог вправить ему мозги. Все же он далеко пошел: фотографии в журналах, съемки в кино, появления на телевидении. Он стал знаменитостью. А ведь если бы не я, он со своей робостью так и просидел бы в глуши. В девятнадцать лет трахнул бы первую девчонку, в двадцать женился, обзавелся бы двумя сопливыми малявками к двадцати пяти, и вздыхала бы по нему только его соседка.

– Обзавестись семьей и жить спокойно не значит провалить свою жизнь. Сейчас что у него есть, кроме дурной славы? Шрамы от уколов?