Раскрыть свои постыдные тайны Эллеке я не решался, и моя скрытность почему-то угнетала меня. Однажды я все-таки рассказал ему, предварительно напившись для храбрости, и то лишь потому, что был убежден: Эллеке в любом случае все узнает, и лучше бы ему выслушать мою версию. Выдавливать эту правду из себя оказалось еще болезненнее, чем я ожидал, и с каждым словом я презирал себя больше. Мне хотелось оставаться надменным, холодным, говорить язвительно и небрежно, точно мне плевать на все, но под внимательным взглядом Эллеке я не мог притворяться, был таким жалким и слабым, какой есть в действительности, и в моих дрожащих пальцах прыгала сигарета.

Наверное, после моей слезливой исповеди Эллеке чувствовал себя так, словно над его головой перевернули бак с помоями, но выражение лица не выдало его чувств. Я спросил его:

– Теперь ты презираешь меня? – но на самом деле я хотел спросить: «Теперь ты меня бросишь?» В ожидании ответа я напрягся, словно перед ударом, и услышал к своему изумлению:

– Нет, конечно, – Эллеке удивился моему вопросу так искренне, как будто у меня не было никакой причины его задавать.

– Я ничем тебя не заразил, правда. Я был осторожен, и…

Эллеке похлопал ладонью по дивану, где он сидел.

– Иди ко мне.

Я подошел, лег рядом, положил голову ему на колени. Эллеке гладил меня по волосам, и я чувствовал, что боль ослабевает. Но все еще спрашивал его:

– Ты сердишься на меня? Я тебе противен?

– Я не сержусь, и ты мне не противен, но вот твой отец… Мне даже собственному так не хотелось набить морду.

Я был ошарашен. Я мог предположить, что Эллеке пошлет меня подальше, но по тому, как он прикасается ко мне – осторожно, мягко, – понимал, что он мне сочувствует. Мне в принципе не приходило в голову, что кто-то может пожалеть меня. Я был грязным, циничным, низким.

– Ты должен избавиться от них, – продолжил Эллеке. – От этих твоих «приятелей», как ты их называешь. Даже без учета того, чем ты с ними занимаешься, эти люди влияют на тебя разрушительно. И завяжи с наркотиками. Это не игрушка, ты разве не понимаешь?

Я оцепенел. Про порошок я умолчал.

– Как ты догадался?

– Я давно замечал какие-то непонятности, но не сразу понял, в чем дело. У тебя бывают странные перепады настроения. Иногда ты точно витаешь где-то, до тебя не докричаться. Я все время думал, что с тобой происходит, что с тобой случилось. Если бы ты сам не рассказал, через неделю я бы все равно потребовал от тебя ответов.

– Я ужасный.

– Нет, не ужасный. Ты просто запутался. Ты сейчас – это не совсем ты. Послушай, я люблю тебя, я буду с тобой, и если мы постараемся вместе, все наладится.

Если бы он не начал меня утешать, слезы не хлынули бы. Но он начал. Кроме того, он признался мне впервые. Я часто думал о том, как он нравится мне, как мне хорошо с ним и как было плохо до него, и о том, что меня восхищает все в нем и все, что он говорит, но я не высказывал вслух эти мысли. Слова привязанности и любви были заперты во мне, замурованы, как нечто живое в склепе.

Эллеке пообещал мне, что все будет хорошо, и я поверил ему. В то время я еще считал его всемогущим, а себя – хоть на что-то способным. С ним я действительно менялся к лучшему. Я стал спокойнее. Моя жгучая потребность задирать одноклассников поутихла, да и они докапывались до меня гораздо реже с тех пор, как я приобрел статус друга Эллеке. Должно быть, они недоумевали, что нас свело. Трудно было найти двух столь же непохожих людей. Они попытались зацепить Эллеке, но куда там, так что им пришлось отвязаться. Я стал учиться лучше, потому что Эллеке капал мне на мозги:

– Сделай уроки.

– Я не хочу делать эти тупые уроки.

– Если они такие тупые, значит, тебя совсем не напряжет их сделать.

Он приглядывал за мной, как строгий родитель. Я не отказался от макияжа, но перестал использовать кричащие цвета, а чаще и вовсе обходился темной подводкой для глаз.

Наступило лето, совершенно особенное на этот раз, потому что у меня был Эллеке. Какое-то время мне казалось, что я иду навстречу счастью или какому-то бреду типа того. Эллеке отогрел меня, растопил мою замороженную душу, высвободил мои эмоции, но вскоре выяснилось, что мои так называемые чувства были по большей части так мерзостны, что лучше бы они оставались в анабиозе. Я был наполнен злобой, которую не замечал в себе раньше, но, думаю, она росла во мне все эти годы. Я выплевывал ее, как кровавые сгустки, я терял контроль над собой после того, как почти уже ощутил себя в безопасности. Если бы я понимал хоть что-то, может быть, я бы справился с этим, но я не понимал ничего. Я точно превращался в кого-то другого, и для этого другого все были враги, а Эллеке – злейший, и его можно было беззастенчиво терзать. Он приблизился ко мне так близко, как никто другой, и поэтому я боялся его больше, чем кого-либо, поэтому я был максимально жесток к нему. Я мог сказать любую гадость, прицепиться к чему угодно. Объяснял ему, что он не любит меня, и это хорошо, потому что мне безразличен он.

Если ему удавалось меня успокоить, я превращался в растерянное, виноватое существо, столь же жалкое, как кошка, которую достали из сточной канавы. Мне хотелось сжаться и исчезнуть.

– Твоя проблема в том, что ты слишком чувствительный, – объяснял Эллеке, утешая меня.

Но большую часть времени я вообще ничего не чувствовал. Зияющая, болезненная пустота.

Если ему не удавалось справиться со мной, я пропадал на несколько дней и не возвращался, пока не растрачу всю ярость. И снова мне было стыдно глаза поднять.

Эллеке был таким адекватным и психологически устойчивым человеком, что мне было сложно поверить в его существование, даже находясь с ним поблизости. Его жизнь была не лишена забот, но об этом едва ли кто-то догадывался. Все не такое, каким кажется. Его улыбка была светлой и беззаботной, но у него был я, вечный источник огорчений, и мать, за которую он беспокоился и которую защищал от отца, за что регулярно получал тычки и удары. Я завидовал его способности сохранять себя, что бы ни происходило с ним и вокруг. Когда-то мне казалось, что и я могу, но, узнав Эллеке, я понял, что в действительности каждый раз разлетаюсь на осколки, а потом склеиваю себя обратно. Эллеке же всегда оставался целым. Это восхищало и бесило меня одновременно. Эллеке никогда не огрызался в ответ – он был лучше меня, и, наверное, именно поэтому я не был способен ни простить его, ни даже объяснить, почему так на него обижен. Мы были на разных уровнях. Он не мог дотянуться до меня. У меня не хватало сил подняться к нему. Более того, меня тянуло вниз. Мне хотелось вернуться к той безмятежности, которую я испытывал поначалу, когда уже получил Эллеке (или он меня), но еще не разобрался, что он такое, а он не знал, что я. Мое напряжение находило выход в очередной вспышке агрессии, я оставался или сбегал, но все чаще сбегал. Я подозревал, что эти ссоры и нужны мне как предлог для очередного исчезновения.

Время шло. Ирис, едва ей исполнилось восемнадцать, выскочила замуж за продюсера, и, хотя их брак вроде бы держался, я беспокоился за нее. Я часто высказывал свои опасения Эллеке. Хотя ему было фиолетово на потенциальные страдания далекой поп-звезды, он выслушивал меня с вежливым интересом.

– Ты не веришь в их любовь?

Я не верил. Я считал, что продюсер такой же, как те – Дитрек, Человек-Порошок. Извращенец. С такими может быть даже весело, а потом просыпаешься и понимаешь, что теперь не понятно, как после всего этого жить.

От Человека-Порошка ушла жена, и он переехал из центра города на окраину. Его паранойя значительно поубавилась, а похотливость, напротив, возросла, но это была уже не моя проблема, хотя я и жил у него во время своих загулов. Я шантажировал его и не переставал радоваться, что теперь могу добиться от него всего (белого, искрящегося, сыпучего всего), не предлагая взамен свою задницу. Человек-Порошок, можно сказать, напросился сам. Он здорово оторвался в своем новом жилище, превратив его в склад видеотехники. В один идиллический вечер он решил снять видео с моим участием – чтобы скрашивать другие, не столь идиллические вечера. У него были одни планы на пленку, а у меня, менее сентиментального и более практичного, другие, и, как я решил, мои планы будут позначительнее, нежели подрочить на сон грядущий, так что пленку я спер. Человек-Порошок обиженно сказал, что доверял мне. Я ответил, что нельзя же в сорок с лишним лет быть таким кретином. Он выдавал желаемое по первому требованию, но не думаю, чтобы он так уж сильно трепыхался от моих угроз, хотя в «открытой» жизни был уважаемым и состоятельным, занимал какой-то пост, и ему было что терять.

Он совсем съезжал. Убедил себя, что в глубине моей сумрачной душонки горит незатухающий огонек привязанности к нему.

– Я же нравлюсь тебе, на самом деле? – спрашивал он.

Я отвечал, что скорее трахну дохлую собаку, десять дней провалявшуюся на жаре, и потом сожру ее, чем испытаю к нему симпатию. Он принимал мои слова за шутку и лыбился. Он постоянно говорил мне – так же, как говорила моему отцу моя мать:

– Ты такой красивый, ты такой красивый, ты такой красивый, – и смотрел на меня преданными глазками.

Я обращался с ним как с последним дерьмом, разговаривал на языке шпаны, называл его «Порошок» и никогда по имени. Ходил по его дому в уличной обуви, все разбрасывал. Он спрашивал:

– Можно мне дотронуться до тебя?

Моя улыбочка была широченной:

– Никогда больше.

Если бы от презрения умирали, он был бы давно мертв.

– Почему ты так обращаешься со мной? – скулил он. – Чем я заслужил твою жестокость? Я же всегда любил тебя.

И меня выворачивало от этого его «любил». Я начинал вопить так, как будто он меня резал.

– Любил? В каком таком гребаном смысле? Уебок, закрой свою сраную пасть. Блядь, он «любил» меня! Да кто меня только не трахал!

Он пугался, отползал в свой темный угол, ждать, когда я перестану трястись от ярости, холодной и режущей, как осколки льда.