А проснулась так, будто что-то включилось внутри. Физиология сказала – хватит. Утро уже, хоть и раннее. Тебе пора вставать и завтрак для девочек готовить. А иначе зачем ты здесь? Да, милая, надо дело делать, коли в эту телегу впряглась. Надо жить и исполнять свои обязанности.

За завтраком она спросила озабоченно:

– А сколько у вас уроков сегодня, девочки? То есть когда последний урок заканчивается?

– Во втором часу… – ответила Надя, глянув на нее удивленно. – А зачем это вам?

– Но ведь вас из школы встречать надо?

– Да ну… – тихо рассмеялась Надя, махнув рукой. – Мы что, маленькие, по-вашему? У нас школа в соседнем дворе.

– А, понятно. Тогда я вас буду дома ждать, с обедом. Успею и в магазин сходить, продуктов купить, в холодильнике совсем ничего нет.

– А после школы мы сразу к бабушке в больницу уйдем, – сообщила Надя. – Домой придем около трех часов. Так что вы можете не торопиться с обедом.

– Хорошо, договорились.

– Скажите, тетя Таня… А вам разве на работу не надо? – спросила Верочка, глянув участливо.

– Нет, не надо. Я в отпуске.

– Это из-за нас вам пришлось взять отпуск? Вас папа попросил, да?

– Нет, что ты, Верочка. Я отпуск еще раньше оформила.

– А… Ну тогда ладно…

– Пошли! На первый урок опоздаем! – коротко скомандовала Надя, вставая из-за стола.

Верочка послушно поднялась вслед за сестрой, дожевывая на ходу. Таня вдруг подумала отстраненно – какие же они разные, эти девочки, хоть внешне абсолютно одинаковые… Не различишь. И одеваются одинаково, и прически у них одинаковые, и даже глаза вскидывают одинаково, когда им задаешь вопрос. Только у Нади настороженные глаза, а у Верочки взгляд открытый, изначально доверчивый.

Девочки ушли, а Таня занялась обедом. Приволокла из ближайшего супермаркета пакеты с продуктами, задумала варить борщ. А на второе – котлеты и картофельное пюре. Конечно, Тамару ей в этом деле не переплюнуть, но борщ и котлеты у нее всегда получались отменными, мальчишкам нравилось. И Вале тоже нравилось. Да ему вообще все нравилось, что бы она ни делала. Как готовила, как одевалась, как впадала в плохое настроение и капризничала – все нравилось… Хотя – чего теперь вспоминать об этом? По крайней мере, в данный момент лучше не вспоминать. Не до того ей в данный момент. Надо как-то устраиваться в новых жизненных обстоятельствах, за детей воевать. За Егора, за Даню. А вспоминать она будет потом. И локти кусать – потом.

И вообще, надо себя взбодрить как-то. Ну нельзя так больше, нельзя! Не по своей же воле она в этом чужом пространстве, так получилось! Нельзя бояться чужих вещей, нельзя испытывать страшную неловкость, рыская по шкафам в поисках соли, например. Или молотого перца. Или половника. Да вот он, половник, прямо перед глазами, над кухонным столом висит! Все, хватит, надо взять себя в руки! Сережа ведь сказал, что необходимость ее присутствия обозначена парой дней, не больше. От силы – тремя днями. А больше она и не выдержит. Иначе чувство вины и горькой досады на саму себя вырастет до таких размеров, что потом из него и не выкарабкаешься. А выкарабкиваться надо – силы нужны. Чтобы дальше жить как-то.

Девочки пришли раньше оговоренного времени, но обед был уже готов. Сели за стол, и она поинтересовалась осторожно:

– Как бабушка себя чувствует? Ей лучше?

– А мы не были у бабушки, мы сразу после уроков домой пошли, – ответила Надя, размешивая сметану в борще. Потом хлебнула первую ложку, одобрительно удивленно приподняла брови, проговорила тихо: – Надо же, а вкусно. Вы тоже умеете хорошо готовить, тетя Таня… Правда, у мамы другой борщ получается, не такой острый. Наверное, она перца меньше кладет.

– Надь… Тебя же тетя Таня спросила – почему мы у бабушки не были! А ты про борщ! – укоризненно повернулась к ней Вера, и тут же пояснила торопливо: – Мы не были у бабушки, теть Таня, потому что она сказала, чтобы вы к ней пришли!

– Я?! – оторопело уставилась на нее Таня.

– Ну да… Мы утром ей позвонили, сказали, что после уроков придем. И что мы не одни дома, чтобы она не беспокоилась. То есть про вас все рассказали… А она потом сама перезвонила и попросила, чтобы вы к ней пришли. Да чего вы так испугались, теть Тань? Не бойтесь, у нас бабашка очень добрая, она вас не съест.

– Да нет, я не боюсь, конечно. Но… А до которого часу сегодня прием?

– До четырех. Еще успеете.

– Хорошо… – закивала Таня. – Хорошо, я пойду.

– Это больница на Володарского, знаете? Спросите, где терапевтическое отделение, вам покажут. Желтое такое здание, старое, с облупленной штукатуркой. Берете на вахте белый халат, поднимаетесь на третий этаж… Бабушка в тридцать шестой палате, кровать у стены с правой стороны. Да она вас сама узнает, не бойтесь.

– Как она меня узнает? Почему?

– А мы вас хорошо описали. У вас ведь яркая внешность, вы красивая. Ни с кем не перепутаешь.

– Хорошо… То есть спасибо, конечно… – Таня поднялась из-за стола. – Да, я прямо сейчас и пойду.

– Еды домашней возьмите, ладно? А то всем носят домашнюю еду, а бабушке никто не носит.

– Да, конечно. Я обязательно возьму, да… И фруктов по дороге куплю…

– Нет, фрукты у нее есть, и кефир тоже есть, мы покупали. Теть Тань, а папа вам не звонил?

– Нет…

– И нам не звонил. И сам на наши звонки не отвечает. Как вы думаете, почему?

– Ну, я не знаю. Может, телефон разрядился, а может, ему некогда, – как можно бодрей постаралась проговорить Таня. – Вы не волнуйтесь, девочки, он обязательно позвонит! И надеюсь, порадует хорошими новостями.

– Да, сегодня маме операцию должны сделать… В крайнем случае – завтра. Так папа говорил.

– Да, девочки, будем ждать звонка. Все будет хорошо, не волнуйтесь.

– Да как же не волноваться-то, теть Тань… – вдохнула Верочка, проглотив слезы. – И мы с Надей волнуемся, почти всю ночь не спали, и бабушка тоже… А ей волноваться совсем, совсем нельзя. Вы там как-то повеселее с ней разговаривайте, ладно, теть Тань?

– Хорошо, Верочка, я постараюсь.

– Ну, идите уже, а то опоздаете…

Таня старалась не думать о встрече с Валентиной Петровной, Сережиной мамой, пока шла в больницу. Теплилась слабая надежда, что та ее не узнает – сколько лет прошло с того времени, когда она плакала у Валентины Петровны на плече, провожая Сережу в армию. По крайней мере, она и сама себя, нынешнюю, никак бы не идентифицировала с той девчонкой, почти ребенком…

Но Валентина Петровна узнала ее сразу. А может, ей показалось, что узнала? По крайней мере, удивленной эмоции узнавания Таня в ней не почувствовала. Женщина улыбалась приветливо, разглядывала ее очень внимательно и спокойно.

– Здравствуй, Таня. Садись…

– Здравствуйте, Валентина Петровна, – осторожно произнесла Таня, присаживаясь на край стула возле кровати.

Хотелось спросить – все-таки узнала ее Сережина мама или нет. Было бы лучше, если б не узнала, конечно. А что по имени назвала… Так девочки могли сказать, как зовут женщину, в данный момент проживающую рядом с ними. Но Валентина Петровна упредила ее вопрос, проговорила с грустной улыбкой:

– Какая ты стала красивая, боже мой… Впрочем, ты и девчонкой была красивая, угадывалась в тебе женская сила и страсть. И не говори сейчас ничего, не надо. Я ведь все про вас с Сережей знаю, Танечка. Матери много не надо, чтобы обо всем правильно догадаться, верно? Это ты вместе с ним уехала в Синегорск, правда?

– Это Сережа вам сказал, да? – проговорила Таня убито, стараясь не глядеть Валентине Петровне в глаза.

– Да нет же! Говорю тебе – сама догадалась! Как узнала от Тамарочки, что Сережа не один уехал, а с какой-то женщиной, которую любил в юности, так сразу и догадалась. Ведь он тебя так сильно любил, Танечка! Никого так больше не любил… Он у меня такой, да. Однолюб, к сожалению. Да, Тамарочка его спасла, он ей до конца жизни будет обязан. И это обязательство тоже можно назвать любовью по большому счету, но… Хотя я тебя совсем не для этого позвала, Танечка, чтобы говорить о вашей с Сережей любви. Я как раз о Тамаре хотела поговорить… Не разрушай их брак, Таня, не надо. Будь благоразумной, отступись.

– Да что вы, Валентина Петровна… Мы изначально не хотели никаких разрушений, оно как-то все само собой начало рушиться, а мы не хотели…

– Само собой ничего не рушится, Танечка. И в том-то весь ужас и состоит, что вы ничего не хотели разрушить, понимаешь? Иногда разрушает как раз непреднамеренность, которую по ошибке принимают за честность. Уж лучше бесчестно уйти, чем разрезать время на ложь и праведность. Мол, один год я с другой женщиной буду, а потом снова с тобой… Да какое женское сердце это выдержит, Танечка? Скажи?

– Значит, вы все знаете про нас, Валентина Петровна…

– Да, знаю. У Тамарочки выпытала. Больно было смотреть на нее, сердце разрывалось. Она ведь очень Сережу любит, всю себя в ту любовь отдала без остатка. Полностью в ней растворилась. И Сережа знает об этом прекрасно. И не дай бог, если с Тамарой что-то случится, Танечка! Не дай бог! Сережа ведь сам себе не простит, поверь мне! Да и тебе тоже не простит, Танечка. Чувство вины может убить любую любовь, даже самую распрекрасную, самую роковую.

– Я все это понимаю, Валентина Петровна, очень хорошо понимаю. Но поверьте, я совсем этого не хотела… Я не думала, что все это будет именно так. Я во всем виновата, Валентина Петровна, только я одна. Ведь это я уговорила Сережу на этот год. Он не хотел, а я уговорила. И я уже поплатилась, поверьте. Мой муж меня разлюбил. Он живет с другой женщиной и не хочет отдавать мне детей. И я не знаю, что мне делать сейчас, как к этой проблеме подступиться, с какой стороны. Ведь, по сути, он прав – это я их бросила. Пусть на год, но бросила же!

– Ничего, Танечка, все образуется у тебя с твоим мужем. Вот увидишь. Это он от обиды так поступает. Обида, она ведь у всех по-разному проявляется, как сама понимаешь. Одного обида ожесточает, другого совсем убить может. И я бога молю, чтобы Тамару эта обида не убила! Не дай бог, если с Тамарой что-то случится, если ее сердце вдруг не выдержит операции. Сережа никогда себе своего безрассудства не простит. Этого задуманного вами года счастья… Что ж вы наделали такое, глупые? Да разве ж можно было? А, Тань?