Из ванной вышел уже хороший такой, крепенький зелёный росток с двумя настоящими листьями. Диванный анабиоз осточертел, но еда ещё не очень лезла, а вот мысль о кофе вызывала интерес.

Надо будет как-нибудь написать что-то этакое — в духе Кафки. Однажды человек проснулся, открыл глаза, хотел встать... Но понял, что он — кабачок. Родственники в шоке. Сначала пыль смахивали, перекладывали с места на место: родной человек же... то есть, овощ. А потом в гости приехала тётушка, которая ничего не знала о случившемся. И пустила кабачок на оладьи. Семья пришла с работы, тётушка Эльза подала вкусные оладушки, все с удовольствием поужинали, нахваливая тётину вкусную стряпню. И вдруг фрау Мюллер, окинув взглядом комнату, восклицает в ужасе и тревоге:

«А где Ганс?..»

Беготня, суматоха, все ищут Ганса, тётушка недоумевает.

«Пресвятая Дева, вы о чём, какой Ганс?»

«Кабачок, тётя!!! Вот здесь лежал!» — Глаза фрау Мюллер — два блюдца, в которых плескался ужас и паника.

«А-а, кабачок! — пожала старушка плечами. — Такой замечательный был, грех ему пропадать, испортится же! Я решила приготовить из него вот эти оладушки. По-моему, получилось очень вкусно!»

«Тётя Эльза, что ты наделала! Это же был Ганс!!!» — завопила фрау Мюллер.

А её муж, бледнея, пробормотал:

«Мы съели Ганса...»

Занавес.

Алиса сразу зашевелилась в комнате, послышались её приближающиеся шаги.

— Оль... Я уж думала, ты не встанешь.

Прильнула.

— Прости, я не знала, что делать, как помочь.

— Ничего. Ты всё правильно сделала. А помочь тут нечем. Главное — была рядом.

Первые предложения длиннее одного слова. Даже не верилось, что она умела составлять ещё гораздо более длинные и сложные конструкции. Вроде бы даже с какими-то художественными достоинствами. Это как возвращаться в спортзал после годового перерыва. Всё как в первый раз.

Она попробовала подвигать ногами на беговой дорожке — на самой маленькой скорости. Мускульный мешочек в груди поднапрягся, качая кровь, в голове зашумело. Четыре с лишним дня без еды, вот откуда эта слабость. Силовые ещё рано, но двигаться надо, надо. Тело хотело движения, любого. Хоть руками-ногами подрыгать. Встряхнуться.

Закружилась голова, пришлось сесть на скамью для жима лёжа. Потихоньку, без фанатизма.

Алиса приготовила омлет, поджарила кабачок. Настоящий, а не Ганса. Немного еды зашло и как будто даже благополучно улеглось внутри, хотя небольшая тяжесть появилась. Но вскоре рассосалась, желудок справился.

— Оль, ты как?

— Жива, вроде.

Похожий приступ был в апреле, но Ольга перенесла его легче, на ногах и на работе. Алиса беспокоилась, конечно, тоже заглядывала в глаза, но Ольга заставляла себя улыбаться ей. Тоже дней шесть или семь, но как-то более терпимо, что ли. Даже физкультурой сумела пару раз позаниматься — по упрощённой программе; может, потому и легче прошло. На сей же раз — прямо какая-то жесть. Капитально прихворнула, Алису напугала. Но хорошо, что недолго, всё-таки таблетки делали своё дело.

— Оль, наверно, из-за конкурса всё это, — робко высказала Алиса предположение. — Тебе нельзя переживать, волноваться... Стресс провоцирует.

— Я не волнуюсь из-за него, солнышко. Мне по большому счёту пофиг. Да и если бы я от каждого стресса так расклеивалась, я бы из больнички не вылезала. На работе тоже всякое бывает — ничего, держусь как-то.

Уф, длинный монолог, даже язык устал и дыхание сбилось, как после забега. Больше хлорофилла, больше кислорода. Она вышла на балкон с кружкой кофе, щурясь на солнце и фотосинтезируя. Кажется, гроза была? В который из дней? Хороший дождик: вон, лужи ещё не просохли. Значит, вчера. Интересно, интернет фурычит? Или опять где-то что-то сломалось?

Значок сети показывал, что подключение есть. В уже невесть какой по счёту «Курилке» (болтуны быстро исчерпывали лимит комментариев) висели обеспокоенные возгласы:

«Убивец, ты хде?»

«Душегубушка, ау!»

Народ тут водился самостоятельный, могли и сами между собой потрепаться, но автор пропал из онлайна на неделю и не осчастливливал своим вниманием верных почитателей своего таланта.

«Всё нормуль, ребят. Занят был», — медленно, спотыкаясь на клавишах, набрали пальцы.

Чувства ещё были замороженными, заторможенными. Но проклёвывалось, как росток из грунта, какое-то подобие усмешки. Алиса обняла сзади за плечи, прильнула: мелкая птаха, стоя возвышалась над сидящей Ольгой совсем немного.

— Оль...

— М-м?

— Я рада.

Что это кончилось, да. Тьма прошла, выглянуло хмурое солнце. Оно ещё не полностью прогнало тучи, но лёд таял.

О книге Алиса пока не заикалась, но глаза у неё были, как после кораблекрушения. Тихая опустошённость. Неизвестность: что теперь? Ольга и сама не знала, творческий мускул души сковали паралич и бесчувственность. И непонятно было, как разгонять в нём кровь и возвращать в рабочую форму. Каким массажем, какими упражнениями? А главное — как захотеть это сделать? Как стряхнуть с себя безразличие и лень?

Алиса волновалась об этом гораздо больше. Видимо, взяла на себя всю временно отключенную способность Ольги. Ну что ж, тогда ей и отвешивать автору волшебный пендель: если воле неоткуда взяться внутри, нужен импульс извне.

Срок отпуска истёк, Ольга вышла на работу уже более-менее очнувшаяся и способная сносно функционировать. Работал разум, чувства приходили в норму медленнее, а без чувств и творческий мускул пока оставался вялым. Последняя глава и эпилог уже давно были в общих чертах готовы у неё в голове, оставалось сесть и написать. Но где взять художественный слог? Изъясняться Ольга могла пока только примитивным бытовым стилем с вкраплениями рабочей казёнщины.

Пошла последняя неделя срока подачи работ. Обняв Ольгу за плечи и прильнув щекой к щеке, Алиса сказала:

— Оль, ну хотя бы просто открой книгу. Перечитай. Аппетит приходит во время еды.

Нехотя Ольга зашла в папку, открыла наугад первую попавшуюся главу, заскользила глазами по строчкам. О-о-о, многострадальные письма Гая! Как она их только не перекраивала в попытке излечить от сахарной сопливости... А Алиса разумным, взвешенным, мягким и мудрым словом поставила её мятущуюся душу на место.

Ольга зачиталась. Оживало понемногу «кино в голове», ударяя по творческому мускулу хлёсткими импульсами, восстанавливая нервную проводимость. В ноутбуке лежала папка с текстовыми файлами, а в голове — папка с кадрами, с образами, с черновиками диалогов. Перетряхнуть все материалы, восстановить связи, оживить музыку слов и струн, добавить ритма ударными — и можно попытаться...

Она размяла пальцы. Просто пробный кусочек: если не получится, хрен с ним. Но ведь она написала всё это, она смогла тогда — сможет и сейчас.

6

Гай лежал бездыханный: сомкнуты суровые губы, закрыты глаза, руки больше не подымут оружие — сложены на рукоятке меча, лежащем сверху вдоль тела, остриём к ногам; сверкающий зеркальный клинок упокоится вместе с хозяином. На почившем владыке — парадное воинское облачение, чёрное с серебром, подчёркивающее бледность; череп с едва проступающей щетиной охватывал золотой венец. Блистателен и строг его наряд, на лице — незыблемое, суровое спокойствие. Отгремели для него битвы, правда восстановлена, а ложь и клевета разбита.

У изголовья его последнего ложа — сын, молодой воин с мягкими волосами до плеч. Бритва не касалась его головы ни разу. Гораздо крупнее родителя, широкоплеч и статен. А к подошве сапога недвижимого лорда прикоснулась сияющая белизной, изящная женская рука. Широкий рукав колоколом, золотая кайма по краю белоснежного подола. Волосы золотыми волнами почти до колен. Белая королева, а перед ней, холодный и каменно-неподвижный — чёрный лорд. Его жизненная сила — в ней и её ребёнке. Их ребёнке. Живота ещё совсем не видно.

Розовые губы прильнули к подошвам. При жизни он бы не позволил ей такого: в письмах сам целовал её ноги. Светлая боль из-под длинных ресниц, бесслёзная и величавая. Белая рука с изящными ногтями скользила по голенищу, пальцы дрогнули на зеркальном клинке. Мягкая ладонь легла на холодную руку. Уже никогда.

Седобородый старец. Она вздрогнула, в глазах — мольба-приказ: «Верни его, Отче. Ты один только и можешь».

Он: «Это возможно. Но если он проснётся, он не вспомнит своей любви к тебе, государыня. Вся она ушла в обряд вместе с его силой. Он отдал её тебе всю до капли, она теперь в тебе — растёт в твоём чреве».

Длинные ресницы — пушинками сон-травы: «Пусть он не вспомнит ни меня, ни любовь. Пусть лишь живёт».

Но чья сила должна поднять его? Кто отдаст ему свою жизнь? Ведь сила не берётся из ниоткуда. У его последнего ложа их трое: она, сын и старец. Нет, четверо: один — невидимый ещё, под дрожащей ладонью, прижатой к животу.

Сын готов вернуть жизнь, которую родитель когда-то подарил. Но таких подарков не принимают назад; рука старца — в отвергающем жесте над Гаем, как белое крыло. Улыбка старого наставника: достойное завершение пути. «Буду теперь жить в нём».

Теперь на ложе — старец. На месте Гая, такой же величественно-спокойный, как тот. Рука Гая, потеплевшая, с ожившими жилами под кожей — на лбу старца. Ресницы опущены, рот сжат, парадное облачение — торжественное и строгое. Сын за его плечом — выше на целую голову. Счастлив, но не радовался громогласно: сдержан, как и подобает воину.

Она ждала его взгляда, следила за ресницами, стоя поодаль. Может быть, старец ошибся, и хотя бы малая крупица памяти о прежней, столь сильной и жертвенной любви осталась в Гае? Тот долго не смотрел, будто её не существовало для него, а когда вскинул ресницы, её обдало холодом. Пустота зимнего поля, ни одной искры тепла, ни одного костра в снежной пустыне. Всё, что он мог ей отдать, он отдал: свою любовь, своё дитя, свою жизнь — возможно ли на свете отдать больше? Свобода и покой невозмутимого сердца. Сделав знак сыну, он покинул зал вместе с ним, а она осталась стоять у смертного ложа старца.