В ответ Нинель получила такой взгляд, что ей на мгновение послышался натужный свист боевого топора. Она поправила прядь над ухом и неожиданно расхохоталась. Хохотала долго, с наслаждением, придерживая животик, словно боялась не дойти до уборной. Отхохотавшись, выговорила:

— Ой, блин, да что ты такая чи-пи-тильная у нас?! Леська, ты со своей чистоплюйской интеллигентностью пропадёшь ни за грош. Проще будь, проще, — и народ к тебе потянется.

Умолкла, задумалась — циник боролся с педагогом. Дружба победила, и голос Нинели вопреки хулиганскому взгляду прозвучал величавыми аккордами органа:

— Бабы мужиков животами к стенке, конечно, припирают. Но и наоборот — ого как работает.

Бывалые рокеры со своих фотографий добродушно улыбнулись подслушанному откровению. Дрогнули губы и у Лисы — но в улыбке сочувствия. Ответить она ничего не ответила, но уже не первый раз взгрустнула над судьбой старшей подруги.

А хозяйка меж тем не спеша прибрала со стола, бережно вымыла драгоценные чашечки и достала из ящика пакет: в магазин идти. Нинель очень хорошо поняла всё невысказанное, и гордо поведя бровью, ушла к зеркалу. Отрихтовать уже нарисованное личико умеючи — недолго, и минут пять спустя девчонки уже выходили из подъезда.

У каждого в жизни случались дни, когда успеваешь прожить столько, сколько иной раз и в месяц не удаётся. Вот и Лиса на всю жизнь запомнила восьмое июля девяносто третьего.

Ребята уже перекрывали пятиэтажку на «Щукинской» — не ближний, однако, свет! Даже по московским меркам. Суп на электричке и с одной пересадкой в метро пару раз едва доехал. Лиса погоревала, погоревала, а потом плюнула и весело принялась кутить — спускала на частных извозчиков остатки последней зарплаты и стремительно дешевевшего бабушкиного вклада. За стоимость двух бутылок водки довозили Лису с кастрюлей, термосом или банками совершенно спокойно — а когда узнавали, что едет кормить брата с приятелями, то подбрасывали прямо аж к крылечку.

Так же было и на сей раз. Расплатившись с водителем и вбежав в пропахшую кошачьими секретами душную прохладу подъезда, Лиса спохватилась, что ложки — забыла! Ух, дырявая твоя башка-а!

Разговаривая сама с собой примерно в том же духе, она незаметно одолела неизменный атрибут всех хрущёвок — лестницу. Чуть запыхавшись, притормозила на площадке пятого этажа, разглядывая потолок. Подвернула джинсы до колен — жарковато что-то стало… Попутно её осенило, что могло подсказать Малевичу сюжет его самой знаменитой картины — люк уже был открыт, ребята ждали её. Лиса привычно вскарабкалась на чердак с полной кастрюлей, но полностью влезать не стала: ноги на ступенях, сама — по пояс там. Торопливо поставила сумку с едой на бетонный пол и юркнула вниз.

Наудачу принялась звонить в квартиры — вдруг повезёт ложками одолжиться? Она уже занесла руку к четвёртой кнопке, как за второй дверью зашуршало. Что-то не спешат открыть. Наверняка, бабуленька какая-нибудь…

Дверь распахнулась, и впечатлительное Олесино сердце тихонечко ахнуло: перед ней стоял былинный витязь, только почти совсем седой. Тёмные глаза смотрели приветливо, но цепко — пытаясь рассмотреть разбудившее его недоразумение в футболке навыпуск, с двумя серебряными колечками в одном ухе и мальчишеской стрижкой, от которой уважающий себя парикмахер уже бился бы в истерике. Правда, по общим контурам фигуры мужчине удалось понять, что перед ним — дама:

— Чем могу быть полезен?

Мать моя женщина — а голос какой! Именно такие — низкие, бархатистые мужские голоса были сильнейшей Лисиной слабостью, которую она тщательно скрывала ото всех, думая, что никто не замечает ни этой страсти, ни попыток утаить её.

Как всегда, в минуту волнения, горло будто широкой и плотной лентой перехватило, отчего поначалу у Олеси получилось что-то вроде:

— Здрсть-звиньть-пыжста!

Словно со стороны увидав, насколько нелепы и шёпот её и вид, девчонка расправила плечи, отклеила взгляд от тапочек визави, втянула побольше воздуха… И, хотя голова ещё кружилась, — от резкого притока кислорода, конечно же, — она сумела произнести не то, что разборчиво, а вполне великосветски:

— Здравствуйте! Мы тут у вас крышу кроем, а ложек я не захватила! Не найдётся ли у вас минут на тридцать ровно пять ложек?

Богатырь улыбнулся — уж очень забавное вышло преображение — и удивительно быстро для мужчины разобрался в сварганенной Лисой каше:

— Здравствуйте! Значит, это ваши друзья тут гудят дни напролет? А вы им еду принесли? Ну, кто бы мог подумать, совсем по-старинному, по-крестьянски… Не стойте на пороге, заходите!

Дверь распахнулась, а он, не дожидаясь, пока Лиса войдёт, шагнул из чисто символической прихожей в столь же махонькую кухню. Зашумела вода.

«Эх, а посуду-то перед употреблением моет», — ласково усмехнулась шальная лисья мыслёнка. Отсвет этой улыбки лёг на лицо девушки, и вернувшийся в прихожую хозяин глянул удивлённо — с чего это она так развеселилась? Поди пойми этих женщин…

— Вот, — и он протянул Лисе букет влажных ложек.

— Через полчасика верну, нормально? Вы дома будете?

И снова задумчивый и долгий взгляд в попытке определить, что же это за нахалка такая застенчивая.

— По нынешним временам не следовало бы мне отвечать на этот вопрос. Но ложек в доме осталась только одна, так что придётся поверить в вашу порядочность.

Только-только пришедшая в себя Лиса снова злостно смутилась — а с нею такого давно не случалось — да так и застыла с поднятыми удивлённо бровями. Возникшая тишина вдруг показалась неловкой, как слон в фарфоровой лавке.

Смущение заразно, к слову, но взрослые люди лучше умеют его прятать и быстрее преодолевают, поэтому Олесин собеседник кашлянул пару раз и сообщил своим доводящим до вожделеющей дрожи голосом, что никуда он не денется, будет дома, поскольку приболел немного. Помолчал и неожиданно для себя добавил:

— А мои все в деревне…

Лиса, которой, судя по всему, гены бабушки-врача передались ещё и на душевном уровне, при слове «приболел» насторожилась и вгляделась в великана пристальнее. А поняв, что бедняга к тому же и один-одинешенек болеет, выпалила:

— Может, вам каких лекарств купить надо?

Нет, ну что ты будешь делать?! Слова ей лишнего не скажи — тут же десяток найдёт!

— Девушка, — протянул он саркастически, — вас вообще-то друзья с ложками ждут.

Она быстро кивнула, круто развернулась…

Уже даже щиколотки её ускользнули в чердачный проём, а он всё ещё стоял и смотрел туда, прислушиваясь к юным балагурящим голосам. Затем качнул головой, поморщился от резкого движения и захлопнул дверь.

Обычно Лиса с наслаждением смотрела, как мальчишки уминают её стряпню, а на сей раз сидела задумчивая, позабыв черпать из общего котла свою — вполне, впрочем, птичью — порцию. Оперлась щекой о кулачок с зажатой в нём ложкой и глядела куда-то в пространство.

— Ты чего, опять не выспалась? — сочувственно спросил Лёша, на что она рассеянно и как-то невпопад качнула головой.

— Оставь девушку в покое, Лёх, — наставительно промычал сквозь еду Кот, — она влябилась.

Знал бы Кирка, насколько близок к истине, возможно, и помолчал бы. Но он не знал.

— Поручик Ржевский, а вам слова никто не давал, — это уже Сашка вступился за так и молчавшую сестру.

Браун только глянул тепло на подругу и вполголоса попросил:

— Ли, давай-ка, поешь ещё — вкусно же…

Олеся поблагодарила его улыбкой и принялась есть — борщ и правда, удался. Впрочем, вкусна та еда, которая приправлена любовью.

«Раз, два, три, четыре», — Татьяна Николаевна шагами мерила кухню. Муж нынче уехал до вечера — в Потсдам: выступить на мероприятии, посвящённом историческому событию, которое в сорок пятом году определило дальнейшую судьба мира — и всех, кто в нём жил, живёт и очень бы хотелось верить, будет жить. Михаил готовился к лекции более, чем тщательно, днями просиживал во всех доступных на тот момент библиотеках, а уж волноваться начал за неделю до.

— Не беспокойся, — рассеивала Татьяна Николаевна его сомнения, — всё пройдёт хорошо, ты прекрасно прочитаешь материал, и микрофон не сломается на полуслове, и все поймут, что ты хочешь сказать своей лекцией.

Да, он очень хотел верить Танечкиным словам — настолько важным ему это выступление представлялось. Нет, не только для связей и карьеры. Отчего-то в последнее время Михаил Леонидович стал всё острее, всё многограннее чувствовать не только драматическую связь с предками, две тысячи лет ищущими по миру дорогу к родному храму, но и сопричастность свою всему, что в этом мире происходит. Однако с особой болью ощутил он вдруг тоску по оставленной России. Свободное время проводил теперь Михаил Леонидович за чтением эмигрантской прессы да за просмотром телевизионных передач российских телеканалов. Каждый вечер ходил в берлинский «Русский дом», где в общем зале все желающие могли посмотреть сначала «Сегодня» по НТВ, потом «Вести» по РТР и, не приходя в сознание, — девятичасовой выпуск новостей по «ОРТ». Ходил — и настаивал, чтобы Танечка непременно его сопровождала. А ей уже не хотелось, она уже давно заполнилась теми новостями по маковку, пресытилась валившейся с экранов информацией, и хотелось ей одного: сосредоточиться на мысленном чувстве детей — так Татьяна Николаевна называла для себя то странное ощущение сердца, когда она, будто чувствительная антенна, ловила в эфире Сашенькин и Лесин… голоса? переживания? образы? Словом, чуяла она их почти ежеминутно — и шла по их следам мыслью, словно обезумевшая гончая за потерянными щенками.

Татьяна Николаевна ходила теперь, всё время опустив глаза; и правильно: обращённый зрачками внутрь взгляд — зрелище не из приятных. Медитация ли то была, молитва ли — она почти не выходила из этого состояния, включаясь во внешнюю жизнь лишь при сильных раздражителях. Как, например, при Михаиле Леонидовиче, который беспокоился по поводу грядущего выступления, репетировал его неоднократно, и просил Танечку быть аудиторией.