На счете «восемь» кухня заканчивалась, Татьяна Николаевна поворачивалась на пятках и начинала снова: «Раз, два, три, четыре». Иногда в этих бесконечных прогулках ей вспоминалась мама, точно также измерявшая от окна к двери и обратно их комнатку-пенальчик в Малом Козихинском. Там шагов было пятнадцать… Но длилось это недолго: в августе сорок первого обоз отца попал под налёт мессеров.

Его прошило пулемётной очередью, но мама всю жизнь полагала, что ранение не было смертельным, что Коленька бы выжил, если бы под тем обстрелом уцелел хоть кто-нибудь…

Откуда мама узнала такие подробности, Татьяна Николаевна так за всю жизнь у неё и не спросила — а только, не раз просыпалась ночами от тихого поскуливания и сдержанных рыданий мамы. Даже во сне оплакивала она Коленьку. И во сне ползла к нему — под пулями. Во сне она видела, как на груди взрывается алым гимнастёрка, как беспомощно взмахивает он руками, прежде чем рухнуть навзничь в пыль белорусского просёлка. И во сне она вытаскивала мужа из-под огня…

«Ну, почему, почему, — тихонечко в канун смерти спросила бабушка замёрзшую от рассказанных снов Олесю, — почему я сразу же не пошла на фронт — ведь медик же! Ну и что, что детский?»

Но, перед уходом Коля сказал жене:

— Танечку расти. А вернусь — сына мне родишь.

Не вернулся. Сын не родился. Танечку вырастила.

И сейчас Танечка ходила по крохотной кухне пустой берлинской квартирки, не находя себе места в тревоге за дочь. О Саше волновалась тоже, но, по крайней мере, чувствовала — сын здоров и весел. И это успокаивало. Татьяна Николаевна не верила в давние мамины страхи, даже слушать их не желала и очень сердилась, когда та начинала причитать, что не живут у них в роду мужчины долго из-за проклятия, на их пра-прабабку завистницей насланное. Чушь, суеверия! Куда больше тревожила Олеся… ей что-то грозит, какая-то опасность подстерегает девочку.

Храни вас бог покинуть своих птенцов раньше времени — тем более, в эпоху перемен.

* * *

Лиса стояла с вымытыми ложками в руке и позорно боялась позвонить в дверь. «А вдруг — спит? Нездоровится же ему… Разбужу — сердитый будет. Да ладно, пусть сердитый — лишь бы не разбудить!»

Но только она робким вздрызгом звонка оповестила хозяина квартиры, что мучается тут, под дверью, как разделявшая их преграда тут же и пропала — в прихожей он её ждал, что ли?

— Милости прошу в мою берлогу, — покачал он головой в ответ на молча протянутые ложки, — теперь выручите меня, пожалуйста, вы.

Она вопросительно посмотрела на него — и уже приготовилась мчаться по аптекам в поиске нужного лекарства, трезвонить по знакомым врачам и вообще, и в борще, и в частности.

Но всё оказалось проще — ему просто не с кем выпить чаю. Ах, ну это — спасибо, от чашечки не откажусь.

Лиса вошла в залу и еле удержалась, чтобы не присвистнуть. Три стены от пола до потолка, в том числе и над дверью, занимали самодельные книжные полки — широкие и крепкие, как и тот, кто их сделал. Но всё равно, казалось, книгам места не хватает — несколько стопок стояло на подоконнике и на письменном столе, который примостился в углу, как раз под полками. До чего уютно! Сидишь себе за столом под клетчато-рыжим абажуром, работаешь, пишешь что-нибудь умное, а понадобилась книга посоветоваться — только руку протяни.

— Ого! Вот это библиотека!

И за торопыжность свою тут же схлопотала — мол, неужто всю библиотеку успела одним взглядом окинуть?

Но гостья уже перестала шугаться и кротко поинтересовалась имя-отчеством своего нового знакомого. И великан не нашёл в себе силы более противостоять звонкой песне молодости, которую принесло с собой это непонятное создание. А зря. Ну да, можно понять и мужчину.

— Сергей Петрович. Лучше просто — Сергей.

Олеся улыбнулась и назвала себя.

Церемонный полупоклон одного восхитил романтичную натуру другой едва ли не сильней библиотеки… сердце, ждущее любви, готово восторгаться любой мелочью. Поймём и женщину, пожалуй?

Пока я тут рассуждала, эти двое успели сделать несколько скованных шажков бочком — в сторону книжных полок. Олеся, внезапно оказавшись как-то очень рядом с Сергеем, потупилась, и на глаза ей попался бордовый фолиант с тиснёным золотом заголовком «Тайная доктрина».

— Ого! — снова сказала она, — Блаватской увлекаетесь?

— Это — друзей жены, — смущённо ответил Сергей, — она с ними Рерихами интересуется. Художница…

— А-а, — протянула Олеся рассеянно, потому что уже увидела белую обложку воспоминаний Одоевцевой. Сама читала вот буквально недавно, и даже перечитала, едва дойдя до последней главы. Почти неизвестные имена, горькие судьбы — и люди, сумевшие даже на дне отчаяния уберечь в себе людей… А сколько стихов! Какой мир открывался в них — необозримый! — и какая беда, что слишком поздно вернулись к нам эти стихи… Но почему из всего прочитанного запомнились ей намертво четыре строки незнакомого тогда поэта — Олеся не смогла бы ответить. Задумчиво разглядывая книгу, она просто выдохнула так и просившиеся быть сказанными слова:

— Туман, Тамань… Пустыня внемлет богу. Как далеко до завтрашнего дня…

Её собеседник глянул как-то странно, прочистил горло и продолжил в тон:

— И Лермонтов один выходит на дорогу, серебряными шпорами звеня.

Настала её очередь удивлённо посмотреть на него. Мужчина и женщина встретились глазами, — ох, и долгий же это был взгляд! — и улыбнулись.

Сергей опомнился:

— Нет, ну хорош хозяин! Позвал к чаю, а кормит разговорами.

Олеся не запомнила ни чая, ни угощения — смотрела и слушала, как говорит Сергей. А он говорил, говорил — почему-то ему очень хотелось, чтобы эта девочка не нашла повода уйти. Пусть сидит вот так, на табуретке между плитой и столом, неловко притулившись плечом к подоконнику, и смотрит, и слушает. А он расскажет ей и про любимую работу — преподавателем литературы, и про половину деревенского дома под Торжком, и про самую лучшую в мире чернику, и про своего одарённого ученика, и про то, как весной к ним залезли воры…

— О-о-о, — сочувственно протянула она, а Сергей вдруг засмотрелся на явленную во плоти букву.

Но взгляд отвёл.

— Да, вон с тех полок всё… С крыши пробрались на козырек балкона, стекло выбили… Соседка их спугнула, а так бы и остальные книги вынесли.

Лиса только ахнула. Он же, вдохновленный её состраданием, вдруг неожиданно для себя произнёс зло, и ещё воздух ладонью рубанул:

— А жена сказала, что тех воров поблагодарила бы — от барахла нас избавили, место освободили.

Такой болью кольнули эти слова, что у Олеси дрогнули пальцы погладить его по плечу. Но что-то ей в этих словах ужасно не понравилось. Она едва справилась с так и норовившим нахмуриться лбом и не отозвалась на порыв. Выпрямилась, отчего вид её, при желании, показался бы чопорным — не скажи она тихо и ласково:

— По нынешним временам не следует так откровенничать с незнакомыми людьми…

И что ему оставалось тогда? Только невесело хохотнуть в ответ.

* * *

Кирке не спалось. Бывает — за день накорячишься, наломаешься, в постель бревном — бух, а сна ни в одном глазу. Тонкая нервная организация у вас, однако, господин рыцарь золотого пера.

Ещё пару минут он по всякому мусолил эту мысль, иронизируя над собой — на таком бычаре целину бы пахать да Сибирь покорять, а этот бычара не умеет ничего лучше, чем рефлексировать на разные лады, девчонок от шестнадцати до шестидесяти длинным языком дразнить, и сплетать словеса про что и как скажут. За каким хреном понесло его в журналистику, Кирка к четвертому курсу не столько подзабыл, сколько уже не понимал.

Романтический хмель конца восьмидесятых выветрился из головушек как раз в девяносто третьем. Часть головушек — что похитрей да половчей — как обычно, хорошо присосалась к кормушке новых властителей жизни. Но были и те, кто предпочёл держаться от всей этой грязи подальше. И просто жить, делая свою повседневную работу, в глубокой глубине сердца веря в то, что жизнь непременно наладится — она не может не! Да, всё в заднице, производство загнулось, вокруг руины прежней — такой непростой, но в целом-то, положа руку на сердце, вполне налаженной жизни, народ если не мрёт и не пьёт, то спасается бегством или торгует, на улицах по весне не видно женщин с круглыми животиками, чуть застенчиво, но весело распирающими одёжки — их просто нет сейчас, этих женщин! Они либо в очереди на аборт сидят, либо успевают предотвратить зачатие. На тех, кто решается рожать, смотрят сочувственно, как на умалишоток, даже врачицы-гинекологини. Но всё это сейчас, которое кажется безумно длинным, потому что — новое. На самом деле, пройдет лет пяток — и всё изменится. Надо просто потерпеть. Как прадеды терпели, и деды с отцами. Просто потерпеть. И не забывать при этом — жить.

«Н-да, мозги закипают», — этот приговор Кирка вынес себе в полпервого, и снова глянув на часы, прикинул, что Лиса, небось, ещё полуночничает…

В дверь он звонить не стал. Просто, вышел на общий балкон, смежный с балконом скворечника, повёл носом. Ну да, барышня опять разорилась на «Винстон». Он перегнулся через перила и вполголоса окликнул:

— Лиса! Открой.

И в качестве пропуска предъявил бутылку «Алиготэ», пару минут тому назад купленную в круглосуточно торговавшем ларьке у подъезда.

С той стороны к нему протянулась тонкая девичья ручонка и бутылку сцапала. Раздался нежный шёпот:

— Щ-щас!

И Кирка, чувствуя, как с каждым шагом отступает головная боль, почапал к двери, приветственно светившей ему навстречу самыми классными в мире словами.

Легонько сопела во сне тёплая июльская ночь, горизонт со всех сторон окаймляла непроницаемая темнота, содрогаясь иногда в рыжих тревожных зарницах. А двое странных детей странного времени сидели на балконе, удобно устроившись на битком набитых древним барахлом коробках — чем не кресла? Вино в кружках, свеча на блюдце и старый добрый друг рядом… до чего хорошо знать, что есть в мире тихий островок, в гавань которого можно зайти — отдохнуть от печали. Вот только жить на этом острове нельзя. Почему? Да вы и сами знаете.