У Лисы была думка, и она её усиленно думала. Перед Киркиным приходом, в частности. А уж когда появился любимый собеседник… Нет, конечно, сначала немного заправились «Гражданью», потом сошлись на том, что Желязны, Шекли и Саймак — это круто, а Бредбери — на самом деле не фантаст, а философ. Затем они перетёрли покрышки Шумахеру, Алези и Сенне. Дальше друзья перебросились парой слов о загранице вообще и Татьяне Николаевне в частности. Ни с кем, кроме своих, не обсуждали Саша и Олеся решение мамы и Михаила Леонидовича остаться… Но только Аля и Кот сумели понять ступор, в который впал при этом известии Скворцов. Браун, правда, счёл нужным промолчать, что с его точки зрения решение как раз таки весьма неплохое, но вот не успел остановить Нинель, которая необдуманно предложила Сашке уехать к маме с Олесей и Алей: «Ведь здесь так тяжело, а у вас такая возможность!» Скворцов тогда церемониться не стал, поскольку имел привычку на дурацкие слова огрызаться:

— У нас — з-д-е-с-ь — всё скоро наладится. Только, для этого должен хоть кто-то остаться.

Нинель тогда чуть жальце не прикусила от Сашкиной резкости — раньше он себе с ней такого не позволял… и сейчас любитель остренького Кот не преминул это припомнить. На что Лиса отмахнулась ручкой: плен оно всё, и ты мне лучше скажи, Котяра — люди боятся показаться или оказаться?

Кирка глубокомысленно изобразил из себя пыхающего дымом дракона:

— Чиста-а психалагиццки показаться дерьмом куда комфортнее, чем оказаться таковым.

В высшей степени чувствительный к перепадам хозяйкиного настроения Лисин нос откровенно сморщился: ведь, оказавшиеся тем самым, о чём за приличным столом не говорят, даже и не грузятся особо по этому поводу.

— Короче, Кот, показаться не тем, кто ты есть, хреновей, чем оказаться. Все мы носим маски, и это, блин, обидно, когда на нас замечают не ту, которую мы сами нацепили.

Кот зевнул во всю пасть, душевно клацнул зубами и лениво поинтересовался у Лисы, почему же она такая бедная, коли такая умная. Ну-у, подставился! Естественно, просветили его тут же — по полной программе. В частности, он узнал, что бедность бедности рознь, ласковый ты мой и нежный. Есть нищета, нужда, которые тяготят, стыдиться этого состояния заставляют, а есть… нет, не аскеза, прекрати делать такие блудливые глаза! Так вот, Киса, как художник художнику, имею тебе сообщить: дело же не в деньгах. На самом деле, нужно человеку ну совсем чуть. Еда простая, одежда чистая — и душа им под стать. Тогда вся грязь этого грёбаного мира покатится с тебя как с гуся вода. В одно ухо войдёт — а в другое выйдет. И по барабану тебе тогда будет — показался ты бедным или оказался: ведь всё относительно. Какой богач может быть уверен на сто процентов, что любят его, а не его капиталы?

Кот озадаченно покачал головой, отпил ещё вина и не очень-то вежливо посочувствовал будущему Лисиному мужу:

— Не серчай, Ли, я тебя люблю и даже уважаю, но держала б ты свои мысли при себе, а? Мужики тебя не то чтобы не поймут, но… И ваще — харэ уже прятаться в штанах, носи платья, что ли, юбки — с твоими-то ногами…

— Ни фига себе изврат мысли! — возмутилась Лиса, — вы меня сговорились в замуж сбагрить?

— В замуж, не в замуж, а мужчина тебе нужен. Хороший. Чтоб холил, нежил и на руках носил. Взять, к примеру, меня… Чем я тебе не?

И Кот опустил взгляд в кружку с вином, а если уж совсем начистоту, то попросту спрятал. Ох, доведёт однажды парня длинный его язык…

Лиса всмотрелась. Есть люди, которым назначено жить одновременно в прошлом, настоящем и будущем — и мужчин таких немало, а женщин — большинство, пожалуй? И Лиса всмотрелась ещё пристальней. Ну да, так и есть. То есть, всё совсем не так. Обретение нового — всегда потеря. Не могу я потерять брата, Кирка. То, что у нас есть — прекрасно, а если… потом крепко жалеть будем. Прости ты меня… не я — твоя.

Олеся улыбнулась и мягко смела паутинку перепуганной тишины:

— Ты ради красного словца не пожалеешь деревца.

— Угу, — с облегчением буркнул Кот, — бумага всё стерпит.

* * *

— Я не просил иной судьбы у неба, чем путь певца, — шептал Сергей строки любимого поэта молочному до синевы блеску фонаря. Стекло холодило лоб, успокаивало. Ночной ветер баюкал ветви березы, росшей под окном.

Для любви не существует запретов — любит она случаться не там, не тогда и с теми, кто совершенно об этом не просил.

— Я не просил этого! — с усилием выговорил Сергей. Береза недоверчиво качнула макушкой, а произнесённая боль затуманила стекло.

«Хоть самому себе-то не ври», — произнёс в глубине души желчный и в высшей степени противный голосок. Отвращение было взаимным. «Не ври — ты хотел! И просил! Чтобы нашёлся кто-то ясный и тёплый, и побыл немного рядом, если уж не выдрал из той мути, в которой ты уже столько лет барахтаешься. Скажешь — нет?»

— Но не девочка же, — у многих одиночек есть обыкновение проговаривать мысли вслух.

«С ума сойти, какие мы привереды, — яд из внутренней пакости прямо-таки сочился. — Эта девочка — женщина, женщина, чёрт всё возьми! Так что формулируй чётче: просил, но не этого».

Сергею ничего не осталось, как признать правоту совести. И ответить ей безапелляционной и злой банальностью:

— Все наши желания имеют дурную привычку сбываться не так, но иначе.

Стекло равнодушно приняло на себя и эту печаль.

А наутро он уже ждал звука Олесиных шагов. Ждал и на другой день. И на третий слушал, как она топает по лестнице, и бренчат, бренчат, чёрт всё возьми, бренчат о кастрюльку ложки.

На четвёртый — вышел на площадку. И боль, и страх, и досада от невероятной этой встречи — всё растаяло, как туманная дымка в тепле дня: он увидел радость, и радость вприпрыжку, через ступеньку взлетела к нему, в сердце:

— Здравствуйте! Ведь вы здоровы уже?!

«Ни черта я не здоров…»

— Горло ещё скребёт, — он откашлялся, — но температура небольшая.

Женщину хлебом не корми — дай о ком-нибудь позаботиться. Особенно о том, кому нужна помощь.

— А вы чем полощете? — Олеся отреагировала моментально и так строго… он едва не захохотал в голос. Старательно удерживаясь — вот, руку даже положил на грудь — поинтересовался стеснённо, чем же надо.

— Ложечка соды на стакан воды и две-три капли йода, — назидательно изрёк медицинский ребёнок, — или фурацилином…

Но Сергей развёл руками, не знаю, мол, ни первого, ни второго, ни третьего, ни четвёртого, а уж соединить всё вместе — в жизни меня не хватит!

Она явно колебалась, но несчастный вид стоявшего напротив человека помог справиться и с волнением, и с совестью, и с той самой стыдливостью, которая всегда так выручала её. А на этот раз… она чуть слышно попросила у него разрешения ему помочь. Что он ответил — догадаться нетрудно.

— Ты это куда? — сурово поинтересовался Сашка при виде запыхавшейся Олеси, которая торопливо поставила кастрюлю на перевёрнутый ящик и рванула обратно к люку.

— Я… в общем, помочь там… попросили — один человек!

Ох, какими знакомыми показались Сашке и сияние её взгляда, и жеребячья порывистость. Но сомневаться в Олесе? Ему и в голову не могло прийти, что сестра очертя голову мчится домой к незнакомому, женатому и очень-очень взрослому человеку. В противном случае никто бы не сдобровал.

Уже на следующий день Олеся приехала пораньше, чтобы побыть с Сергеем до обеденного у ребят перерыва. Какими скрытными делаются женщины, когда обзаводятся тайной, а уж какими изобретательными! И ещё через день, и на шестой, и через десять… Она вставала спозаранку — вместе с Сашкой и Алей, стряпала обед своим мальчишкам и вылетала из дома сразу же после того, как Нинель удалялась из поля оконной видимости. Остатки цыплячьей безалаберности в счастливое то время истаяли окончательно: Олеся не только успевала держать в чистоте дом, готовить и стирать, но по пути к ребятам ещё и по магазинам пробегалась в поисках съестного. Тогда ей удавалось подольше задержаться у Сергея… В общем, если женщине есть, что таить — никто и ничего не узнает до тех пор, пока она сама не захочет. А ежели силой входить в скрываемое женщиной — ничего, кроме боли, это не принесёт. И женщине — тоже. Олеся не сомневалась, что делает что-то нужное, полезное, но вредное и неправильное. Потому и таилась — на высокой скорости заметна лишь часть дороги. Чтобы понять всё, на что смотрел, но не видел, нужны время и уединение. Но и того, и другого всегда в обрез у безоглядно и взаимно влюблённого человека.

Зато других мыслей имелось — с лихвой. «Кто его жена? Чем, как, они ещё держатся вместе? Нескладуха у них какая-то — почему? Ведь художница же — значит, душевная», — нервно строчила Олеся в дневнике ночами, мучительно стараясь не уснуть, пока не запишет всего, о чём так хотелось бы поговорить с мамой. Ныл наморщенный лоб, в груди посвистывал жаркий сквознячок, мельтешила перед глазами тошнотворная рябь… Но Олеся жмурилась, размазывала эту рябь по щекам, и кидала, кидала мысли поленцами в жадный огонь бумаги. «Что же она, не замечает его потерянности? Не хочет замечать? Но, если они всё-таки когда-то поженились, значит, всё не просто так. Значит, любили друг друга. Детей хотели. Сына родили… Что же, что? Ведь С. же такой… сказочный — неужто она забыла об этом? Он стихи пишет!!! Умный, добрый, весёлый, сильный, как можно его — такого!!! — разлюбить??!! Вот я никогда, никогда, никогда НЕ разлюбила бы своего мужа. Такого мужа не разлюбила бы никогда!!!!!»

Олеся запихивала дневник в диванную щель и сминала изнывшейся головой подушку. Рассматривая плавающие под закрытыми веками чёрно-зелёные круги, пыталась представить себе Сергея — чем-то ты занят сейчас?

— Спокойной ночи, — шептала в темноту комнаты, аж кулаки сжимая, чтобы услышал.

Любовь, любовь… многоликая, коварная, животворная. Вся печаль вселенной в глазах твоих, и всё счастье.