* * *

— Серёжа?

— Да?

— Сон я видела…

— Какой, радость?

— Иду по дороге в гору, и камешки мелкие всё время в сандалии попадают. Хромаю, хромаю — но иду. Знаю, что должна идти — только это и держит. А наверху небо чуть светится, словно перед зарёй. У меня в руке фонарик, я себе им свечу. И кружок от него на камни такой жёлтый, жёлтый, и противный, как желтушная кожа. И вдруг — железная дорога поперёк. Я — по шпалам, чтобы к людям выйти. Выхожу… к какой-то заброшенной платформе с одним-единственным тоскливым фонарём. А там — ты. Бегу к тебе, но тут налетает пурга. И тебя закручивает в эту пургу. Я плачу, плачу, и так больно, так страшно, что с тобой что-то стряслось.

— Это сон, милая. Ничего со мной не стрясётся.

Олеся приподнялась на локте. Положила ладонь Сергею на грудь. Дрогнули её губы, не зная, плакать ли будет хозяйка, улыбнётся ли… Не улыбнулась, глянула пристально. Как приходит к нам, ещё здоровым, тоскливое предчувствие недуга? Нежно, до боли нежно целует он её в последние дни, но веет от его губ хмельной прохладой листопада. Не давая сказать ни слова, прижимает к себе, лишь закрывается входная дверь… а нередко они и остаются там же, в узенькой, как девичья постель, прихожей. И дарит такую ласку, и так дарит ласку, как только на прощание и бывает.

Сердце уже не просто стучало под ладонью — билось в неё, а молчание ещё разделяло их. Но когда-то же надо решаться? Зябкая волна пробежала вдоль позвоночника, но Сергей постарался, чтобы голос не дрожал:

— Жену зовут работать во Францию — с возможностью остаться насовсем.

Вот оно! Так оно всё и заканчивается, — резко, на вдохе, — и падает скошенное.

Горло заболело, и сбилось дыхание, — закрыть бы глаза и умереть прямо сейчас! Но и Олеся смогла выговорить:

— Вы, конечно же, вместе?

Сергея не обманула эта видимость спокойствия, но взрослым куда чаще, чем хотелось бы, приходится принимать милостыней поданную ложь.

— Работать смогу и я — эмигрантское наследие ещё изучать и изучать. Пресса там русскоязычная есть, да и французский выучить не проблема.

Oн помолчал задумчиво и проговорил больше для себя:

— Сына надо от армии увозить. Ведь здесь лучше не станет.

Хотела она ему ответить, да с дыханием ещё не справилась.

— Очень похоже на то, что мы, нашими собственными голосами, позволили сотворить монстра, и теперь, кто как может, пытаемся сбежать от него, — он придвинулся, обжёг объятием и жаркой просьбой, — душа моя чудная, уезжай к маме. И Германия с Францией рядом…

Олеся подняла на него сверкнувший взгляд, покусала на нижней губе кожицу. Сорвала до крови — ну, это как обычно. Головой покачала — едва заметно, но Серёжа увидел. От солнечного сплетения уже растекалась холодная пустота, но Лиса не позволила телу зайтись в крике. Нет, нет.

Вы когда-нибудь хватались за телефон как за спасательный круг? Ну и хорошо, если нет. Дрожа — как же медленно крутится этот диск! — Олеся набрала номер.

— Шурупча! Привет! Слушай, я сегодня дома не ночую, родная. Да, скажи Сашке и маме… Ну, придумай что-нибудь, Шуронька! Нет, всё — потом. Прости, опаздываю…

Наощупь положила трубку на кольнувшие холодком рожки рычажков и прильнула к любимому. Провела ладонью по его щеке, к седому виску — и пальцы согрелись в тепле волос. Мужчина закрыл глаза, склонил к ней лицо. Звенящим туманным серебром обволокло мысли, потянуло в тёплый омут. Но всё-таки в тот невыносимо острый и упоительный, в тот отчаянно краткий и жестокий миг женщина ещё сумела устоять. Она прикоснулась поцелуем к морщинке между бровей, к доверчиво закрытым векам, к губам. Напоследок успела изумиться тому, с какой силой и как созвучно бьются сердца. А потом — взлетела.

Стремительно, на привольном вираже — в ночное поднебесье, к лунной дорожке, что вьётся меж влажно сияющих облаков, к тебе, к тебе, всё ближе и ближе — к тебе. Всё светлее и светлее вокруг, всё гуще и горячее становится воздух, подъём резче, вот он уже совсем отвесный и не хватает, не хватает, не хватает дыхания… Не сорваться с этой кручи… Помоги мне! Держи меня! Держи!

Ты слышишь? — музыка!

Вместе? — к свету!

И льётся, и льётся, и льётся свет — за волной волна. Они несут, качают — ликующе, трепетно, звонко… и всё-таки на долгий-долгий миг теряется дыхание… Тьма…

А когда сумрачный рассвет пробрался сквозь непрочную защиту гардин, затянула она последний узелок. Через едва разомкнутые ресницы Сергей видел, как по тёмному двигалось светлое. Вот — наклонилось, подбирая что-то с пола, вот — чуть остановилось и решительно ушло в тень. Обратно в хранящую пряный аромат их тел комнату Олеся уже не заглянула — нельзя отнимать у спящего его спасение.

Курлыкнул замок. Всхлипнула несмазанная петля. Закрылась дверь — бесшумно, неотвратимо.

Дом опустел. Померк и опустел. Но нашлись силы выбраться из постели, навести порядок в комнате, выйти в кухню, заварить чай… и ещё не раз найдутся — во все последующие годы.

Пошёл дождь. Отныне и навсегда исцелённый от одиночества, смотрел Сергей в окно и просил у неба благословить дорогу его утраты.

Третья часть

Говорят, счастье — острый момент. Удовольствие, везение… Согласны? Но может, это песня радостная, что звучит себе негромко в дальней комнатке души, согревает лучом солнечным и не утихает, не слабеет до самого конца? Ведь, чудо-то какое — дышать, чувствовать, мыслить, надеяться… Это мы теряем слух и осязание, это мы счастью изменяем — вовсе не наоборот. И порой только беда оплеухой возвращает нас в обыкновенное счастье — быть живым.

Но легко ли помнить о том, когда заблудился в единственной и неповторимой своей судьбе? Как заблудилась старчески медленно шедшая под схоронившим зарю дождём. Не первая заплутала, не последняя — и в жизни, и в странном времени, которому пришлось остаться в памяти временем мощных начинаний, свернувших в сторону свой ход. Эх, куда ж ведёте вы, исковерканные дороги, и станете ли хоть когда-нибудь ровными?

Лисе повезло: метро уже работало. Подранку необходимо скрыться — и подземка оказалась кстати. Она села в уголок вагона, прижала к груди сумку. Назло вымокшей блузке немного согрелась, между «Полежаевской» и «Беговой» уснула. Её разбудил машинист — на конечной в противоположном краю города.

Что ж, пришлось включить автопилот — раз уж собственная голова категорически отказалась участвовать в происходящем безобразии. Автопилот проявил незаурядное, хоть и весьма специфическое чувство юмора; во всяком случае, уже сидя в электричке, Лиса немало подивилась — у неё на коленках обнаружилась затрапезного вида книжица с громким титулом «Астрология. Хиромантия. Гороскопы народов мира. Старшие арканы Таро». Ниже, шрифтом поскромнее, издание называло себя полным собранием сведений по гадательной эзотерике. Вот так вот — ни больше, ни меньше. Кстати, книжный развал в почти ещё безлюдном переходе на «Таганке», сухопарая женщина во всём чёрном и две зелёные пятикатки, обменянные на вот это бумажное чёрт знает что, всё-таки припомнятся Лисе, но гораздо, гораздо позже.

«Шурупчик обхохочется, когда расскажу», — мысли хоть и вяло, однако начали перелистываться в голове. Память методом неслучайного тыка выдала картинку: две без году неделя комсомолки по самые пяточки погрузились в толстенную Библию с ятями, ерами и изумительного изящества гравюрами — впрочем, оценить последнее они тогда ещё ну никак не могли. Библия та стояла у Алиной бабушки на самой верхней полке книжного шкафа, в дальнем, естественно, углу, и периодически попадала на растерзание юным безбожницам. Малышками девочки просто картинки разглядывали, а потом Аля заразилась в пионерлагере гаданием на книжках. Олеся идею творчески развила, и не прошло дня, как Священное бабушкино писание оказалось приспособлено для вопиюще языческого ритуала.

Книга, сказать честно, выдавала порой такое, что хоть стой, хоть падай. То ли так зачитали барышни «Песню песней», то ли уж и вправду была в этой девической потехе какая-то бесовщинка, но чаще всего в ответ на их вопросы раскрывались те, заветные, страницы любовной поэмы. И читали её девушки, и перечитывали… потом незаметно перебрались к «Суламифи» Куприна, а где Куприн, там и полесская колдунья, а где она, там и браслет гранатовый… а тут уж и до тёмных бунинских аллей оказалось рукой подать.

Ох, юные книгочеи! Кабы впрок вам шла книжная наука — не сажали бы вы на свои умные головы столько шишек! Правда, к рассудительной с детства Але это не относилось — читать она умела, и весьма неплохо. Особенно, между строк. А заоблачная гулёна Олеся… Вот и сейчас не придумала ничего умнее, как познать самоё себя, раскрыв наугад невесть кем подброшенную ей книжку.

Шутить с запредельем — себе дороже. Мало кому удаётся остаться в светлой памяти и в твёрдом уме после встречи с тем, чему — на самом деле — нет названия… Так, приблизительно всё, обиняками — и то, если хозяева бездны по каким-то своим неведомым соображениям пощадили неосторожно забредшего мыслителя или ретивого умника, который считает, что законы писаны не для него. Но, в любом случае, тень на любопытном остаётся — и когда этой тени угодно будет призвать своего пленника, не может сказать ни один живущий.

Но в двадцать лет всё легко и просто, даже если сердце кровоточит вовсю, — а чаще всего, именно по этой причине.

Книжечка отворилась на странице девятого аркана — с прекрасно воспроизведённой картинки пронзительно и, как показалось Лисе, отчаянно глядел старик, размашисто шагавший по горной дороге. В одной руке сверкала лампа, а другая оказалась вооружена массивным посохом, который вот-вот мог треснуть от усилия, с каким путник вонзал его в каменистую свою тропу. Быстро глянула значение карты и, не страдавшая доселе особой мнительностью, вздрогнула. «Ну вот, так тебе и надо, — отрешённо подумалось ей, — никому не нужный дряхлый интроверт в безнадёжном поиске братьев по разуму».