Лёка Лактысева - Сломанная кукла

Внезапно я ощутил прикосновение к волосам: на мой затылок легла легкая женская рука. Я дернулся от неожиданности, сделал резкий вдох, потом зашипел, выпуская воздух сквозь сжатые зубы. 

Пальцы Алевтины на мгновение исчезли, но потом вернулись, пробежались от маковки до затылка, едва ощутимо надавливая на кожу. Раз, другой…

Я замер. Закрыл глаза, затаил дыхание. 

В прикосновении женской руки не было ничего дразнящего, ничего провоцирующего. Только бережная ненавязчивая теплота и сочувствие. 

То, чего я не имел чертову уйму лет!

То, без чего, казалось, научился жить. 

Оказывается – нет, не научился!

Как же мне этого не хватало! Не безумного и бессмысленного совокупления, а простой ненавязчивой женской ласки!

Каждое легкое, почти невесомое прикосновение теплой ладони словно снимало с меня слой за слоем усталость, отчаяние, ожесточенность. Каждое движение наполняло теплом, силой и… доверием.

Не может так прикасаться человек лживый, корыстный и неискренний!

Снова подышав открытым ртом, я вдруг признался, не шевелясь, не поднимая головы:

– Однажды… когда мы только въехали в этот дом, Никита убежал от меня. Выскочил за ворота. Я не сразу обнаружил, что его нет в доме. Когда выбежал на дорогу – увидел, что он уже почти добрался до шлагбаума на выезде из поселка. 

Слова лились из меня неудержимым потоком. Я словно исповедовался перед матерью своего ребенка, не в силах остановиться. Признавался, что я никуда не годный отец. Понимал, что подставляюсь, что теперь Тина сможет посмотреть на меня свысока, пнуть в больное, но продолжал говорить, выстреливать признание за признанием, каяться в своей родительской несостоятельности.

Алевтина слушала молча. Ее пальцы замерли у меня на шее, чуть ниже затылка, и эта приятная тяжесть медленно впитывалась в мою кожу, проникала в каждую клеточку тела.

Наконец, вывалив на затихшую женщину все накипевшее, я умолк, ожидая неизвестно чего. 

– Дурак ты, Плетнев, – подытожила Тина. В ее голосе, вопреки словам, не было ни злости, ни осуждения. – Хоть бы книжку какую взял почитал о воспитании детей. Тогда знал бы, что к чему. 

– А ты… читала? – я не даже не возмутился. Мне просто в самом деле стало интересно, читала ли Алевтина что-то на эту тему.

– Конечно! Я же в библиотеке работала! У меня было время подготовиться к рождению Никиты. 

– А у меня – не было. Слишком много работы.

В библиотеке? Вот это новость! Она же вроде в технологическом техникуме училась…

– Я заметила. Никите тебя не хватает. 

– Правда? – на сердце потеплело от этих слов. Никогда не думал, что услышу их от Тины.

– Да. Он скучает по тебе, спрашивает, когда приедешь, и очень ждет выходных. 

– Мне казалось, я ему не нужен… – я снова озвучил то, что кислотой разъедало мою душу. 

– Не выдумывай, Зиновий. Сын к тебе тянется, но тебя слишком мало, чтобы он мог привыкнуть и начал чувствовать себя рядом с тобой спокойно и естественно. – Алевтина озвучивала то, о чем я и сам догадывался, но пока не понимал, как исправить. 

– Спасибо… – я приподнял голову, и Тина убрала руку. Мне тут же стало холодно и одиноко. – Не знаю, как, но я постараюсь это исправить. 

– Было бы неплохо. А теперь ступай спать, Плетнев. Время к утру уже. 

Понимая, что не усну, я встал, подошел к окну, выглянул во двор.

Гроза закончилась, ветер утих. Меня потянуло на свежий воздух. 

– Это вы отдыхайте. Я пойду… проветрюсь. 

– Как хочешь. 

Тина улеглась поудобнее, снова накрыла Никиту пледом так, что его стало почти не видно. Закрыла глаза. 

Я постоял еще несколько мгновений, глядя на эту завораживающую картину: любящую мать, которая нежно прижимает к себе спящего малыша, – и тихо вышел. Сначала – из спальни Алевтины, затем – из коттеджа. 

Ночной воздух был напоен послегрозовой свежестью. С неба все еще сеялись редкие мелкие капли дождя. Я запрокинул голову, подставляя им разгоряченное лицо. 

– Алевтина. Аля… – закрыв глаза, произнес в небо имя женщины, которой удалось снова разбередить и взбудоражить мою душу. 

Небо ответило далекой зарницей.

Сама не понимаю, как я решилась прикоснуться к Зиновию в ту ночь, когда он поднял на уши весь дом, разыскивая сбежавшего ко мне в спальню Китенка. Наверное, растерялась, увидев, как мужчина вдруг обессиленно осел на пол, как его пальцы судорожно комкали мою постель, пока он пытался справиться с чувствами. 

Не то чтобы моя обида на Плетнева вдруг резко растаяла в этот момент, но в сердце все равно зашевелилось сочувствие. Злорадствовать, глядя на охваченного паникой, подавленного мужчину мне не хватило духу. 

Входя в дом Зиновия, соглашаясь на роль то ли домработницы, то ли гражданской жены, я видела в Плетневе жестокое бессердечное чудовище. А кто еще мог так поступить с собственным сыном? Лишить ребенка матери! Уму непостижимо… 

Я готовилась терпеть насмешки, унижения, враждебность. Ждала недовольства и критики, воплей о том, что я – плохая хозяйка: готовлю не то, убираю не так. 

Собирала все свое мужество, чтобы терпеть любые издевательства – ради сына. 

Только… ничего подобного так и не случилось.

Плетнев не проверял, насколько хорошо я протираю пыль и мою посуду. Не придирался к чистоте стекол шкафов в гостиной и не возмущался по поводу заутюжек на постельном белье. Казалось, вообще не замечал всего этого. Возможно, он просто слишком сильно уставал к тому времени, когда ему удавалось вернуться. 

Работал Зиновий безумно много. Ему могли позвонить и в пять утра, и в двенадцать ночи. Если звонили во время вечерних чтений или воскресных прогулок с сыном – он отвечал, хмурился, потирал левую бровь. Потом, закончив разговор, переводил виноватый взгляд на Никиту:

– Прости, сын. Я должен был разрулить этот вопрос...

Как я ни старалась, но не могла разглядеть в Зиновии Плетневе бессердечную сволочь. Бесчувственного мудака, который уложил на лопатки моего соседа по общежитию Григория, или сидел в зале суда с отстраненным видом и не замечал моих слез… 

Куда он все это спрятал? Надолго ли?

Плетнев сдержал свое слово. 

Не знаю, как ему это удавалось, но он начал приезжать с работы к ужину. Почти каждый день. Мне пришлось пересмотреть вечернее меню и готовить порции не на троих, как раньше, а на четверых. Зиновий об этом не просил, но оставлять его голодным после тяжелого трудового дня – на такую глупую и бессмысленную месть я была не способна.

Теперь после ужина Плетнев отпускал няню и сам занимался Никитой. Ну, как – занимался? Шел с Китенком либо на улицу, либо в детскую. Во дворе два мужчины – большой и маленький – еще могли побродить, держась за руки. Если же оказывались в детской – Зиновий просто ложился на пол и сквозь полудрему наблюдал, как ребенок строит из конструктора какие-то машины или домики, как устраивает войны роботов… 

После той грозовой ночи Плетнев предложил мне перебраться на второй этаж, в единственную оставшуюся не занятой спальню.

– Так Никите не придется бежать далеко, если он снова грозы испугается, – пояснил мужчина на следующее утро, старательно отводя взгляд от моего укороченного спортивного топа с низким декольте. Заниматься уборкой в таком было намного удобней, чем в костюме горничной, и я сделала эту одежду своей униформой.

Никите мой переезд на второй, хозяйский, этаж пришелся по душе. Еще бы! Теперь наши с ним двери оказались по соседству, и Китенок мог примчаться ко мне в любое мгновение!

Правда, обнаружилось и неожиданное неудобство. Теперь спальня Плетнева оказалась напротив, и мы с ним начали сталкиваться намного чаще, чем раньше. Порой получалось так, что оба одновременно выходили из своих комнат, чтобы заглянуть в детскую. 

Я старалась держаться ровно, отстраненно и почтительно – как и положено наемной работнице. О той случайной ласке, которую подарила мужчине, старалась не вспоминать: мне было ужасно неловко за себя! Я опасалась, что Зиновию, который тогда внезапно разоткровенничался, будет еще более неловко, и он начнет за это злиться на меня. 

Господи! Пусть Плетнев забудет все, что тогда случилось!

Но он не забыл.

Я поняла это недели через полторы, когда в один из вечеров укладывала Китенка спать. Сын уже вовсю посапывал.

Я встала, подошла к задремавшему в кресле Зиновию, потормошила его за плечо:

– Плетнев! Никита спит. Ступай к себе! – и шагнула к дверям.

Мужчина, не открывая глаз, поймал и сжал мою руку, заставив остановиться. 

Я замерла.

Зиновий, по-прежнему удерживая мои пальцы, выбрался из кресла, повел меня из комнаты. Как только дверь за нами закрылась, остановился, развернул меня и прижал спиной к стене, а сам навис чуть сверху:

– Спешишь сбежать от меня, Алевтина?

– Просто иду спать. Ты что-то хотел мне сообщить?

– Да. Пожалуй. – Зиновий придвинулся еще ближе, подавляя своей физической мощью. Только вот мне отчего-то страшно не было. Совсем. 

– Говори, Зиновий. И отпусти меня, – я уперлась ладонями в его грудь, обтянутую домашней футболкой. 

– Не хочу.  – Зиновий склонился ко мне совсем близко, продолжая глядеть в глаза темным затягивающим взглядом. 

– Я тебя не понимаю… – прошептала я внезапно пересохшими губами: близость сильного мужского тела взволновала меня, заставила мое сердце тарахтеть, как засбоивший моторчик. 

– Ты не поверишь, Тина, – Плетнев усмехнулся как-то криво и болезненно. – Я сам себя не понимаю. Но так дальше продолжаться не может...

Руки мужчины, упиравшиеся в стену, внезапно переместились, схватили меня за затылок, не позволяя отвернуться. Твердые губы прижались к моим пересохшим от учащенного дыхания губам, обжигая и одновременно даря немного влаги.