Лёка Лактысева - Сломанная кукла

– Дышите кислородом, Зиновий. И постарайтесь все же успокоиться. Палец дайте сюда. Не надо с него датчик скидывать… – это был уже женский голос. Вероятно, та самая Наташа. 

– Можно… еще воды?..

Мне снова позволили сделать несколько глотков. Борьба с всплеском эмоций лишила последних сил. Я перестал пытаться что-то говорить, о чем-то спрашивать. Главное я узнал: Никита жив и будет жить. 

Сознание снова уплывало. Я готов был погрузиться в блаженное забытье, чтобы отдохнуть, перестать чувствовать боль – приглушенную, но все равно мучительную. Но что-то в словах мужчины, который, видимо, был моим лечащим врачом, не давало мне покоя.  

«Приезжал ваш родственник. Родион Зиновьевич», – припомнил я. 

Отец.

А как же Аля? Почему она не приехала?!

Найти ответ на этот вопрос я не успел: меня снова унесло во тьму.

* * *

Перевязка.

Я и не подозревал, что иногда перевязки делают под наркозом. Как оказалось, очень даже случается. В ожоговом отделении – постоянно. 

И это правильно. Потому что ни один нормальный человек, у которого болевые рецепторы не сгорели и не атрофировались, не в силах вынести такую муку и остаться в сознании и в здравом уме. 

Мне объяснили, что у меня обожжена вся спина, часть затылка и верхняя часть ягодиц. Ожоги второй-третьей степени. Глубокие. Поэтому меня и укладывали на живот. Сам я двигаться почти не мог: любое напряжение мышц тревожило обширные раны и приводило к взрыву дикой боли. 

Я потерялся во времени. Дни и ночи слились и перемешались, превратились в один бесконечный непрекращающийся кошмар, состоящий из кровавой пелены перед глазами, которую время от времени пронзали, словно молнии, отдельные вспышки. 

Еще случались просветы, когда я приходил в себя настолько, что мог почти с обычной ясностью мыслить, воспринимать то, что мне говорят. В такие моменты я узнавал об очередном визите дяди Родиона, о том, что он просил мне передать. 

В палату ко мне дядю не пускали, и из-за этого я не мог спросить его об Алевтине, а сам он почему-то сообщал новости только о Никите. Аля же… она словно превратилась в призрак: я знал, что она есть. Был уверен, что она по-прежнему заботится о Никитке. Но для меня она словно исчезла – не приезжала, не пыталась передать что-то через дядю. 

Это угнетало. 

И без того нерадостная обстановка и отвратительное самочувствие делались в сотню раз невыносимее из-за ее молчания.   

Алевтина винит меня в том, что случилось? Ненавидит и не желает видеть?

С другой стороны – что на меня смотреть?

Кислородная маска на носу, трубки в венах, в мочевом пузыре, какие-то нашлепки на груди, от которых тянутся провода к аппарату, прищепка на пальце, наверняка окровавленные бинты на спине – я правда хотел, чтобы Алевтина явилась и увидела меня таким? Чтобы потом я приходил к ней вот таким в ночных кошмарах?

Да. Я – чертов эгоист. Я так хотел увидеть Алю, услышать ее голос, ощутить прикосновение, что мне было плевать, каким я перед ней предстану. 

Я сходил с ума от неизвестности. Комкал треклятые простыни, грыз зубами уголок подушки. Проклинал свою паскудную судьбу, которая снова поманила меня миражом счастья – и отняла его у меня. Возможно, навсегда…

Однажды я не услышал, как вошла медсестра. Не успел справиться с очередным приступом отчаяния. 

– Плетнев! Вы что творите?! Если вам так больно, то почему ничего не говорите? – женщина встала надо мной, взялась расправлять скомканную простыню, потом позвала санитарку, чтобы та надела на подушку свежую наволочку. 

Я закрыл глаза и молчал. Не стану же я рассказывать чужому, по сути, человеку, что дело в другой боли. Не от ожогов.

Медсестра пригласила лечащего врача – ожогового хирурга. Хирург пригласил то ли психолога, то ли психиатра. 

– Зиновий, поймите: чем больше вы молчите, тем хуже последствия. Поделитесь со мной своими переживаниями, – уговаривал тот. 

– Лучше б я сразу сдох! – выплюнул я в сердцах после десятиминутного допроса. 

– Надеюсь, в самом деле вы так не думаете, Зиновий. За вас говорит ваша депрессия. Такое часто случается у пациентов с ожоговой болезнью… – забормотал психолог.

– Просто. Уйдите. Оставьте. Меня. В покое, – потребовал я. 

– Хорошо. Сегодня, вижу, вы не в том настроении… но я еще загляну к вам на днях. Подумайте пока, о чем вы хотели бы мне рассказать. 

Я скрипнул зубами, зажмурил глаза – и промолчал.  

Позднее, на вечернем обходе, попросил дежурного врача:

– Позвольте мне поговорить с Родионом Зиновьевичем, когда он приедет. 

– Вообще-то, посещения не желательны…

– Мне нужно поговорить с отцом!

– Ладно. В виде исключения...

Дядя Родион приехал на следующий день ближе к обеду. 

Меня накрыли свежей простыней. Дядю облачили в хирургический костюм, шапочку, бахилы и маску. 

Как выдержало его немолодое сердце, когда он вошел в палату и увидел меня – я не знал. Боялся об этом думать. 

– Привет, сынок. Как ты? Держишься? – дядя присел на табурет возле моей высокой койки так, что я смог, не поворачивая голову, увидеть его испещренное морщинами лицо. 

– Держусь, – хрипло каркнул я. – А ты?

– Я – старый солдат. Не имею права сдаваться, когда у моих детей беда. – Отец слегка сжал мою ладонь своими пальцами. 

Я растянул сухие губы в слабой улыбке:

– Знаю, отец. Ты – крепкий орешек. Сколько дней прошло, как я здесь? Сбился со счета… – признался я, и тут же перешел к другому, тому, что волновало больше всего. – Расскажи мне, что с Никитой? Как он? Как Алевтина? 

– Ты здесь пятый день, Зин. Никите повезло: ни одного серьезного ожога! Только отравление угарным газом. Пришлось докторам его в реанимации подержать, вот сегодня обещают в обычное отделение перевести. 

– Хорошо, – я снова изобразил подобие улыбки. – А Тина?

– Аля почти жила все эти дни там, у Никиты. Домой только ночевать приходила. Ей разрешили помогать на посту, где он лежал. Теперь вот еще недельку полежит с ним в неврологии. – Дядя озвучил то, о чем я и сам догадывался: конечно же, Алевтина не отходит от сына! – ...тебе просила передать привет и пожелания скорейшего выздоровления.

Тон дядиного голоса оставался все тем же ровным и успокаивающим, но его слова вызвали у меня огромные сомнения.

– Отец, не надо…

– Что – не надо? – дядя сделал вид, что удивился.

– Если Аля… Алевтина… если ей все равно, что со мной – лучше так и скажи. Я хочу знать…

– Не все равно ей! По глазам вижу – совсем не все равно! И меня после каждого визита к тебе она спрашивает, как ты! – на этот раз совершенно искренне возмутился Родион Зиновьевич. Помолчал, пожевал губы. Потом добавил: – Как я радовался, когда видел, что у вас вроде отношения складываться начали! Не разрушь это, сынок! 

– Если еще есть чего рушить. Боюсь, что все сгорело в том проклятом пожаре. Почему он случился? Уже известно? – я поспешил перевести разговор на не такую больную тему. Не стоило мне вообще признаваться в своих сомнениях! Дяде и так непросто с нами всеми.

– Пока нет. Результаты экспертизы на следующей недели обещают… – дядя вздохнул, покачал головой. – Ты, главное, не кисни тут, не падай духом, сын! С делами в компании я пока справляюсь: старый конь борозды не испортит. Скажи, чего тебе привезти? 

– Ничего не надо, отец. Мне бы… – я зажмурился на миг, пережидая накатившую вспышку тоски, сжавшей горло. 

– Что, Зин? Скажи! Я все сделаю, что только можно!

– Мне бы Алевтину увидеть. Хотя бы на пару минут. Я не успел сказать ей кое-что очень важное… в тот день. 

– Я попытаюсь это устроить, сынок. Не знаю, пустят ли ее к тебе, но я буду очень стараться!

Да-да. Я знал: в ожоговое отделение даже родственников пускают крайне неохотно, а Аля мне формально никто. И все же… мне было просто необходимо увидеть ее, взглянуть в ее глаза, прочесть в них – надежду или приговор. 

– Постарайся, отец, – вместо кивка я закрыл и открыл глаза. 

Отец ушел. Мне оставалось только терпеть и ждать.

О том, почему случился пожар, я узнала раньше пожарной инспекции. 

Первые пару дней Никиту мучила одышка, он постоянно лежал в кислородной палатке и под капельницей. Но потом быстро пошел на поправку. Ему назначили несколько сеансов в барокамере. Один в камере сидеть он не мог, поэтому вместе с ним сидела я. Читала сыну детские книжки, пела песенки. В общем, развлекала, как могла. 

На одном из таких сеансов решила поговорить с сыном о том, что произошло.

– Китенок, сынок, ты хочешь домой? Обратно в свою любимую комнату? – зашла я издалека.

– Нет! – глазенки малыша стали огромными и испуганными. – Там огонь!

– Там уже нет огня. Его потушили дяди-пожарные. А откуда огонь взялся? Ты знаешь?

Сын опустил голову, насупился. 

– Никитка, я обещаю: тебя никто не будет ругать и наказывать! Просто расскажи мне, что случилось? Ты спал? – я знала, что Елена Михайловна уложила сына на дневной сон, потом почувствовала себя плохо и спустилась вниз, чтобы поискать у нас в аптечке какие-то таблетки. 

– Спал. Потом проснулся, – неохотно кивнул Никита. 

– Проснулся, а няни нет, так?

– Да…

– И что ты дальше сделал?

– Пошел на ковер играть, – по-прежнему стыдливо пряча от меня взгляд, признался ребенок. 

– Хорошо. Ты сел на коврик и начал играть. А во что ты играл?

– В костер… хотел сделать такой, как в парке. 

Я тут же припомнила, что с неделю назад мы гуляли неподалеку от коттеджа и видели, как на окраине рощи кто-то из местных жителей запекал в углях картошку и жарил над огнем хлеб и сосиски, нанизанные на шампуры.