Лёка Лактысева - Сломанная кукла

Наверное, еще вчера я бы запнулась и замялась, не зная, как ответить. Но сегодня я была готова к этому вопросу.

– Конечно! – воскликнула я уверенно. 

На лице старика проступило огромное облегчение. Похоже, он сильно сомневался в том, что получит мое согласие. И это был еще один упрек моей совести. Я приняла его смиренно: заслужила! 

– Значит, завтра носи телефон с собой, Алечка. Как только меня пропустят к сыну, я наберу твой номер, и вы с ним поговорите – и ты, и Никита. 

– Хорошо! – тут же согласилась я. 

Погуляв со мной и с Китенком около часа, Родион Зиновьевич, просветлевший и повеселевший, отправился домой. Никита, узнав, что, возможно, уже завтра услышит папин голос, тоже сиял личиком и даже без возражений улегся спать, чтобы это самое «завтра» наступило как можно скорее.

Через день после первого визита дяди Родиона в мою палату ему снова позволили зайти ко мне. Как он этого добился – ума не приложу. В дверь Родион Зиновьевич вошел бодро, уселся подле меня, и я смог, не шевелясь, увидеть его лицо. Дядя выглядел довольным, почти сияющим.

– Привет, Зин. Как ты сегодня? – поинтересовался он. 

– Терпимо, – солгал я. Не хотелось портить родному человеку неожиданно хорошее настроение. 

– Думаю, я смогу тебя порадовать, – таинственно улыбнулся дядя, вынул из кармана смартфон, набрал какой-то номер и включил громкую связь. 

Пара гудков – и я услышал детский голосок:

– Але! Кто это?

Я почти вздрогнул, узнав голос Никиты. Сердце на миг замерло, потом вдруг сорвалось в галоп. Дернул рукой, чтобы потянуться за телефоном, но резкая боль тут же оборвала мой порыв, вынудила уронить руку и сцепить зубы. Пока я пытался отдышаться, дядя разговаривал с мелким.

– Привет, Никитка! Это дед Родион! Я сейчас сижу рядом с твоим папой. Хочешь с ним поговорить?

– Да!

Родион Зиновьевич аккуратно поднес смартфон к моему лицу, кивнул:

– Поздоровайся с сыном, Зин!

– Здравствуй, сынок… – выдавил я хрипло и тут же испугался, что мелкий меня не узнает. 

Но он узнал. 

– Папа, привет! – звонко и чуть картавя произнес сын и замолчал, дожидаясь моего ответа. 

– Как ты, Никитка? 

– Хорошо!  – снова пауза. 

– Чем занимаешься? – я задавал сыну вопросы, закрыв глаза: на ресницы навернулись слезы, и мне было стыдно за эту слабость.

– Мы с мамой ходили в барокамеру, – доложил мелкий. – Сейчас поговорим с тобой и пойдем обедать, а потом спать.

– Вы с мамой большие молодцы! – похвалил я ребенка. 

И тут на заднем фоне услышал голос Алевтины.

– Никит, что ты хотел сказать папе? – подсказывала она. 

Сын хотел мне что-то сказать? Я насторожился. 

– Папочка, я хотел тебе сказать, что я тебя очень-очень люблю! – донеслось до меня из динамиков. 

Это было совершенно неожиданно и болезненно-приятно… Я на миг захлебнулся: воздухом, словами, чертовыми слезами, которые никак не хотели отступать! По нервам прокатилась электрическая волна, вызывая чувство жжения даже там, где ожогов не было. Вслед за ней пришла эйфория. На какое-то время я вообще перестал чувствовать хоть какую-то боль. Она словно отступила, выдернула из моего тела свои острые зубы…

С трудом совладав с голосом и дыханием, я сумел произнести:

– И я тебя люблю, сынок. Очень-очень люблю!.. 

Видя, что дальше говорить я временно не в силах, дядя забрал смартфон и заговорил сам:

– Никитка, папа устал. Он обязательно еще поговорит с тобой в другой раз. А сейчас дай телефон маме!

О, нет... 

О, да!.. 

Я хотел услышать Алевтину! Очень хотел! Но разговаривать и правда был не в состоянии… Не думал, даже не подозревал, что все это время был постоянно напряжен, но после слов сына мои мышцы вдруг превратились в желе, как у медузы. Глаза закрывались. Накатывала дрема. Я из последних сил боролся с сонливостью. 

К счастью, оказалось, что дядя и не собирался снова подсовывать телефон мне. 

– Алечка, ты меня слышишь?

– Да, Родион Зиновьевич, – прозвучал совсем рядом нежный голос, который так хотелось услышать вживую.

– Мне удалось договориться. Тебя пропустят к Зину! – сообщил отец Алевтине и, заодно, мне. 

Я разлепил отяжелевшие веки и неверяще уставился в морщинистое лицо старика.

Как он это сделал?! Он что – волшебник? 

– Спасибо, Родион Зиновьевич! Когда можно будет приехать? 

Алевтина говорила о поездке, как о деле решенном. Выходит, напрасно я сомневался, напрасно изводил себя черными мыслями о том, что она не желает меня видеть… 

– Завтра, Алечка, я приеду к вам к окончанию тихого часа, побуду с Никитой, а ты сможешь навестить Зиновия. – Отец встретился со мной взглядом, потянулся, похлопал меня по руке. – Зин тебя очень ждет. 

Тина ответила после некоторой заминки. Слова ее прозвучали довольно сдержанно:

– Да, я поняла. Значит, завтра. Спасибо большое за помощь!

Наверное, если бы не эта сдержанность, я окончательно решил бы, что все же умер и, вероятно, попал в специальное место, где грешникам показывают, какой могла бы быть их жизнь, если бы они меньше грешили…

– Ну вот, сын, – дядя Родион спрятал смартфон обратно в карман. – Как видишь, все устроилось. Сегодня с Никитой поговорил. Завтра с Алей поговоришь. 

– Спасибо, отец. Ты настоящий кудесник. – Я послал своему старику признательную улыбку. – Без тебя я бы пропал…

– Ты не имеешь права пропадать, Зиновий! У тебя – сын. И компания, которую ты должен ради сына сохранить. – Взгляд Родиона Зиновьевича сделался серьезным и строгим. – Понимаю, что тебе сейчас хреново, но ты борись!

– С кем? – недопонял я.

– С собой! С поганым настроением и неверием в лучшее! 

– А… я… постараюсь.  

Признаваться дяде в том, что завтра, скорее всего, окончательно решится моя судьба, я не стал. Ни к чему пожилому человеку лишние переживания. К тому же, если б он знал, что именно я собираюсь сообщить Алевтине, то мог бы попытаться повлиять на ее решение. А мне этого не нужно. Не хочу отношений из жалости или потому, что за меня кто-то попросил. Пусть Тина поступает так, как подскажет ей сердце. 

Дядя посидел еще пару минут и ушел. Я остался наедине с собой и своими мыслями, по-прежнему мрачными. Чтобы не утонуть в них, я начал раз за разом вспоминать наш разговор с сыном. Его неожиданные, но такие важные слова: «Папочка, я тебя очень люблю!» Удивительно, но они работали лучше обезболивающих уколов, назначенных мне докторами. Цепляясь за них, как за спасательный круг, я вдруг почувствовал, что больше не тону в бездне тоскливой безнадежности. Правда, выбраться из этой бездны окончательно сил все еще не хватало. 

«Завтра. Все решится завтра!» – напомнил себе я и провалился в сон.

Следующие сутки, ну, почти сутки, тянулись безобразно долго. Будь у меня возможность смотреть на часы – наверное, я смотрел бы на них неотрывно, чтобы видеть, что время все же идет, а не завязло намертво, как муха в янтаре. 

Вечер: ужин – кормление чем-то жидким через трубочку. Обезболивающий укол, перевязка.

Утро: снова укол и снова перевязка. Завтрак – опять жидкая каша через трубочку. И не потому, что я не мог жевать, а потому, что не мог шевелиться, а любая твердая пища застревала комом в горле и вызывала тошноту. 

Обход. Капельницы.

Дрема – уставал я быстро и от любых усилий, даже от необходимости слушать, что мне говорят, и что-то отвечать. 

Наконец, ранний вечер. 

Медсестра заглянула в палату, объявила радостно:

– Плетнев, к вам пришли! Накрыть вас свежей простыней?

– Да, пожалуйста! – я весь подобрался, готовясь к судьбоносной встрече. 

Пара минут потребовалось медработнице, чтобы подготовить меня к посещению и отправиться за Алевтиной.

Я знал, был уверен, что это Тина!

Наконец, дверь беззвучно отворилась. Я лежал к ней лицом, и потому сразу увидел в дверном проеме знакомую стройную женскую фигуру, укутанную в одноразовые стерильные одежки: халат, бахилы, маску и шапочку. 

Алевтина. Алечка. 

Пришла...

Не думала, что у меня такие крепкие нервы. От вида мужчины, утыканного трубками и обвешанного проводами, от тяжелого запаха болезни немудрено было грохнуться в обморок. Однако я устояла на ногах и даже сумела сохранить на лице спокойную улыбку.

И все же… глядеть на Плетнева было физически больно, даже несмотря на то, что его укрыли с ног до головы чистой белой простыней, спрятав от меня все его ожоги. 

Его тело, знакомое мне каждым своим изгибом, исхудавшее за неделю почти вдвое, бессильно распласталось по упругому противопролежневому матрасу. Руки были закинуты вверх. Пальцы бессильно комкали и царапали уголки плоской подушки. На землисто-сером лице, заросшем неаккуратной недельной щетиной, жили только глаза. 

– Аля… – Зин с трудом разлепил сухие потрескавшиеся губы. – Проходи, присаживайся. 

Я отыскала взглядом свободный табурет, придвинула его к головному концу койки и села так, чтобы мужчина мог меня видеть, глядя прямо перед собой. 

– Я пришла, Зин, – сообщила очевидное, не зная, как по-другому начать разговор. 

– Вижу… – он попытался улыбнуться. 

– Знаешь, я хотела поблагодарить тебя. Если бы не ты – Никиту, возможно, не успели бы спасти… Теперь мы оба обязаны тебе жизнью: и я, и сын. 

Похоже, Зиновий не ожидал такого признания. Он растерялся, смутился, зажмурился – совсем как Китенок, когда чувствует себя виноватым.

Некоторое время мы оба молчали.