Поначалу она словно онемела от детского восторга, который охватил ее с первого шага на Лазурный Берег. На второй день стала беззаботно весела. Радовалась каждому подарку: шляпе, бусам, букетику цветов… В последний день на нее нашла необычайная разговорчивость. Она все время говорила что-то – то малозначительное, то важное, смеялась над собственными словами и заставляла Никиту рассказывать истории из его жизни. Не касалась она только недавних событий – подробностей своего пребывания в Милане и жизни в Париже. И он, догадываясь, что эта тема не улучшит ей настроения, тоже не затрагивал ее. Не от хорошей жизни она улетела в Милан, а потом оттуда. Все, что касалось ее недавнего прошлого, включая Дениса, уже не трогало его. Вернее, почти не трогало. Денис и Настя не придавали сексу такого серьезного значения, как он. В богемной среде провести с кем-то ночь, вероятно, то же самое, что выпить с ним кофе. Глупо было бы постоянно из-за этого огорчаться.

Если бы Никита мог, он бы навсегда отгородил Настю от такой жизни. Но у него не было на нее никаких прав. И только здесь он на какое-то время почувствовал себя причастным к ее жизни. Она просыпалась вместе с ним. Ее лицо он видел, едва открыв глаза. Ее дыхание касалось его по ночам. Она терпеливо ждала по утрам, пока он побреется. Доверяла ему определить маршрут очередной прогулки, при заказе в ресторане полагалась на его вкус в выборе блюд и вина. Она не спорила с ним, не грубила, как прежде. Была покорна и мила, но это и настораживало. Почему она не язвит, не вспыхивает, как раньше? Неужели из-за того, что он тратит на нее деньги? Такое объяснение ее покладистости было ему глубоко неприятно, и он с отвращением гнал эту мысль.

С одной стороны, это было именно то, чего он всегда хотел от нее. А с другой, это была уже не совсем Настя. И иногда ему даже хотелось спровоцировать ее недовольство.

Он перестал бояться расспрашивать ее о прошлом. Сначала о семье. Так он узнал об одинокой сельской учительнице, у которой совсем молодым умер муж. Дочь она растила сама. Часто болела. Жили от зарплаты до зарплаты. Подработать было негде, за репетиторство тогда денег никто не давал. Мама Насти занималась с учениками бесплатно, но иногда подрабатывала тем, что писала курсовые и дипломы заочникам. Платили за этот труд мало, чаще рассчитывались деревенскими продуктами – яйцами, мясом, медом. Она сама шила дочке одежду, часто из собственной, вязала свитера, носки и шапки. С пальто и обувью была беда – сам не смастеришь. Одну пару сапог Настя носила по три года. Брали с запасом. Первый год обувь была большой и болталась, несмотря на три пары носков. Второй – уже впору, но после годичной носки сапоги не имели вида. На третий год пальцы уже упирались в носок и Насте казалось, что ее постоянно пытают испанским сапогом, как Эсмеральду.

В институт она поступила легко и училась без усилий. Закончила с красным дипломом. Уже с первого курса подрабатывала. Сначала секретарем в суде, потом помощником юриста. На старших курсах ее взяли в коммерческую структуру, там же она и проработала два года после окончания института. Профессия юриста оказалась не по ней. Настя бросила юриспруденцию и стала искать себя на другом поприще. Так она попала сначала в стриптиз-клуб, потом в модельное агентство…

Настя отвечала на его вопросы, но коротко, без подробностей. Мама умерла четыре года назад. Им была выделена в селе половина дома, но это не их собственность, а колхозная, теперь там живет семья другой учительницы. А у нее нет ни дома, ни родины, ни родных – только сегодняшний день.

– А планы на будущее? – спросил Никита, обеспокоенный таким поворотом в их разговоре.

– Какие планы? – усмехнулась Настя и посмотрела на него, как взрослые смотрят на детей, задавших глупый вопрос.

Никита растерялся:

– Но ты же хочешь чего-то достичь, к чему-то стремишься…

– Если ты имеешь в виду мои фото на обложке журналов, то пожалуй. Но я занимаюсь этим не из желания преуспеть, а больше из-за денег. Как еще я могу заработать со своими данными и ужасным французским? Но если бы я была богата, то ничего бы не делала, а просто жила. В каком-нибудь красивом месте. Может быть, даже здесь, в Ницце.

– Но зарабатывать деньги можно по-разному. А ты выбрала работу модели. Значит, тебе это нравится?

– Я не хочу работать юристом, а больше ничего не умею. Вот и весь ответ.

– Но ты молода. Можешь приобрести другую профессию.

Настя улыбнулась:

– Никита, мне двадцать семь лет…

– Неважно. Хотя я всегда считал, что ты моложе.

– Я высокая и худая, не склонна к полноте. Для модели это идеально. Но через пару лет меня перестанут снимать и приглашать на показы. Я могу жить только сейчас.

– Не говори глупостей. Только дети полагают, что после тридцати наступает глубокая старость.

– Я этого не сказала. Но я не хочу думать, что будет потом. Я живу сейчас. У меня есть контракт до конца этого года. Значит, пока есть на что жить. Я могу ни от кого не зависеть. Я свободна! И это для меня главное.

– А потом? Ты когда-нибудь задумывалась, что будет потом?

– Нет! – Настя встала, и он впервые увидел тень раздражения в ее взгляде. – Не думала и не собираюсь!

– Но почему? Это ведь нормально – думать о будущем.

– Хочешь напомнить мне, что я ненормальная? Спасибо!

– Я не о том. – Он протянул руку и потянул ее за подол платья, побуждая снова сесть. – Я как раз хочу сказать, что мы с тобой во многом похожи. Меня тоже воспитывала мать. И я тоже сирота. У нас одинаковое прошлое. Возможно, что и будущее одинаковое.

– Ты опять о том же, – поморщилась Настя. – Как ты любишь все усложнять! У нас впереди последний вечер в Ницце. Давай не будем его портить. Пусть каждый получит то, зачем сюда приехал.

– А зачем мы сюда приехали?

– Ты – за любовью. Я – за покоем и за всей этой красотой.

– То есть ты меня не любишь?

– Почему? Люблю, – спокойно ответила Настя. – Просто наши представления о любви сильно отличаются. Ты любишь и потому постоянно чего-то от меня хочешь. А я просто люблю. Мне нравится быть рядом с тобой. Ты меня не грузишь, и еще с тобой очень хорошо молчать.

– Мне ничего от тебя не надо… – начал было Никита и осекся. – Нет, вру. Мне все от тебя надо. Все! Любовь, семью, детей, наш дом… Только такая любовь мне понятна. Если люди любят друг друга, они должны быть вместе!

– Мое «вместе» и твое «вместе» – разные понятия. Если вместе так, как сейчас, – пожалуйста. Мы вместе, но мы свободны в своих поступках. А твое «вместе» мне не подходит.

– Ты не хочешь замуж? Не любишь детей?

– Я люблю детей, но я к этому не готова. Рожать ребенка, не зная, на что его растить? Чтобы моя дочь носила по три года одни сапоги? Знаешь, сколько раз я жалела, что вообще родилась! Я не хочу давать жизнь ребенку, обрекая его на такие же страдания.

Никита придвинулся и взял ее ладони в свои.

– Но мы будем заботиться о нашем ребенке. У него будет все. Поверь мне. Я все для этого сделаю.

Настя не отняла рук. Ее большие темные глаза были рядом, и их глубина засасывала его, как трясина.

– Никита, милый, мне так жаль… Ну как объяснить, чтобы ты понял? Ты хороший. Ты самый лучший. Но я другая. Мне не нужно всего того, что так необходимо тебе. Ты говоришь, что мы похожи. Нет, совсем не похожи. У тебя есть то, чего нет у меня: и дом, и родина, и любимое дело. И все это ты создал себе сам, ценой кропотливого каждодневного труда. Это твои корни. И поэтому тебе нужно продолжение – семья, дети… Я же человек без корней. Мне ничего не нужно. Я не хочу ни к чему привязываться. Я… Я не всегда была такой уродкой… Так сложилась жизнь. Я тоже когда-то умела мечтать. Тоже думала о будущем…

Он понял, что она говорит о своей любви к Стасу. Настя встала и, подойдя к окну, села на подоконник. За окном было еще светло. Солнце уже спряталось за крыши, но еще не село, и его отблески подсвечивали ее тонкую фигуру. Она протянула руку, взяла со стола свою новую соломенную шляпу, его подарок, и надела на голову. Широкие поля скрыли ее лицо, оставив его взгляду только изгиб шеи, изящно переходящий в линию щеки. Одну ногу она поставила на подоконник, другая расслабленно свешивалась, не доставая до пола. Тонкое платье просвечивало, и в свете уходящего дня ее облик казался тающим, словно призрак.

– «И веют древними поверьями ее упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука», – речитативом прочел Никита. – «Незнакомка». Когда я тебя увидел, еще тогда, прошлым летом, мне на ум сразу пришли эти строчки Блока.

Она грустно улыбнулась уголками губ.

– Тогда уж скорее: «Не подходите к ней с вопросами. Вам все равно. А ей – довольно: любовью, грязью иль колесами она раздавлена – все больно…»[4]

– Настя, перестань!

– Это ты перестань! – Она сдернула шляпу с головы и бросила на прежнее место. – Сейчас ты станешь говорить банальные, избитые слова, что надо жить, что надо найти в себе силы… И так далее. А я буду, как в кино, изливать тебе свой печальный любовный опыт и говорить, что мое сердце разбито. И это будет полное вранье! Ни фига оно не разбито! Как вообще у живого человека может быть разбито сердце? По-моему, очень глупое выражение. Депрессии у меня больше нет, но нет и восторженности перед жизнью. Я больше не хочу мечтать, строить планы и думать о будущем! Понимаешь? Не хо-чу! Не доставляет это мне удовольствия! Мы прекрасно провели время. Ты старался делать то, что приятно мне. Я это оценила. И тоже пыталась сделать так, чтобы тебе было хорошо. Ты не любишь колючих женщин и выяснения отношений, тебе нужны лишь тишь да гладь да божья благодать. По-моему, я вела себя примерно. Мы доставили радость друг другу. Завтра наши дороги разойдутся. Мы вернемся в Париж. Меня ждет работа. Тебя – друг, который хочет провести с тобой вместе последние дни твоего отдыха, а дома – невеста. Зачем нужен был весь этот разговор? Пусть бы такой момент наступил после прилета. Мы бы без слов поняли все! А так – испортили себе вечер.