Ольга Матвеева - Случайные связи

И вот Саша сидит в пляжном баре среди праздной суеты, беспечных людей, но видит только глаза бармена напротив. Очень они хороши. Эти глаза. Даже не сами по себе. А восхищение, которое в них светится. Восхищение адресовано ей, Саше. Как же это приятно!

Она допивает свой мохито. Он наливает ей еще. Молчат. Он смотрит на нее с восторгом. Она на него — с симпатией. Он уверен, что все будет. Она знает, что не будет ничего. Она заранее сожалеет. И ей заранее стыдно за то разочарование, что она ему причинит. Но так нужно. Зачем нужно отказывать этому мужчине, Саша толком не знает, но она уверена — так, действительно, нужно.

Как медленно тянется время. Ей уже хочется уйти. Иначе, она сама приподнимется сейчас на стуле, перегнется через стойку и поцелует этого красавчика. А это неправильно. Саша в этом убеждена.

Какой-то пожилой мужчина вырывается из служебного помещения с огромным букетом цветов. Что-то радостно кричит Саше. Она не понимает ни слова, но догадывается, что он собрался на свидание. Спустя полбокала мохито он возвращается. Грустный. Без букета. Плюхается на стул у барной стойки. Просит пива. Что-то рассказывает бармену, размахивая руками, и прихлебывая пиво. Бармен что-то ему отвечает. Наверное, утешает. Саша представляет, что спустя некоторое время сам бармен вернется сюда злой-презлой. Кто будет утешать его? И что он будет говорить про нее, про Сашу? Что она тупая, русская, фригидная корова? Наверное, так все и будет. А может, соврет, что трахнул ее, и она визжала как черная свинья от несказанного удовольствия, которое он ей доставил?

Она допивает второй мохито. Достает деньги. Протягивает бармену. Он отрицательно мотает головой.

— Нет, нет, нет, я угощаю! — говорит он, то ли по-испански, то ли по-каталонски, но она его понимает.

— Ок, — отвечает Саша, прячет деньги в сумочку и поднимается.

— Можно я вас провожу? — спрашивает бармен по-английски. — Поздно уже. Подождите меня одну минуту. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

Саша решает подождать. Ей любопытно, что будет дальше.

Они петляют по узким улочкам маленького городка. С каждым поворотом, они становятся все пустыннее. И вот на совсем уж безлюдной и темной улочке мужчина прижимает Сашу к шершавой, прохладной стене дома и целует. Поцелуй излишне влажный, слишком мягкий, пахнущий сигаретами и баккарди. Ей не нравится. Только невыносимый тактильный голод удерживает Сашу в настойчивых объятьях бармена. Голод принято утолять. Особенно если стоишь рядом с огромным столом, на котором полно разных блюд. Тут грех не поесть…

Его руки шарят по Сашиному телу. Они требовательные, горячие, страстные. Эти руки, похоже, не привыкли к отказам. Очень уверенные в себе руки. Еще несколько мгновений… Еще чуть-чуть… Да, еще совсем немного она насладится этими руками и… Нет, не сейчас, еще несколько минут… Она еще не насытилась. Еще нет.

Его руки терзают ее грудь под тонким палевым шелком платья. Его руки гладят ее опаленные солнцем бедра. Его руки пытаются проникнуть под прозрачные кружева ее трусиков. Ее руки останавливают его руки. Ее спину царапают старые, равнодушные камни стены.

— Пойдем ко мне, — стонет он на своем каталонском, — пойдем! Или ты хочешь прямо здесь?

Она молчит. Кусает его губы. Впивается ногтями в его спину под легкой хлопковой рубашкой.

— Хочу тебя, хочу! — хрипит он.

Пожалуй, пора бежать!

— Нет! — кричит она, — нет! — и отдирает от себя его возбужденные руки. Отрывается от него. — Нет! — отходит к противоположенной стене узкой темной улочки. — Нет! — дышит тяжело. Закрывает лицо руками. — Нет! — Он стоит растерянный. Он ей не верит. Идет к ней. Она ускользает. — Нет! Нет!

— Почему? Почему? Почему? — твердит он. — Ты же хочешь меня, я вижу. Почему?

— Потому что я сумасшедшая! — шепчет она по-английски. — Я русская, сумасшедшая баба! — говорит громче. — Дура! Просто редкостная дура! — кричит уже по-русски. — Прощай! — последний взгляд на мужчину. Запомнит ли она его лицо? Наверное, нет. А имя его она так никогда и не узнает. Уже через несколько часов самолет унесет ее за тысячи километров отсюда. — Прощай! Прости! — она разворачивается и бежит по темной улочке прочь от мужчины, которого только что лишила наслаждения. Да и себя тоже. Почему? За что? Зачем? Как глупо все.

Ее оглушает стук собственных каблуков.

Она сидит на балконе в своем номере, слушает море и пьет порто. Так было нужно, успокаивает она себя. Так было нужно! Я не могу больше спать, с кем попало. Я не хочу больше спать, с кем попало! Господи, как же я устала от этих случайных связей! Как они мне надоели! Покоя хочу! Хочу, чтобы в моей жизни был только один мужчина! Постоянный! Любимый! Неслучайный!

Она затягивается сигаретой, смотрит на полную, огромную луну, делает большой глоток порто и вдруг заливается зловещим ведьминским хохотом.

— Я им отомстила! — кричит она в темноту. — Я им всем отомстила! Я ему отомстила! — и перед глазами ее встает вовсе не несчастный каталонский бармен, а бывший муж. Вид у него растерянный и жалкий.

Остаток ночи она рыдала. Когда она садилась в самолет, глаза ее прикрывали темные очки. Так кого она наказала?

— Женщина! — голос откуда-то сбоку. Саша проходит мимо. Ну, не могут же к ней обращаться вот так, вульгарно — «женщина!». «Девушка!» — следует к ней обращаться. Или уже нет?! А вообще странно, почему в этой стране обращение «женщина» считается оскорбительным. Будто быть женщиной оскорбительно. А, может, так оно и есть?

— Женщина! — этот голос сбоку становится раздраженным. — Я к вам обращаюсь, — Саша оборачивается. На противоположенной стороне улочки стоит мужчина с этюдником. — Вы не могли бы мне помочь? — Смотрит именно на нее, а не на кого-то другого. Саша в ярости, но послушно переходит дорогу. Она, как добрая самаритянка, не может не откликнуться на призыв о помощи, хотя уже и слегка ненавидит этого хамоватого мужчину, предположительно художника. — Посторожите, пожалуйста, мое барахлишко, мне по нужде отлучиться надо.

— А вдруг я украду ваше барахлишко? С чего это вам вздумалось, что мне можно доверять?

— Да вам тупо мараться не захочется.

— В каком смысле?

— Да, во всех! Краска, она, знаете ли, пачкается, а одежонка-то у вас того, — изучающий взгляд на Сашу, — немалых денег стоит. Ну, ладно, побежал я, а то совсем уже приперло, — он унесся в сторону ближайшего кафе.

Саша осталась рядом с этюдником. Вот странно, рядом полно вполне себе симпатичных особнячков и доходных домов позапрошлого столетия, а этот идиот малюет какую-то унылую, безликую советскую постройку, которая только уродует тихий переулок. Впрочем, на его полотне уродливая кубическая глыба, презрев все законы перспективы, сильно расширяется кверху и будто взрывает тревожно-фиолетовое небо. Однообразные темные окна создают какой-то пугающий своей монотонной последовательностью ритм. Крыша ощетинилась антеннами, похожими на могильные кресты. На карнизе сидит рыжая огромная кошка, будто готовая спрыгнуть вниз от накрывшей ее вселенской тоски. Только вот не уверена она, удастся ли ей погибнуть. Ибо не факт, что она, во-первых, разобьется, упав с такой высоты, кошка все-таки, а во вторых, при любых раскладах у нее в запасе все равно есть еще несколько жизней. Кошка явно не знает, что делать с этой жизнью, и как ее прекратить она тоже не знает.

А он, похоже, талантлив, этот наглый тип. Вот он возвращается. На лице печать абсолютного счастья. Саша улыбается. А ведь, и вправду, иногда это подлинное счастье просто сбегать в туалет, когда совсем уж приперло.

— Спасибо, — говорит он, — можете быть свободны.

— Не очень-то вы любезны! — отвечает Саша и вдруг понимает, что не хочет уходить: а он весьма привлекателен, этот художник. Высокий, стройный. У него тонкие черты лица, темные, почти черные глаза. Пусть он неряшливый, немного заляпанный краской, и волосы у него длинные и несколько грязноватые. Это его не портит. Скорее, довершает богемный образ. — Слушайте, а почему вы это уродство пишете? Вон рядом вполне симпатичный особнячок. Почему не его?

— Да этот домишко любой бездарь наваять сможет, а чтобы вот это совковое чудовище талантливо изобразить, это гением надо быть! Это творческая задача! А пряничные ампирные домики, это тьфу — почти два века прошло и это сделало их прекрасными. Может быть, современники смотрели на него и ужасались его пошлости. А сейчас мы тут стоим и умиляемся: какой чудесный домик!

— Вы что же, полагаете, что он, — Саша показала рукой на серую коробку жилого дома, рожденную годах в шестидесятых двадцатого века, — через каких-нибудь сто лет тоже будет считаться красивым?

— Вполне вероятно, но я лично надеюсь, что данное сооружение так долго не проживет. Все-таки кому-нибудь должно будет придти в голову его снести, чтобы не позорило оно нашу эпоху.

— А существует, по-вашему, какое-то современное здание в Москве, за которое нам не будет стыдно перед потомками?

— Ну, это крепко подумать надо, — он почесал лоб. На нем остался мазок синей краски. — Что-то ничего даже на ум не приходит. А вообще, чего вы мне голову морочите, дамочка? Идите уже, мне работать надо!

— Вот и делай людям добро! — возмутилась Саша.

— Я вас поблагодарил, что вам еще надо?

— Ничего. Всего доброго! — Саша задрала уже голову, чтобы гордо удалиться, но передумала. — А вы картины свои продаете?

— Продаю, только не покупает никто, — он хохотнул. — Ни черта нынешняя малообразованная буржуазия не смыслит в подлинном искусстве. Хотите приобрести?

— Хочу посмотреть для начала.

Он на секунду задумался.

— А стоит ли на вас время тратить? Придете, проторчите у меня полчаса, а потом все равно ничего не купите. Мне оно надо?!