Потом что-то упало. Еще некоторое время они возились в комнате, спешно одеваясь. Потом раздались удаляющиеся шаги и лязгнул замок. Они ушли, точно как воры. Хотя, по сути, никто же ничего не украл.

Наденька вылезла из шкафа. Оказывается, она озябла там, за зеркальными дверцами, и теперь ей сделалось резко холодно. Она спешно влезла в халат и только теперь наконец перевела дух. В комнате стоял незнакомый запах, не похожий на запах Вадима. Все вещи Вадима, рукописи в том числе, пахли смесью крепкого табак и старого шкафа. Она могла бы обнаружить их по запаху с закрытыми глазами в куче других вещей. От нее самой, наверное, пахло точно так же, несмотря на все попытки перебить дух старого дома польскими духами «Может быть». Теперь в комнате пахло как будто бы псиной. Или просто зверством, иного определения Наденька подобрать не могла. Она сдернула с постели белье в розовый цветочек, решив больше никогда его не стелить. Оставить для гостей или отдать Петру Николаевичу, в конце концов.

Поправляя сбитый прикроватный коврик, Наденька поняла, к чему относилось «скотство», которое только и можно ждать от Вадима. Перед отъездом он надел чистые майку и трусы, а грязные трусы затолкал в спешке под диван. Там они и валялись, вывернутые пятнами наружу, будто бы намеренно напоказ.

* * *

Вопрос о сценарных курсах подвис. Вадим вернулся из Москвы слегка разочарованный, хотя и пытался не подавать виду, однако это было сильно заметно. Оказалось, что сперва нужно было написать какой-то пробный сценарный текст, на основе прозаических публикаций в сценаристы не брали. Однако нужно было просто написать этот текст – только и всего. Вадим требовал для себя много кофе и одиночества. Он запирался в комнате, курил как проклятый, и по отрывистому стуку его печатной машинки Наденька понимала, что сценарий идет туго. К тому же она понятия не имела, о чем этот сценарий вообще и почему Вадим поглядывает на нее не то чтобы зло, но явно недобро, с неким подозрением. Одиночество – ладно, пускай себе сидит взаперти, раз уж так надо. Но кофе Наденьке приходилось доставать через подругу-товароведа, и раз от разу это становилось сложнее, потому что дефицитный кофе предназначался для особо нужных людей, а не каких-либо там приятельниц, однако этот момент Вадим тоже не хотел понимать. Как это – не достать кофе через знакомого товароведа?! Наконец подруга надоумила Наденьку покупать зеленый кофе, который свободно продавался повсюду, жарить его на противне и молоть вручную на мельнице-кофемолке, благо такая в хозяйстве Сопуна имелась. Получалось в четыре раза дешевле и гораздо вкуснее. Вдобавок жареный кофе испускал аромат, который напрочь перебивал все прочие запахи, и это было просто здорово. Теперь в доме стоял крепкий запах кофе, который цеплялся к волосам и одежде. На его фоне наконец зазвучали духи «Может быть», которые Наденьке подходили чрезвычайно, как отмечали коллеги и даже сам Вадим, хотя он и полагал, что покупать духи – это буквально пускать деньги на ветер…

Однажды он где-то завис с приятелями и явился домой уже ближе к ночи крепко навеселе, тут же потребовал сварить ему кофе, хотя Наденька уже лежала с книжкой в постели. Благо у нее начался отпуск, и с утра можно было поспать подольше, то есть можно было колобродить до поздней ночи, поэтому она отложила книжку и взялась за ручную мельницу. Вадим был явно не в духе, поэтому в любом случае ничего иного ей и не оставалось, однако в этот момент, когда она в ночной сорочке молола кофе возле самого окошка, ей вдруг открылось, что в этом есть еще и второй, глубокий смысл. Что она перемалывает не только кофейные зерна, но и собственные застаревшие, окаменевшие обиды, зерна гнева, семена унижения, несбывшиеся надежды и пустые амбиции, и тогда она закрутила рукоятку мельницы еще яростней, еще быстрей.

– Я хотела спросить про эти сценарные курсы… – она наконец решилась спросить Вадима напрямик. – Ты уедешь в Москву, а я? Что будет со мной?

– А ты будешь с маленьким ребенком сидеть, – отрезал Вадим. – Как раз три года пройдет.

– Ты хочешь нас бросить? – Наденька сказала «нас», хотя ребенка не было и в помине.

– Почему бросить? Я своих детей не бросаю, я с каждого гонорара деньги в деревню всегда отправлял сынку. И вам буду. За сценарии хорошо платят.

– Давно ты этого своего сынка видел? – Наденька спросила жестко, продолжая механически крутить рукоятку мельницы.

– Когда сынка видел? А прошлым летом, его сюда на каникулы привозили. А чего ты вдруг забеспокоилась? Его в деревне родной дядька воспитывает по решению суда, между прочим.

– Ты про суд никогда не рассказывал, – Наденька удивилась.

– Я тебе много чего не рассказывал. А сыночка у меня Танькины родственники забрали. Мол, нет никакого резона папаше его отдавать, потому что бабка с дедом в силе еще и дядька родной есть, плотник. Рукастый вообще мужик, не то что я…

– Ладно, – Наденька наконец оставила кофемолку и, насыпав кофе в алюминиевый ковшик, поставила его на электроплитку, купленную совсем недавно, с отпускных, чтобы лишний раз не топить печку.

– Я вообще сценарий пишу о том, как однажды в Ленинграде в доме малютки работал. Дворником, – помолчав, произнес Вадим. – Я тебе не рассказывал?

– Нет, этого ты мне тоже не рассказывал.

– Я тебе много чего не рассказывал. Может быть, не доверял до конца.

– Не доверял? Почему? – Наденьку это немного задело.

– Еще спроси, как это можно было ей не доверять – такой безупречной, такой хорошей и честной? – завелся Вадим. – Да потому, что тебя учили врать с самого детства. И ты сама себе врала, даже не замечая.

– Кто это меня врать учил? – Наденька все еще занималась кофе.

– Да все. Школа, комсомольская организация, мамаша твоя. Тебя учили двуличию. Надо было просто быть хорошей девочкой, а значит, держать в узде слезы и сопли. Приличная гримаска, милое личико, улыбочка – все, чтобы ввести окружающих в заблуждение. А ты думала, что твоя жизнь чище и правильней, чем моя? Что ты живешь осмысленней, тогда как ты…

– Что?

– Ты меня не так любишь, как надо. Ты маму вспоминаешь и думаешь, что жизнь к тебе несправедлива. Ты меня используешь просто, поэтому я не хотел рассказывать тебе о подкидышах.

– Да при чем тут подкидыши! – Наденька взорвалась. – Какая связь: комсомол и подкидыши?

– Самая прямая. Ребенок не вписывается в программу духовно-нравственного воспитания! Как это, комсомолочка – и вдруг дитя нагуляла от идеологически нестойкого мужчины! Тут же разбор полетов на собрании устроят, из комсомола за аморалку исключат, университет не дадут закончить.

Наденька слушала, откровенно не понимая, что он вообще такое говорит, с какого перепугу поминает духовно-нравственное воспитание и кто такой этот идеологически нестойкий мужчина, который помог комсомолочке нагулять ребенка. Совершенно механически, а может, даже с легким испугом Наденька сняла с плиты ковшик и налила кофе в чашку. И тут, оторвав от кофе глаза, Наденька вдруг увидела абсолютно черный, пронзительный взгляд Вадима. Она и сама не могла бы объяснить, как это взгляд может быть черным, но именно так и было. Вадим не мигая смотрел на Наденьку, и из его глазниц выплескивалась чернота.

– У тебя собственный материнский инстинкт не развился, – прошипел он, – потому что мамаша всю жизнь над тобой тряслась, как гусыня.

Звучно отхлебнув из чашки, он ехидно прищурился и произнес странно изменившимся голосом:

– Думаешь, я ничего не замечал до сих пор? Да у тебя полосы на животе!

– Полосы на жи-во-те? – Наденька до сих пор ничего не понимала.

– Растяжки. Такие у Таньки еще после родов остались. Значит, ты ребеночка скинула – и дальше пошла гулять налегке. А мамаша твоя тебя, как всегда, прикрыла!

Наденька смотрела на Вадима и никак не могла унять дрожь. Еще немного, и он кинется на нее. Схватит за шею, примется душить, приложит лицом к раскаленной электроплитке…

– Как тебе такое пришло в голову? – прошептала Наденька, думая о том, что если все вот так кончено, то все кончено. Она застыла, стала как ледышка, понимая остатками второго, трезвого ума, что у Вадима просто не получается сценарий и он пытается найти виноватых. В его неудачах всегда виноваты другие. Конкретно она, Наденька, как человек, к нему самый близкий.

Одновременно ей хотелось поговорить с другим, добрым Вадимом, которого целиком поглотил этот монстр с черным взглядом. Положить голову ему на плечо, обнять и найти слова утешения.

– Завтра справку мне принесешь, – сказал Вадим.

– К-какую справку?

– Из роддома. О том, что ты у них не рожала.

– Разве роддом дает такие справки?

– Захочешь – возьмешь. А не захочешь – мотай тогда к своей мамочке. Замужем побывала, теперь все шито-крыто. Ты ведь для этого за меня замуж вышла?

Не зная, что ответить, потому что отвечать действительно было нечего, Наденька тихонько отправилась в комнату и, каждую минуту ожидая грозного окрика, залезла под одеяло с головой. Если б можно было вот так просто укрыться, спрятаться от самой жизни, если это и есть настоящая жизнь. Она подумала об улитках, которые повсюду таскают за собой свою раковину, укрытие весьма эфемерное, иллюзорное, но все же укрытие. Наденька всегда жалела улиток, которые во множестве выползали после дождя из травы и целеустремленно пытались пересечь дорожку в саду, а Вадим равнодушно давил их подошвами грубых ботинок, не слыша хруста их панцирей. Наденька чувствовала себя сейчас именно как улитка, причем без панциря. Слизняк, которому надеяться абсолютно не на что.

Вадим еще долго сидел на кухне, потом Наденька услышала, как хлопнула дверь, и еще полагала, что он просто вышел покурить на крыльцо, ночи-то светлые, слышен каждый вздох, тишина умиротворяет, успокаивает, глядишь, к утру и отпустит. Однако не отпустило. Наденька провела ночь как на иголках в бесконечном ожидании, что вот-вот послышатся шаги. Ей вроде удавалось провалиться ненадолго в сон, но тут же она вздрагивала и продолжала вертеться в неведении, как жить дальше и стоит ли наутро стучаться в роддом с очень странной просьбой. Нет, конечно, ее же примут за дурочку, наверняка именно так и скажут уже в приемном покое…