Саша успел поседеть и будто вылинять. Огненная его шевелюра отгорела, покрылась налетом пепла, лицо скукожилось и стало похоже на фигу, но вздорно торчащий нос по-прежнему венчали очки с толстыми стеклами. Саша узнал ее, поздоровался: «Привет» – и поинтересовался, не болят ли у Наденьки зубы, потому что ее лицо, в свою очередь, показалось ему слегка перекошенным. Он тут же заказал проводнице чаю и разложил на салфетке печенье, пастилу и еще какие-то сладости, которые в обычной жизни Наденька не ела, потому что просто не увлекалась сладким. Однако Саша уговорил. Он ехал то ли в командировку, то ли просто по каким-то своим делам, Наденька плохо поняла, да это было и не важно. Ей вспомнилось, что однажды они с Сашей вот так же пили чай на Старой Петуховке, и он рассказывал ей о том, какая яркая жизнь бурлит в Москве. Наденька посмотрела в окно. Поезд как раз миновал маленькую станцию с задрипанным, вросшим в землю вокзальчиком, и за окном потянулись частные огороды с пугалами… Наденька подумала, что там, в Москве, может, что-то и меняется с течением времени, только у них в провинции принципиально не меняется ничего уже сто пятьдесят лет.

– Почему ты молчала, что Сопун тебя бил? – неожиданно спросил Саша.

– С чего ты взял? – Наденька даже рассмеялась.

– Да он мне сам недавно признался. Колотил я, говорит, ее почем зря, вот она и ушла.

– Нет. Это неправда, – Наденька по инерции начала было оправдываться. – Может быть, он кого-то другого бил, только не меня.

Мужчины вообще часто путают подруг своей жизни, то есть помнят собственные действия и антураж, но с кем именно это происходило, для них вовсе не важно, потому что в центр событий они помещают себя, вот как Кирюха Подойников с этим «Апельсином». Хотя нет, не то. Наденька поняла, что Сопун опять перевел стрелки, будто он один во всем виноват, и чтобы больше никто ничего не спрашивал. Хотя дело прошлое, неужели кто-то до сих пор перемывал им кости? Вот именно что кости – трупик ее любви в лифчике изумрудной зелени давно истлел в платяном шкафу.

Нет, слишком много нитей связывало их с Сопуном. Наденька еще раз пережила жизнь на Старой Петуховке, «короткую, но яркую», – именно! Вспомнила качели, зеркальные дверцы шкафа, уставленную кастрюлями дровяную плиту и, наконец, полосы на животе…

– Сопун от сына отказался. Слышала? – буднично, как бы между делом произнес Саша.

– Как это? – Наденька даже вздрогнула.

– Глазки у ребенка голубые. Все ждал, что потемнеют, как это часто случается, а они так и остались голубыми.

– Что? Голубые глазки – и все? – Наденьку пригвоздило к месту.

– Ты разве Сопуна не знаешь? Ему достаточно малейшей зацепки, и он целую историю вытянет на поверхность. Я пытался его переубедить, да где там.

– Нет, как же можно! Он ведь еще хвастался мне…

– Да, хвастался. Гулять ходил с Петенькой, дорогие игрушки покупал.

– И вот так, в одночасье? Но ведь ребенок уже подрос и все понимает.

Саша пожал плечами:

– Говорит, мне ублюдков не надо.

– Почему же ублюдков? У него есть доказательства?

– Жена на гастроли ездила часто, вот тебе и доказательства, – шумно отхлебнув из стакана, Саша замолчал и уставился в окно.

Поезд весело катил через мост, внизу река играла бликами солнца, на водной глади застыло несколько лодочек. Прямо картинка из букваря. Такой же широкой, медленно текущей и блестящей на солнце представляли в букваре саму жизнь.

«Да кто ты такой? – под перестук колес думала Наденька. – Разве ты злой? Ты же человек изначально добрый. Так что же делаешь с собой и со всеми, кто тебе дорог? Знаешь, у меня, наверное, вообще не будет детей…»

– Ты что там шепчешь? – спросил Саша, возвращаясь к чаю.

Наверное, она говорила почти вслух. С ней это случалось в последнее время, правда, когда она сочиняла стихи. Иногда шла по улице – и вдруг улавливала сперва ритм, а потом и целую строчку, которая тянула за собой другую. И вот, чтобы не забыть, она начинала проговаривать их про себя, а потом незаметно – вслух. И прохожие оборачивались ей вслед.

* * *

Кирюха повторно попался на наркоте. Когда она вернулась из Валдая, он уже был под следствием, и Наденька даже почувствовала облегчение. По крайней мере, обошлось без тяжелых сцен и выяснения отношений. Глядя в окно и неспешно попивая чай, Наденька думала, что теперь Кирюха сможет спокойно дописать свою книгу, раз уж он для этого родился. Кирюху даже не было жаль, потому что он попросту оказался дурак, к тому же большая сволочь. Связался с какой-то случайной бабой, стоило только Наденьке уехать, а может, эта баба была у него давно, параллельно Наденьке. Она его и доконала, замели Кирюху вместе со всем притоном.

Ей потребовалось немало мужества, чтобы прийти в себя или, скорее, снова стать самой собой, не похожей на Кирюху и на других, и идти вперед, хотя что означало это «вперед», она сама толком не знала. Мысли вертелись у нее в голове самые простые. Она думала, какие туфли сегодня надеть, как нарядиться и подойдет ли к платью новая помада. Никаких иных мыслей она просто не допускала. Потому что, пока не угасла жизнь, всегда тлеет надежда.

Ее все чаще называли по отчеству. Отчество добавляло ей маскулинности в хорошем смысле, она больше не выглядела милашкой, наивной дурочкой. И незнакомым людям в голову не приходило говорить ей ты: «Девушка, ты не скажешь, кто тут стихами заведует? А прозой?» Отчество, наверное, для того и задумывалось изначально, чтобы женщина чувствовала за спиной мужское присутствие, силу и защиту, пусть хотя бы гипотетическую, если в реальности не было ничего подобного. Более того – опять сквозь реденькую ткань бытия пробивалась растерянность, и Наденька все чаще задумывалась, а что она делает в этой редакции? Большого труда не составляло отобрать в номер трех-четырех авторов. Стихи присылали пока исправно, и даже очередь образовалась на публикацию. А чтобы собственную книжку издать, теперь не нужно брать измором издательства; чтобы тебя наконец поставили в план, достаточно было накопить определенную сумму. В общем, ближайшей целью Надежда Эдуардовна ставила издание собственной книжки, брошюрки тиражом в 300 экземпляров, потому что большего количества читателей вряд ли бы набралось, кому они нужны, эти ее стихи? А что будет потом, когда книжка выйдет, она даже и не загадывала. Наверное, ничего особенного, как не было и до сих пор.

И опять лужицы сковал хрупкий ледок, и дыхание поутру обозначалось в воздухе клубами белого пара. Всякое дыхание пыталось проявить себя в мире: я есть, я здесь, я живу, чувствую боль и трепет. Однажды утром во дворе редакции к ней подошла большая черная собака с округлым тугим животом, до отказа набитым щенками. Сука что-то кротко протявкала-проскулила, будто бы обращаясь именно к ней, Наденьке, и Наденьке что-то такое смутно припомнилось. Но что? Она несколько раз оглянулась на собаку и уже на ступеньках редакции подумала, что надо бы как-то подкормить эту собаку, наверняка она обитает где-то поблизости. Куда денется она со щенками, когда выпадет снег? А теперь впереди только ветер и снег… Фраза зацепила. Наденька едва добежала до своего стола.

Нет, теперь впереди только ветер и снег.

И насмешки. А стоит ли дальше так жить?

Грех унынья, оправданный, впрочем, вполне,

Если прежнюю жизнь без конца ворошить.

В ней плевки поцелуев, разящих вином,

Послевкусие, горькой любви атавизм,

Пережитки надежды. Не все ли равно?

Неужели оно называется жизнь?

На задворках любви прорастают цветы

Среди сорной травы, среди мертвых камней,

Там манящие маки разинули рты

И безмолвно поют в утешение мне.

Там гуляют собаки стоглазой толпой,

Удивительно нежно глядят на меня

Кобели, увлекая хвостом за собой,

Чтоб остатки любви до конца разменять.

И какая-то сучка, чей жалкий живот

Безнадежно исполнен хвостатых ребят,

Материнского счастья безропотно ждет.

Почему так же просто не радуюсь я?

Еще одно стихотворение в будущий сборник. Ну и что? Кто обрадуется, что наконец-то у нее выйдет книжка, кроме разве что мамы? Ну, еще в местной газете напишут, в отделе культурных новостей, что такого-то числа состоялась презентация поэтической книжки…

В редакции царило затишье. Сдав очередной номер в печать, Саша-Сократ уехал в санаторий, деятельность замерла, впрочем, и при нем она не бывала бурной. Так, наведывались авторы, которым было что сказать человечеству, как они полагали. Однако почти ничего яркого, свежего… Можно было спокойно заниматься своими делами, высиживая в кабинете отпущенные на работу часы, пить чай с печеньем и созерцать, как за окном по осени затухала жизнь.

Однажды явился Вадим Сопун. Ворвался странно веселый, яркий, в ковбойской шляпе и остроносых «казаках», купленных явно на барахолке. Сказал, что принес статью, которую Наденьке следовало во что бы то ни стало протолкнуть в печать, пока Саша-Сократ отдыхает, потому что Саша трус и подхалим, лижет задницу местному начальству из страха, что журнал закроют. А журнал неминуемо закроют, потому что читать в нем нечего, кроме маразматических мемуаров и жидкой прозы, похожей на столовский супчик, – вроде плещется в тарелке, а не насытишься…

– Давай сюда, – коротко и сухо ответила Наденька.

Она пока что только убедилась в том, что Сопун вернулся домой, потерпев в столице окончательное фиаско, и что клоунский его наряд был своеобразной реакцией на это фиаско. Наденьке рассказывали еще летом, что после развода со своей музыкантшей ему оказалось попросту негде жить, снимать квартиру в Москве было не по карману, постоянной работы так и не нашлось, перебивался случайными заработками… В общем, банальнейшая и вполне предсказуемая история. Провинция все же крепко держала своих сыновей, не позволяя им выпорхнуть в большой мир и расправить крылья. Рано или поздно они возвращались, кляня на чем свет провинциальную скуку, глупость и бездарность местной жизни, однако в иных краях приходились и вовсе не ко двору. А теперь и в родном городе Сопуна на работу никто не брал, поэтому квартиру ему приходилось по-прежнему сдавать, а жить в отцовском доме на Старой Петуховке с дровами и водокачкой через квартал. И что толку человеку от трудов его?.. Нет, какая дурная, бесконечная получалась круговерть. Что же, сколько ни рыпайся, а все равно окажешься на прежнем месте, там, откуда так хотел вырваться. И то, что ты лелеял в мечтах, рано или поздно разбивается «о деревянную жопу реальности», как точно подметил один местный классик, автор «Северных зорь», хотя «жопу» в печать, конечно, не пропустили, нашли какой-то постный эквивалент…