В дом возвращались уже к самой ночи. Костя задержался на крыльце перекурить, и вдруг заново царапнула ему глаза шкура, которая так и висела с утра на перилах. Вот ведь сука, обнаглела вконец! Рванулся было Костя за ней, но вдруг там, под небом, распахнутым что твой полушубок, прошибло его, что ведь он просто завидует Катерине: она-то теперь волчица вольная. А он тогда кто же? Пес цепной?

– Катерина! – заорал он так, что сосульки рухнули с крыши. – Катерина!

– Чего тебе? – она выскочила на крыльцо разгоряченная, веселая.

– Где ночами шлялась? Отвечай, жена!

– Вот чумовой! Веники…

– Врешь! – оборвал Костя строго. – Шкура тебе зачем?

– Моль завелась… – бесстыдно ляпнула Катерина.

– Видал я вчерась, как волчица драпала к дому, – напрямки попер Костя. – Неужто скучно стало в лесу?

С этих слов побледнела Катерина. Костя приподнял ее кулачищем за шкирку, оторвав от земли, и прошипел на последней злобе:

– Бегала с волками, ну? – все еще немного надеясь, что она скажет «нет».

Катерина захрипела, ткнула его кулачком в грудь: отпусти! Потом, едва ощутив ногами опору, взъярилась:

– А если и бегала я волчицей, так что тебе-то с того? Мне только жаль, что тебе не дано такого счастья отведать, что я испытала. Так и сгниешь, воли не вкусив, или от водки помрешь.

– Че ж ты, Катерина, домой воротилась, если вольготней тебе в лесу?

– Не воротилась бы, да днем я человек. А человеку и судьба человечья.

– А мне-то через тебя какая судьба, Катерина? – возопил Костя. – Я сам волком выть готов! Лучше б с мужиком застукать тебя, я бы вас обоих порешил! – и тут же осекся, вглядевшись в нее пристально. – Разве я человек, если родная жена от меня к волку сбежала?

– Зачем ты следил за мной? Жил бы себе – ничего не знал.

– Так это ты хозяйничала в овчарне? И у дяди Васи в курятнике? Это ты задрала лося?

– Лосятиной не подавился небось? – тихо сказала Катерина.

– Убирайся в лес, волчья шлюха! – воскликнул Костя в сердцах. – Пошла вон, с глаз долой! Не место тебе среди людей. Пошла, или я голыми руками тебя удавлю!

– Что же ты наделал со мной?

Катерина в отчаянии протянула ему руки, но он сильно толкнул ее в грудь. Она упала наземь с крыльца, успев схватить волчью шкуру. Костя пару раз пнул жену ногой, потом поддел за плечо и вышвырнул за калитку, плюнув вослед.

Катерина побрела прочь, всхлипывая и причитая. Но Костино сердце от слез ее не смягчилось.


Назавтра Костя до ночи разгуливал по поселку пьяный, с хомутом на шее, приставая к каждой дворняге: «Катерина, Катька!» Луна, чуть тронутая тенью с самого краешку, зырила подслеповатым глазом на безобразие, только преумножая досаду в источенной Костиной душе.

Запил Костя крепко. Дня через три, когда кузницу его просквозил холодок запустения, к Косте наведались шефы из профсоюза, уповая пристыдить и напомнить о квартальных обязательствах. Однако состояние его повергло в уныние даже видавшее виды профсоюзное начальство. Пьяный Костя сидел, высунув харю из хомута, и при этом вещал, что в округе кишмя кишат мелкие бесы, в том числе с десяток пляшет на лысине у профорга.

Тем же вечером Костю госпитализировали в поселковый фельдшерский пункт с диагнозом «белая горячка».

За сими хлопотами не сразу вспомнили о Катерине. На работу она не вышла, хотя фельдшер недавно закрыл ей больничный. Тогда кинулись к Костиной бабке: она-то покуда оставалась в трезвом уме. Однако разговор с бабкой только затемнил судьбу Костиной супружницы. Поведала бабка, что Катерина якобы сгинула в ночи аккурат накануне Костиного запоя. То есть как это сгинула? – А так, мол, и так, к волкам подалась, чего греха таить, потому что и была сама не баба, а оборотень, и клыки у ней даже шамать мешали, об ложку стукались. В общем, туда и дорога…

Госпитализировать бабку фельдшер наотрез отказался, якобы дай-то бог нам всем до ее лет дотянуть, еще и не так заговариваться начнем. По бумагам-то выходило, что бабка до революции родилась, отсюда и ее суеверья.

Делу о пропаже Костиной жены все-таки дали ход, следователь приезжал из района, шастал-вынюхивал по домам, дядю Васю таскал на допрос по поводу огнестрельного ранения, фельдшера. С фельдшера какой спрос? Он-то как раз в милицию вовремя настучал, а дядя Вася твердил одно: «В волка я стрелял, в волка!». А с Костей толковать и вовсе не было резона. Хотя разрабатывалась такая версия, что Костя из ревности жену пришил и на этой почве умом тронулся. А может, и насупротив: сперва допился до чертиков, а после жену пришил. Но где же тогда останки и следы злодеяния?

13

Немало утекло дней, прежде чем кузница сызнова ожила в Хаапасуо. Из больницы Костя вышел совсем другой человек. Нелюдим, молчалив, спиртного на дух не выносил, с мужиками не балагурил. А только знай себе железо ковал, будто несчастье свое в силу переводил.

В июне туманы потянуло с болот, с самых глухих волчьих троп. Заметили люди, что частенько хаживал Костя в лес – с корзиной, якобы по ягоды. Да какие же ягоды в июне? Уходил под вечер, а когда возвращался, никто не знал. Иногда и вовсе дома не ночевал, а спал у себя в кузнице. И вот поползли по поселку слухи, что Костя-де Катерину из ревности удавил и в болото кинул, а теперь совесть его замучила, к месту преступления тянет.

Вызвался фельдшер за Костиными прогулками проследить, вроде как с научной целью: исследовать течение болезни в период ремиссии. Камуфляж взял взаймы у дяди Васи, противомоскитную сетку: комарью-то на болоте самая сыть, – и вот в пятницу с вечера засел в кустах возле кузницы. Повезло с первого разу: только рабочие со смены поперлись домой, Костя вроде бы тоже с ними, но корзину зачем-то прихватил, и так это сторонкой, сторонкой – и прямиком на болото. А фельдшер за ним – кустами, пригнувшись для маскировки. Костя широко шагает, уверенно, а фельдшер-то росточком не вышел, запыхался, руки-ноги в кровь исцарапал.

Ну, с горем пополам добрались до болота, наблюдатель за кочкой засел и вот лицезрит: достал Костя из корзины ломти хлеба, тут же быстренько маргарином их намазал и разложил на платочке, там, где посуше. Но сам есть не стал, а принялся расхаживать взад-вперед, будто поджидая кого, хотя из-за кочки-то плохо было видать. У фельдшера уже руки-ноги затекли без движения, а Костя все расхаживал-поджидал, вглядывался еще вдаль, не идет ли кто. Так ведь и не дождался. Вздохнул горько, от души, и вдруг громко произнес: «Если ты меня счас видишь – покажись, я не испугаюсь».

Фельдшера от страха аж в землю вдавило, мордой в самую грязь. Лежит и думает: «Может, и впрямь лучше показаться? Если он до ночи тут собрался торчать, что же, и мне в болоте лежать придется? А с утра прием…» Только выдернулся из-за кочки фельдшер, Костин силуэт увидал: черный, страшный, – так сразу и назад утек. Кузнец лапищей своей хватит – сразу и дух вон! Главное, спроса-то никакого: сам ведь фельдшер-то диагноз ему на всю жизнь приписал. Ну, слава богу, вскоре домой Костя потащился, грустный.

С самого утра фельдшер следователю в Калевалу названивал: я стал свидетелем такого случая… К концу рабочего дня следователь прикатил в Хаапасуо и Костю прямо из кузни на допрос выдернул. С полчаса еще промурыжил на жестком стуле, пока сам бумажки перебирал и карандаш грыз, наконец рявкнул строго:

– Будешь говорить, кой черт тебя на болото носит? Не ягодная нынче пора.

Костя ответил просто, с незлой улыбкой:

– Так это… красиво там.

– Что еще за херня? Может, мне в протокол вписать: «Кузнец Коргуев посещал болото, поскольку там красиво».

– Я сам прежде не замечал. Ну, болото, оно болото и есть: грязь да кочки. А нынче важно мне, че там тишина стоит. И людей нету.

– Чем же люди тебе мешают? Или в глаза смотреть совестно? – следователь пытался вытянуть ниточку злодеяния.

– Люди, гришь… Вот наш комбинат работает вроде ради людей. А люди, получается, живут ради комбината. Как будто ничего другого и нет на свете. Я думаю, ошибочно это, потому все кругом и несчастны. А на болото выйдешь – там… там тихая правда застыла.

– Чего-о?

Костя просто не знал слов, каковыми можно рассказать чудо жизни в каждой травинке и вызревающую в каждой ягодке смерть. Но острая тоска, свертевшая его после того, как он выставил Катерину, нежданно вылезла охотой подглядеть ее тайный мир. Костя представлял, как дрожат ее ноздри, вдыхая вольный воздух, и проникался счастьем – оттого, насколько счастлива бывала она. Костя знал, что сам-то он уже никогда не обретет никакого счастья – без Катерины, а так и будет мыкаться изо дня в день, мучимый желанием хоть разик еще поглядеть на нее, узнать, что она продолжает жить в недостижимой близи, завороженная духом болот.


Тут кстати подвернулось происшествие. Близнецы Кабоевы, заигравшись, углубились в лес. Пропажу выявили не сразу, а ближе к ночи, когда прочая поселковая малышня разбрелась по домам, а этих все не было. Мамаша, рванувшись на поиски, обнаружила ведерко и формочки на пустыре и тут же развопилась. Поселковые мужики, из тех, кто не был пьян, пошли чесать окрестности, вооружившись кто ружьишком, кто просто палкой супротив волков. Зычно выкликали они пропащих по именам и вскоре нашли близнецов в полном здравии, те сидели под сосной у развилки на Калевалу, поджидая спасателей. Это, говорят, Катерина Ивановна нас сюда привела, воспитательница.

Снова следователь забегал. Живая, выходит, Катерина Коргуева, не виноват Костя. Поспрашивал еще близнецов:

– А как выглядела ваша Катерина Ивановна?

– Как человек.

– А вы что же, думали, она привидение?

– Нет, нам мамка рассказывала, че она теперь волк, а мы сами видали: Катерина Ивановна – человек. Только очень лохматая, босая, а ногти у ней длинные, грязные. Вот еще колечко поиграться дала.

И тут выудил один из братков Кабоевых из-за пазухи серебряное кольцо на веревочке. Мамаша их, колечко увидав, в крике зашлась: