Внешне ее светлость напоминала своего брата. Она была крупной женщиной, с орлиными чертами лица и высокомерно-безразличным взглядом. Подобно ему, голос у нее был громкий и повелительный, и до определенной степени она разделяла его пренебрежение к условностям. На этом сходство заканчивалось. Свободное и естественное поведение лорда Линтона брало начало в его жизнерадостной натуре, а у его сестры уходило корнями в совершеннейшую убежденность в собственном превосходстве и было настолько непредсказуемым, что снискало ей репутацию эксцентричной особы. Она всегда говорила и делала То, что ей вздумается, а также проявляла снисходительность к тем, кому посчастливилось заслужить ее расположение; но она воспитывала своих дочерей в строгости и осуждала любое нарушение этикета, допущенное людьми, которые ей не нравились.

Помимо своего мужа, худощавого, немногословного человека с усталым лицом, она привезла в Фонтли своего третьего сына, дюжего спортсмена, которого прежде предлагала Адаму в качестве шафера.

– И правильно сделал, что от него отказался! – сказала она Адаму. – Он по своей бестолковости наверняка загубил бы все дело или, провоняв конюшней, отправился бы в церковь!

Адам поинтересовался, какие развлечения можно предложить Осберту в течение недели в Фонтли в это время года; но леди Нассингтон просила его не утруждать себя этими заботами, поскольку заинтересовать Осберта во время мертвого сезона было невозможно ничем.

– Но бедняге будет тоскливо до слез! – возразил виконт.

– Он с таким же успехом может тосковать здесь, как и в любом другом месте, – ответила ее светлость. – Не обращай на него внимания! Должна сказать тебе, Адам, что твоя жена приятно меня удивила. Конечно, внешность, признаться, не ахти и одета прескверно, но она производит впечатление разумной девушки и не строит из себя липовую аристократку. Тебе могло достаться что-нибудь гораздо худшее. Я не против того, чтобы ее представить, и ты можешь привезти ее на мой прием двадцатого – это станет для нее хорошим началом. Жаль, что твоей матери вздумалось впасть в меланхолию, хотя именно этого я и ожидала! Жених Шарлотты ей тоже не нравится; не бог весть что, я согласна, но, если девушка пренебрегает предложенными ей возможностями, она, в конце концов, должна быть довольна и таким приличным браком. Знаешь, я однажды вообразила, что влюблена в его отца, – добавила она ностальгически. – Из этого бы, конечно, ничего не вышло, но то, что я считала недоступным, твоей матери, я уверена, было не нужно: она всегда была мокрой курицей. Честное слово, удивляюсь, что ты удался на славу, – ей-богу, мой дорогой племянник!

Он не удержался от смеха, покачав головой:

– Знаете, это просто неприлично говорить мне такие вещи, мэм!

– О, я не говорю за спиной у Бланш ничего такого, что я не сказала бы ей в лицо! – ответила она.

Когда Шарлотта привела Дженни в Малую гостиную, леди Нассингтон оглядела ее оценивающе и, едва та поприветствовала Вдовствующую, велела;

– Подойди сюда, детка, дай-ка мне на тебя посмотреть! Гм… Да, жаль, что ты не повыше, но я рада видеть, что ты держишься прямо. Как тебе понравилось Рашли? Надеюсь, мои люди создали тебе уют?

– Да, мэм, они это сделали. Мне там очень понравилось, я хотела поблагодарить вас за то, что вы мне его предоставили. Все было так мило и интересно! Я прежде никогда не жила в деревне.

– Ты выросла в городе?

– Да, хотя моя мама была дочерью фермера и приехала из Шропшира, мэм.

– Наверное, крепкая йоменская семья – ты и сама так выглядишь. Послушай моего совета, научись одеваться попроще! Оборки тебе не идут. А эти жемчужины у тебя в ушах – настоящие? Ну да, а как же иначе, очень жаль, что твоя шея слишком коротка для них. Линтон, купи своей жене пару аккуратных сережек! Ей нельзя это носить!

– Да, я знаю, что шея у меня слишком короткая, – сказала Дженни, – но я буду их носить, мэм, потому что мне подарил их папа и я ни за что не стану его обижать!

– Абсолютно правильно! – одобрила ее светлость. – Я сама поговорю с твоим отцом.

Тут вмешалась леди Линтон и увела Дженни в спальню, говоря, пока она пробиралась через запутанный лабиринт комнат, галерей и коридоров:

– Вы должны извинить мою золовку, ее грубоватые манеры никак нельзя назвать приятными.

– О нет! – воскликнула Дженни. – Я хочу сказать, мне не было неприятно ничего из сказанного ею, потому что все это шло от доброты, а мне нравятся прямые люди, мэм.

– Мне часто хотелось, чтобы моя чувствительность была менее острой, – промолвила ее светлость.

Обескураженная, Дженни погрузилась в молчание. Проходя через дверной проем в широкий коридор, леди Линтон сообщила ей, что теперь они находятся в современной, перестроенной части монастыря.

– Кажется, он протянулся на мили! – сказала Дженни.

– Да, это так неудобно! – посетовала Вдовствующая. – Без сомнения, вы многое здесь поменяете. Комната Адама – здесь, а эта дверь ведет в гардеробную. Следующая комната – в самом конце прохода – ваша, что, надеюсь, не вызовет неудовольствия.

– О нет! Как я могу? Здесь так мило!

– Боюсь, она ужасно обветшала. Следовало привести ее в порядок до вашего приезда, но, не зная вашего вкуса, я сочла за лучшее предоставить вам выбрать то, что вам нравится.

– Благодарю вас, но я не стану этого делать! Она мне нравится и так. Поэтому ничего не хочу менять, мэм!

– Неужели, моя дорогая? Без сомнения, это глупо с моей стороны, но я не могла не лелеять надежду, что вы не будете этого делать. С ней связано столько воспоминаний! Увы, минуло столько лет с тех пор, как я стала жить в ней в качестве новобрачной!

Ошеломленная, Дженни пробормотала:

– Это была ваша комната? О, я бы ни за что… пожалуйста, поселите меня в какой-нибудь другой!

Но Вдовствующая, улыбаясь с мягким, ласковым смирением, лишь довершила ее разгром, сказав, что эту комнату всегда занимала хозяйка дома. Она сказала, что Дженни не следует беспокоиться, потому что ее больше не заботит ни собственный комфорт, ни собственная значимость. Поскольку ей удалось создать впечатление, что теперь она ютится в одной из мансард, неудивительно было, что позднее, войдя в комнату, Адам застал Дженни весьма встревоженной.

Она стояла возле стола, у одного из окон, погрузив ладонь в вазу, заполненную ароматической смесью из сухих цветочных лепестков, и высушенные лепестки просачивались у нее между пальцев. Когда Адам вошел, она подняла на него взгляд и улыбнулась:

– Я все не могла понять, чем в доме так сладко пахнет, но теперь догадываюсь – должно быть, этим.

– Ароматическая смесь? Да, ее делает моя мама. Кажется, это рецепт от какой-то француженки – из эмигранток. Если тебе нравится, ты должна спросить у нее.

– Не знаю, откроет ли она мне секрет. Напрасно ты, Адам, позволил ей отвести для меня ее собственную комнату!

– Я не знал, что она собирается это сделать. Однако рад, что она это сделала, – весьма достойно с ее стороны.

– Ну а мне хочется сквозь землю провалиться, – сказала Дженни. – Она сказала, что комната всегда принадлежала хозяйке Фонтли, и сказала это так, как будто ее свергли с престола, чего Я вовсе не делала, как ты, надеюсь, понимаешь!

– Дорогая Дженни, если ты станешь принимать близко к сердцу все, что говорит моя мать!.. Успокойся, это крыло отстроил мой дедушка, так что ты лишь третья хозяйка Фонтли, которая будет жить в этой комнате !

Ей пришлось рассмеяться на это, но сказать:

– Как бы там ни было, я уверена: ей будет неприятно видеть меня в ней. Слава Богу, я сказала, что не хочу ничего в ней менять! Знаешь, она этого опасалась, что я прекрасно понимаю.

Адам посмотрел на жену несколько иронично, но ничего не ответил. Лидия, пришедшая несколькими минутами позже, чтобы засвидетельствовать свое почтение Дженни, была гораздо менее сдержанной.

– Какая наглая ложь! – воскликнула она. – Да ведь мама еще в прошлом году сделала занавески и собиралась сделать новые и этом году, потому что эти, как видите, сильно выцвели! Она сказала это лишь для того, чтобы вы скверно и неловко себя почувствовали!

– Лидия!

– Ведь это правда, Адам! Я, со своей стороны, считаю, что кто-то должен объяснить Дженни насчет мамы. Видите ли, Дженни, дело в том, что ей просто нравится изображать из себя жертву и заставлять нас испытывать чувство вины перед ней безо всякой на то причины. Не обращайте внимания! Я никогда не обращаю!

Это откровенное развенчание характера свекрови поразило Дженни, но, проведя в Фонтли два дня, она начала понимать, что во всем сказанном содержится изрядная доля истины, и стала чувствовать себя гораздо менее скованно.

Она не без содрогания ожидала своего представления в Фонтли и скрывала за неприступным выражением лица боязнь преступить неведомые ей законы. Слушала истории о былой помпезности, царившей в нескольких знатных домах, слишком стеснялась, чтобы обратиться за сведениями к Адаму, и, таким образом, вступила в дом, одолеваемая недобрыми предчувствиями. Но хотя Дженни часто блуждала по нему, она почти сразу же ощутила его особую домашнюю атмосферу, и, поскольку Вдовствующей претила выспренность, она не обнаружила никакого неукоснительного этикета, который бы ее нервировал. Даже такое испытание, как первый обед, оказалось менее тягостным, чем можно было ожидать, потому что он не сопровождался никакими церемониями, и все члены семьи разговаривали так много и так непринужденно, что Дженни имела возможность сидеть, слушая и наблюдая, что было ей как раз по нраву. Лорд Нассингтон оказался совершенно безобидным, а его сын, на первый взгляд пугающе большой и грубоватый, оказался простым малым, который много смеялся и сносил с невозмутимостью и добродушием все отпускаемые в его адрес колкости. Он сидел за столом возле Дженни и сообщил ей, что всегда служит мишенью для всей семьи. Казалось, он гордится этим в той же степени, в какой и безжалостным языком своей матери.