У Адама, которому она прежде пела песню много раз, она вызвала к жизни все запретные воспоминания. Он по-прежнему стоял, его кисти покоились на спинке кресла и, пока он слушал, не в силах оторвать взгляда от лица Джулии, сомкнулись на позолоченном дереве так крепко, что пальцы его побелели. Лидия заметила это, переведя взгляд выше, и увидела на его лице нескрываемое выражение, которое испугало ее. Она интуитивно посмотрела на Дженни. Дженни сидела очень прямо, как и всегда, сложив руки на коленях и потупив взгляд; но, пока Лидия на нее смотрела, ее веки приподнялись, и она устремила долгий взгляд на Адама. Потом снова потупилась, и ничто в ее взгляде не показывало, увидела ли она страдание в его глазах.

Лидии стало не по себе. Роскошная комната, казалось, заряжена чувствами, выходящими за рамки ее небогатого опыта. Едва осознавая это, она тем не менее улавливала напряжение. С ее языка запросто слетали такие выражения, как «разрушенная любовь» и «разбитые сердца»; ей не приходило в голову, что Адам, посмеивавшийся над ванной Дженни, подтрунивавший над Ламбертом Райдом, может быть несчастен, – до тех пор, пока она не увидела взгляда его глаз, наблюдавших за Джулией. Это был, ужасный взгляд, и ужасно, если Дженни его видела, даже если она вышла за него замуж ради продвижения по общественной лестнице.

Она украдкой обвела взглядом компанию. Никто не смотрел на Адама. Все, пожилые участники вечеринки наблюдали за Джулией; Дженни опустила глаза; Чарльз Оверсли, явно скучавший, не смотрел ни на что конкретно; а Броу, как обнаружила Лидия, смотрел на нее. Во взгляде его сквозила улыбка, она вызвала у нее ответную реакцию, и это подвигло его пересесть на пустовавшее рядом с ней место на диване, сказав шепотом:

– А вы музицируете, мисс Девериль? Она покачала головой:

– Нет!

– Хорошо! – сказал он. – Я тоже.

Его глаза из-под тяжелых век посмотрели на Адама и снова в сторону, как будто он вторгся в то, что ему не полагалось видеть.

Песня закончилась. Едва смолк хор одобрительных возгласов, как Лидия, вскакивая, сказала:

– Дженни, ты говорила, что мы могли бы сыграть каждый за себя! Позволь мне поискать фишки для «спекуляции» !

Это была бестактность, заставившая Вдовствующую нахмуриться, но Броу, поднимаясь на ноги, одобрительно пробормотал:

– Хорошая девочка!

– «Спекуляция» ? О нет! – невольно сказала Джулия.

Леди Оверсли не слышала этих слов, но заметила жест недовольства и приготовилась вмешаться. Ее выручил Рокхилл, который тихонько опустил крышку фортепьяно и сказал, улыбаясь этим трагичным синим глазам весело и понимающе:

– О да, моя маленькая негодница! Давайте же, мисс Озорница, надеюсь, вы меня научите!

Она тоже улыбнулась, хотя и через силу:

– Вас? О нет! Вы будете играть в вист!

– Нет, я буду слишком отвлекаться. – Он взял ее за руку и, держа ее, убедительности ради, негромко сказал:

– Выше голову, моя прелесть. Я знаю, вы сможете.

Она вцепилась в его кисть:

– Но ведь вы понимаете – правда?

– Прекрасно понимаю! – сказал он, и взгляд его сделался еще веселее.

Глава 13

Пятью днями позже Адам выехал из Лондона в Линкольншир, обещая вернуться в течение недели. Он не просил Дженни сопровождать его, и она этого не предлагала. Он сказал ей, что едет по делу, связанному с его поместьем; а она ответила, что пусть он не считает, что обязан спешить обратно в город, если это окажется неудобно для него. Он ответил:

– Я не подведу тебя! Намечается ли в мое отсутствие какой-нибудь светский раут или что-нибудь в этом роде?

– О да, но это не имеет никакого значения! Если ты все еще будешь в отъезде, я вполне могу поехать с леди Оверсли. – И добавила не без юмора:

– Мне нужно научиться бывать на приемах и без тебя, а не то люди скажут, что мы совсем как готы. Наверное, мне следует завести – как у вас это называется? – чичисбея?..

– Если в результате, входя в дом, я каждый раз буду с ним сталкиваться, тогда не нужно!

Она рассмеялась:

– Этого не стоит бояться! Хотя в свое время у меня был поклонник. Он считал меня прекрасной хозяйкой.

– Скучный тип. Но должен признаться, я тоже так считаю.

Она тут же порозовела:

– Правда? Я рада.

Ему показалось трогательным, что она обрадовалась даже такой скромной похвале; он хотел было придумать, что сказать, но она опередила его, переведя разговор с себя и спросив, отдать ли ей необходимые распоряжения на конюшне или он предпочитает сделать это сам.

– Никаких распоряжений, – сказал он. – Я поеду на почтовых.

– Но зачем, когда у нас есть собственный экипаж, а также люди, которые просто засиделись без дела!.. А на почтовых тебя не довезут до самого Фонтли!

– Нет, меня высадят в Маркет-Дипинг, где Фельфам встретит меня на фаэтоне, а что до форейторов, то, должен признаться, мне кажется смехотворным содержать их, чтобы они били баклуши за твой счет. Твой отец по-прежнему настаивает на том, чтобы они служили? Почему ты их не уволишь?

– Им не нужно бить баклуши, – сказала она. – Они здесь не только для того, чтобы служить мне. Когда папа нанимал их для нас, он не на это рассчитывал. Ну, они будут служить мне, так же как и тебе, позднее, когда я повезу тебя в Фентли.

Он увидел, как она сжала губы, и попросил после минутного колебания:

– Оставь мне хоть чуть-чуть независимости, Дженни! Я не спрашиваю о твоих расходах и не хочу, чтобы ты отказывала себе в какой-то роскоши, но не рассчитывай, что я стану расшвыривать деньги твоего отца ради собственного шика. Не смотри так грустно! Путешествовать на почтовых вовсе не тяжело, уверяю тебя!

– Нет, но… твой отец так не делал, правда?

– Мой отец вел себя так, как будто был богачом вроде твоего. Это не тот пример, которому я стану следовать, даже будь у меня такое желание, которого кстати у меня, поверь, нет! Действительно, я не сделался бы счастливым, зажив как принц, так, как жил он, и чего, наверное, ты хочешь от меня.

– Ты должен поступать так, как тебе хочется, – сказала она смиренно.

Он не стал продолжать эту тему. Лед был слишком тонким, да он и не чувствовал в себе силы заставить ее понять то, что он даже самому себе не мог объяснить. Его собственная бережливость была лишена всякой логики: путешествовать общественным транспортом, ездить в коляске своего отца, предпочитая ее той блестящей, новой, которой его снабдили, не делать покупок без необходимости, – все это создавало лишь иллюзию независимости. Он знал это, но среди роскоши, которая окружала и душила его, он упрямо цеплялся за свою экономию.

Это было облегчением – сбежать от великолепия дома на Гросвенор-стрит, остаться одному, ехать домой; облегчением даже стало, когда он добрался до Фонтли, увидеть вытертый ковер, вылинявший ситец, кресло, покрытое парчой настолько старой, что она расползалась от прикосновения. Не было никаких современных удобств, никаких ванных с зеркалами, никаких патентованных масляных ламп, никаких усовершенствованных закрытых духовок в кухне; вода накачивалась в судомойню, нагретая в огромном медном котле, подавалась в спальни бидонами, все помещения, кроме кухни, где висела, черня потолок своей копотью, масляная лампа, освещались свечами. Дом на Гросвенор-стрит был залит светом, потому что мистер Шоли установил масляные лампы даже в спальнях; но в Фонтли до тех пор, пока во всех настенных канделябрах не зажигали свечей, оставались мили сумрачных коридоров, и человек шел по ним с единственной свечкой до кровати, оберегая ее пламя от сквозняков.

Вдовствующая годами пыталась уговорить пятого виконта отреставрировать Фонтли, справедливо полагая, что его обветшалость – это позор; и Адам, вернувшись сюда с Пиренейского полуострова, всем сердцем с ней согласился; но, когда он сбежал от диванного великолепия городского дома, все неудобства Фонтли показались ему восхитительными, и он бы враждебно отнесся даже к предложению заменить обтрепанный коврик, о который цеплялся каблуками. Он не вполне это сознавал, но в его голове жила ревнивая решимость никогда не допустить, чтобы руки Шоли прикоснулись к его дому: обветшалость не разрушала его обаяния, а золото Шоли уничтожило бы его в мгновение ока.

Но его терпимое отношение к упадку не распространялось на его землю. Здесь он желал любого современного усовершенствования, какого только мог добиться. Он мог позволить себе дурацкие сантименты в отношении драного коврика, но не тратил их на плохо осушаемое поле, на устаревший плуг или обваливающийся домик работника; и, если бы мистер Шоли разделял его любовь к земле, он, возможно, захотел бы вступить с ним в некое партнерство, поступившись гордостью ради своих акров. Но мистер Шоли, завороженный механическими приспособлениями, не питал никакого интереса к сельскому хозяйству. Рожденный в трущобах, выросший в городе, он не приобрел никаких фермерских традиций и не унаследовал никакой любви к земле. Это было выше его понимания – как можно хотеть жить где-то, кроме Лондона. Но он знал, что шишки (как он выражался) владели загородными имениями; и, поскольку имение весьма прибавляло шишке веса, ценность Адама в его глазах значительно возросла, когда он узнал от лорда Оверсли, что тот владеет обширным поместьем в Линкольншире и особняком, который фигурировал во всех путеводителях по стране. Лорд Оверсли говорил о Фонтли с благоговением. Мистер Шоли придерживался не слишком высокого мнения о старине, но знал, что шишки придают этому большое значение, и, безусловно, было предпочтительнее, чтобы Дженни стала хозяйкой старинного поместья. На его взгляд, это означало роскошную резиденцию, расположенную в обширном саду с такими украшениями, как декоративные водоемы, статуи и греческие храмы, и это все должно было быть окружено парком. Если бы он поразмыслил над этим делом, то посчитал бы, что к особняку должна прилегать ферма, удовлетворяющая хозяйственные нужды, но то, что владелец должен обременять себя заботами по управлению ею, он нашел бы абсурдным и даже неподобающим. Что касается остального хозяйства, он знал, что в сельскохозяйственном районе оно должно состоять в основном из ферм, которые сдавали арендаторам и с которых владелец получал большую часть своих средств. По его мнению, это был скудный источник дохода. Никто не убедил бы мистера Шоли, что фермерством создаются целые состояния: насколько он знал, это был такой же ненадежный бизнес, как и спекуляции на бирже. В любом случае это было занятие не для милорда – вмешиваться в подобные дела; то, что нужно было делать, делалось его доверенным лицом.