Збигнев Ненацкий - Соблазнитель

И он вышел из машины, потому что они уже подъехали к его прекрасной ухоженной усадьбе.

На прощание крестьянин из-под Моронга спросил Эвена:

– Скажите, что же мне делать с моей бабой и можно ли хоть что-то изменить в моей жизни?

А Эвен молчал, глядя в небо над головой мужчины, ибо знал, как много ходит по земле в чем-то виноватых людей, но слишком мало тех, кто хотел бы исправить зло.

«…А что касается Вашего отца, доктора Мартина Эвена, то я сохраняю о нем самую лучшую память, как о его деятельности в качестве Соблазнителя, так и о заслугах на литературном поприще. Знаменитый доктор Ганс Иорг ввел безумцев в литературу, Ваш Отец, доктор Мартин Эвен, лечил героев и возвращал их обществу. Только происки издателей, которые теряли почву под ногами, а также критиков и различных литературных чародеев, против которых Ваш Отец неоднократно поднимал свой знаменитый молот, сделали невозможным присуждение ему Нобелевской премии. Ему пришлось довольствоваться лишь Премией женского еженедельника "Вагина", которая скрасила ему немало трудных минут, тех, что он и мы, его Вульгаризаторы, многократно переживали[96].

Особо следует подчеркнуть тот факт, что он был врачом не только влиятельной и общепризнанной литературной аристократии, но и малых мира сего, кое-где осыпаемых оскорблениями и презираемых. Ведь это именно он убедительно доказал, что не существовало никакой связи между смертью Стефчи и тем осуждением, с каким был встречен семьей молодого помещика неравный брак. Стефча умерла просто от воспаления мозговых оболочек, которое имеет вирусное происхождение, а не возникает от того, что кого-то называют "прокаженной"[97].

Это он написал письмо к популярной Косточке, указав на благотворные результаты романа молодой девушки с женатым мужчиной.

Передо мной лежит копия этого письма, и я могу процитировать некоторые фрагменты:

"Роман молодой девушки со своим ровесником, – писал доктор Мартин Эвен Косточке, – довольно часто ведет ко многим осложнениям, ибо молодой партнер нередко не только не проявляет достаточного опыта, чтобы девушку разбудить, но и быстро изменяет ей с лучшей подругой, а кроме того, хвастается перед приятелем и с деталями расписывает то, что он с ней делал в постели, после чего на девушку показывают пальцами и смеются. Другое дело – роман с женатым и зрелым мужчиной (поневоле умеющим хранить тайну). Он, как правило, эмоционально ее обогащает и дает возможность в будущем пережить еще более глубокое чувство. В первом случае разочарованная и высмеянная девушка, не разбуженная сексуально, часто вообще теряет веру в любовь. В другом случае женатый мужчина, когда он не может девушке предложить всего себя, во время каждого контакта одаривает ее глубочайшей нежностью, чем обогащает ее эмоциональную сферу, и если даже их разделяют острые конфликты – а тут может быть все: зонтик жены, неодобрительное отношение окружающих, даже претензии на работе, недовольство родителей и родственников – то за разлуку с любимым молодая женщина будет винить обстоятельства, а не саму любовь. Сохраняя веру в любовь, она вскоре сможет полюбить снова, в то время как в первом случае девушка впадает в атрофию чувств и будет вообще не способна любить".

Известно также письмо к Жану Полю Сартру, касающееся Герострата. Я не врач, но доктор Мартин Эвен неопровержимо доказал, что в том состоянии болезни, в каком находится герой, у него было настолько пониженное либидо, что даже многочасовое хождение нагой проститутки по гостиничному номеру не вызвало бы у него эрекции. Он также объяснил Риретте, из-за чего она почувствовала сожаление, когда узнала, что Люлю все же решила вернуться к мужу-импотенту, а не уехала со страшно темпераментным Пьером, сперма которого на полотенце вызывала у нее отвращение и чувство гадливости, а ведь она его любила или, по крайней мере, считала, что любит, и делала с ним вещи, которые ей казались гадкими, хотя никто ее к этому не принуждал.

Он же, доктор Мартин Эвен, окончательно вылечил женщину, имя которой неизвестно, из рассказа Моравиа «Проданная и купленная». Она раз в неделю ездила за город и садилась на ограждение около запущенного сада таким образом, что проезжающие автомобилисты могли хорошо видеть ее вагину, поскольку она не носила ни трусов, ни колготок, хотя была несказанно богата. А когда они останавливались, эта женщина оговаривала с ними таксу за половой акт, брала у них деньги, а затем прикидывалась тяжело больной, и ее отвозили в город. У этой женщины была мания покупать самые разные вещи, совершенно не нужные. Автор объяснял, что ее муж, Сирко, относился к ней просто как к объекту сексуального вожделения, «использовал» жену и «потреблял», что таким странным образом запечатлелось в ее подсознании. Насколько я помню, пять внутримышечных инъекций фирмы Квозда освободило ее от этих странных привычек.

Интересна также проблема с туберкулезом. Вопреки убеждению многих прекрасных старых писателей, туберкулез – как справедливо отметил доктор Эвен – вовсе не является результатом несостоявшейся любви или неутолимой тоски непризнанных художников и бедных белошвеек, живущих в мансардах и в подвальных помещениях с зелеными от сырости стенами. Шопен был богат, любим, жил на юге, в прекрасном климате и тоже умер от туберкулеза. Сегодня мы заставляем людей периодически проходить рентгеновские исследования, независимо от того, живет ли кто-то в однокомнатной или пятикомнатной, залитой солнцем квартире, отвечают ли на его любовь взаимностью или нет, является ли он художником или лифтером. Ибо вышеупомянутая болезнь атакует и бедных, и богатых, однако это не значит, что доктор Эвен игнорирует условия жизни, которые влияют на сопротивляемость организма. Тем не менее, туберкулез вызывают палочки Коха, а не тоска или любовь без взаимности. Так что люди не должны слишком уж доверять писателям, даже самым лучшим. И не только в прошлом, но тем более в наши дни.

Доктора Мартина Эвена принимали в высших сферах. Это он лечил князя Мышкина от эпилепсии (вероятно, спонтанной или скрыто производной), из-за чего Мышкин лишился своей знаменитой привязчивости, кротости и угодливости и не мог играть роли Идиота.

Глубоким и запоминающимся было влияние доктора Эвена на его последователей. Помню, что во время недавно поставленного в варшавском театре спектакля «Идиот», когда замечательный актер силой своего таланта дал понять, что у князя Мышкина вот-вот начнется приступ эпилепсии и он будет кататься на сцене в конвульсиях – и когда другие зрители громко аплодировали и выли от восторга, – я хотел встать и громко крикнуть: "Врача! Где врач?". Я хорошо знаю, как ужасно выглядит приступ эпилепсии и наблюдение за процессом начинающегося припадка не может быть отнесено к приятным ощущениям.

Впрочем, возможно, вскоре мы увидим на сцене весь процесс болезни, связанный с развитием рака, а когда герой пьесы умрет в страшных мучениях, мы будем долго аплодировать, сминая цветные фантики от съеденных конфет и шоколада. Теперь стало принято смотреть, как кто-то умирает в мучениях, особенно если это человек выдающийся и уважаемый, например Шопен. Таково наше гуманистическое и гуманитарное отношение к миру. Быть может, удовлетворение врожденных у человека склонностей к садизму и мазохизму является частью способности воспринимать произведения искусства, о чем прекрасно знал Шекспир. Если кто-то любит в театре следить за тем, как агонизирует Шопен или Макбет, то стоит ли такого зрителя лишать удовольствия наблюдать за агонией человека, которого убивают молотком в автомобильном гараже? Если кто-то видит, как насилуют Лавинию, то почему бы ему не посмотреть, как насилуют Зосю, Касю или современную Мариолу? В произведениях Шекспира столько же насилия и жестокости, сколько в наиболее грубых американских фильмах. Уверенность критиков в том, что жестокость у Шекспира служила достижению какой-то художественной правды, а значит, она приемлема, а жестокость крутых американских фильмов ничему не служит, скорее всего, иллюзорна. И Шекспиру, и создателям этих фильмов нужно было одно и то же: потрясти зрителя, поразить его, взволновать. По моему мнению, тот, кто соглашается смотреть Шекспира, к сожалению, должен согласиться и на большее. А если кого-то и в самом деле захватывает наблюдение за затяжными болезненными процессами и агонией, пусть, наконец, даст волю своему любопытству и зайдет в любую больницу, чтобы посмотреть, как в действительности выглядит смерть без грима и обильно льющейся красной краски. Поэтому критиковать такую точку зрения не имеет смысла. Даже если мы примем, что в произведении искусства смерть и жестокость имеют характер метафоры и несут вневременные и философские смысловые нагрузки. "Я вас уверяю, – писал Эвен, – что любая смерть любого человека в любой больнице или на любой улице, каждое насилие и каждая жестокость, если к этому присмотреться поближе, имеют характер метафоры и несут вневременные и философские смысловые нагрузки. И приносят такое же горе. Особенно для родных и близких". Что касается меня, я гораздо сильнее пережил смерть моего друга Гучи, чем смерть Гамлета, хотя о Гамлете пан Шекспир писал прекрасными стихами, а в случае с Гучей провинциальный врач черкнул на бумаге только пару банальных слов. Но несколько этих обычных слов – из-за своей краткости – были более красноречивы, чем целый поток фраз, которые я слышал на сцене. Возможно, я видел слишком много пьес в театре, слишком много смотрел фильмов, слишком большой поток слов обрушивался на меня в связи со смертью и агонией героев, чтобы это произвело на меня какое-то впечатление. Сегодня меня могут потрясти только тишина и молчание.

Но и об этом Шекспир тоже знал, не правда ли, пан Генрик?

С уважением,