Он прятался в кустах около часа, наблюдая за освещенными окнами своего дома. Наконец гости на пороге. Из своего укрытия ему отлично видно бледное лицо Матильды, и лишь непробиваемое упорство мешает ему признаться себе в этот миг, что его бывшая возлюбленная стала еще прекрасней.

Но нет, Бернар не сломается так просто. В их семье упрямство всегда считалось родовой чертой характера. Он так просто не сдастся.

Бернар бесшумно выбрался из укрытия и, крадучись, направился к дверям своего дома.

Глава Восьмая

Да, у нее был высший дар любви. Тот, прежний, молодой, восторженный Бернар, был совершенно в этом уверен, в минуты или часы одиночества ему доставляло радость, снова и снова рассуждать, иной раз даже вслух (если, разумеется, поблизости не было посторонних ушей) о своей неповторимой и ни на кого не похожей возлюбленной. Бернар упивался собственными рассуждениями, как иной упивается вином, или книгой, или песней.

На свете есть люди, как будто нарочно приспособленные судьбой для авиации, для этого безусловно значительного завоевания современной техники. У этих прирожденных пилотов как будто птичьи профили. Подобно птицам, они обладают необъяснимым инстинктом ориентироваться в любом незнакомом месте. У них всегда исключительное чувство равновесия, и они с легкостью приводят в равновесие любые предметы, у которых центр тяжести выше точки опоры. Для таких людей-птиц заранее открыто воздушное пространство и вперед, и вверх, и вниз. Это особая способность, данная им от рождения.

Как-то Бернар расспрашивал знакомого пилота о его ранних юношеских снах. Он вспомнил тогда, что почти каждый человек во сне летает, и захотел узнать, как это было у настоящего летчика.

Оказалось, что в снах ранней юности, еще ни разу не сев в самолет, пилот летал выше домов, к облакам. Видимо, это был знак особого летного таланта.

Любовь тоже крылатое чувство. Представляя в те времена Матильду, Бернар часто видел у нее за плечами два белоснежных лебединых крыла, подобные крыльям ангелов, причем крылья эти вовсе не казались принадлежностью маскарадного костюма, а, напротив, смотрелись естественно, словно и впрямь находились на своем законном месте.

Было время, когда он очень остро чувствовал ее духовное превосходство над собой, и тогда в сердце его залегла обида. Ему казалось, что он не достоин внимания столь удивительной девушки, что он слишком груб, неотесан, слишком заземлен и недостаточно духовен для нее.

От мыслей таких он бывал смущен и часто в самом деле угловат и неловок, сердясь на себя и тихо чертыхаясь. Конечно, это была обычная мужская мнительность. Воображение то и дело подсказывало ему различные нелестные сравнения. То она была для него богиней, снизошедшей до смертного, то принцессой, полюбившей конюха или садовника. Увы, у каждого человека бродят где-то в плохо освещенных закоулках души такие полумысли-полуобразы, о которых наутро лучше и не вспоминать.

Но скоро все эти шероховатости сгладились, так мила и предупредительна оказалась Матильда в то лето, так щедра, скромна и искренна, так радостна в любви и преисполнена нежностью и теплом ко всему живому.

Они любили тогда путешествовать наугад. Покинув Париж, они избрали своей штаб-квартирой Марсель, раскинувший белые улицы перед лазурным морем, они брали карту Прованса, и кто-нибудь из них, зажмурив глаза, вытягивал палец — какой город или городишко оказывался под ним, туда они и ехали на его видавшей виды машине, сигналя на деревенских перекрестках и завтракая наскоро на траве у дороги.

Странно — чаще всего в этом похожем на спиритический сеанс выборе места у них выпадал городок Кевал-Бланк, совсем маленький и вряд ли на самом деле интересный. Но он был точно заколдован: всякий раз что-то мешало им попасть туда. То проскочили нужный поворот, то застряли в другом (отнюдь не худшем) месте.

Матильда однажды сказала о нем:

— Ты знаешь, как я рисую себе этот таинственный город?

Там давно уже нет ни одного живого существа. Плющом увиты развалины старых римских домов и разбитых колонн. А на площади высится изваяние одинокого коня из потрескавшегося белого мрамора, высотой чуть ниже деревьев, и пустые конские глаза вечно смотрят в никуда. Еще там растут крошечные жесткие колючие кустарники, иногда пробегают ящерицы и кричат цикады. И больше ничего нет. Но я думаю, что ночью, при лунном свете там должно быть страшно.

Странно: этот невидимый брошенный город всегда тревожил воображение Бернара каким-то смутным предчувствием. Быть может, ему суждено умереть там? Или его ждет радость? Или напротив — глубокое горе?

Судьба бежит, бежит, и горе тому, кто по лени или по глупости отстал от ее волшебного бега. Догнать ее нельзя.

Тропически-душные дни под южным солнцем, сладостные ночи под черным небом, густо усеянным дрожащими звездами. Прохладная тихая полутьма и особенный запах древних соборов, где камень соседствует с остролистом и распятия выглядят древнее, чем время Христа, уютные придорожные кафе и бистро, где пища легка и проста, а незатейливое местное вино так ненавязчиво пахнет розовыми лепестками и создает в голове веселый сквозняк, пыльные дороги, проложенные еще легионерами, и разноцветные ленточки, вплетенные в волосы девушек, проезжающих мимо на велосипедах.

* * *

Бернар никогда не жаловался на память. И она исправно хранила то, что он давно приказал себе забыть, хранила против его воли или, вернее, против того, что он изо всех сил считал своей волей.

Стоило ему ненадолго забыться, и память услужливо подсовывала, как цыганка колоду карт, целую коллекцию живых картин. Сюжет всегда один и тот же — Матильда, но декорации разные.

Сначала всплывает название какого-нибудь провансальского городишки, ничего не говорящее большинству парижан — Гарньер, Мон-де-Ойси, Па-де-Лансьер — и вот перед ним полосатые навесы от солнца, длинное одноэтажное здание, крашеное в желтый цвет, запах роз, лаванды, чеснока и кривой горной сосны, виноградный трельяж и непременно Матильда. И он уже следит за ее легкими движениями, поворотом головы, игрой света и тени на ее лице. Он уже, против воли, слышит ее голос, вспоминая каждое слово.

Борм. Небольшой заштатный городок между Тулоном и Сен-Рафаэлем. Они в гостинице, которой почти пятьсот лет. Несколько раз она меняла свое название вместе с хозяевами. Нынешний владелец — немногословный бретонец с неизменной трубкой.

Там было удивительно чистенько, уютно, прохладно, ни намека на грубую прелесть прошедших столетий, и это казалось разочарованием.

* * *

Их проводили наверх, в крытую веранду. Сквозь широкие арки виден был город, в котором все дома сверху донизу тесно лепились по скалам, без малейших промежутков, точно соты; едва намечались кое-где узенькие проходы, винтовые лестницы, темные входы. Наверху громоздилось неуклюжее, как декорация к опере, серое здание замка — бывшее гнездо местного феодала.

Внизу жило, дышало, рябилось, сверкало далекое море.

Матильда стояла с биноклем в середине арки, облокотившись на подоконник. Вдруг она воскликнула:

— Бернар, иди скорей. Посмотри на эту лодку. О, как красиво!

Бернар подошел и долго в некотором недоумении рассматривал лодку, в которой сидел гребец в белом костюме и с видимым усилием работал веслами.

Но она говорила:

— Нет, ты посмотри повнимательнее. Весла — как крылья стрекозы. Вот она мгновенно расправила их, и, взгляни, как хорош, как энергичен их рисунок. Еще момент, и они исчезли, точно растаяли, и опять появились, и опять исчезли. И что за прелестная форма у лодки. А теперь посмотри вдаль!

На скале стоял дочерна загорелый совершенно голый мальчуган. Левая его рука, согнутая в локте, опиралась на бедро, в правой он держал тонкую длинную палку, что-то вроде остроги, что было понятно по тому, как иногда, легко и беззаботно перепрыгивая с камня на камень, мальчик вдруг быстрым движением вонзал свою палку в воду и для противовеса округло поднимал левую руку над головой.

— О, Бернар, как это красиво! И как все слилось: солнце, море, этот прозрачный воздух, этот полудетский торс, эти стройные ноги, а главное — мальчишка вовсе не догадывается, что на него смотрят. Он сам по себе, и каждое его движение естественно и потому великолепно… Подумай только, как мало надо, чтобы до краев испить красоту!..

Странно: в этот момент словно и впрямь у Бернара впервые раскрылись глаза, и он понял, как много простой природной красоты разлито в мире.

Весь мир на мгновение показался ему пронизанным какой-то вибрирующей, неведомой многим радостью. И Бернар ощутил, как от Матильды к нему бегут радостные дрожащие токи. Он незаметно приблизил свою ладонь к ее ладони и подержал так, не прикасаясь. Да, без сомнения, он почувствовал какие-то невидимые золотистые лучи. Они похожи были на тепло, но это было не совсем тепло. Когда он положил ладонь на ее пальцы — они оказались прохладными и сухими.

Она быстро обернулась и поцеловала его в губы.

— Что ты хочешь сказать, Бернар?

Тогда он рассказал ей о золотых лучах.

— Бернар, — сказала она в самые его губы. — Это любовь.

…Он почувствовал, как его глаз тихо коснулась темная вуаль тоски.

* * *

Увы, есть у женщины, нашедшей свою истинную, свою настоящую любовь, одна слабость: она становится неутолимой в своей щедрости. Ей мало отдать избраннику свое тело, ей хочется положить к его ногам и свою душу. Она радостно стремится подарить ему свои дни и ночи, свой труд и заботы, отдать в его руки свое имущество и свою волю. Ей сладостно взирать на свое сокровище как на божество, снизу вверх.

Если мужчина умом, душой, характером выше ее, она старается дотянуться, докарабкаться до него; если ниже, она незаметно спускается до его уровня. Соединиться вплотную со своим идолом, слиться с ним телом, кровью, дыханием, мыслью и духом — вот ее постоянная жажда!