Забавно, что Бернар и впрямь отрастил бороду, став сразу похожим с этим определенно разбойничьим украшением на подобревшего пирата. Установились наконец по-зимнему холодные, яркие дни и холодные, суровые ночи. Бернар и теперь, через годы, отлично помнил то ощущение бодрящей горной зимней свежести, которое наложилось у него тогда на образ Матильды.

Снова можно было ходить по дорогам. Снег стал ровный и гладкий, укатанный колесами вездеходов, полозьями саней и бревнами, которые волокли с горы вниз, зацепив за тягач.

Снег лежал повсюду почти до самого Монтрэ. Горы по ту сторону озера стали совсем белые и долина Роны скрылась под снегом. Они совершали длинные прогулки по склону большой горы, расположенной неподалеку. Они надевали горные ботинки и яркие альпийские куртки на пуху, и им было тепло и комфортно. Иногда они забредали в деревеньку на склоне горы.

Там был кабачок под деревьями, куда заходили выпить лесорубы, и Матильда и Бернар сидели там, греясь у печки и пили горячее красное вино с пряностями и лимоном.

Тогда они пришли к выводу, что горячее вино — прекрасная вещь, когда надо согреться с дороги, и, на более поздний, умудренный опытом взгляд Бернара, несколько в том переусердствовали.

В кабачке постоянно стоял полумрак, печка слегка дымила, и когда они выходили, холодный воздух обжигал легкие и кончик носа при дыхании немел. Они оглядывались на кабачок, где во всех окнах горел свет, а у входа стояли, тускло поблескивая хромированными деталями, «лендроверы» лесорубов и слышно было, как за закрытыми дверями играет музыка. Здесь любили швейцарские народные мелодии и, по контрасту, Элвиса Пресли.

На обратном пути дорога была гладкая и скользкая, и на льду иногда попадались радужные пятна от протекшего бензина.

Бензиновые пятна попадались до самого поворота, где тропа, по которой волокли бревна, уходила в сторону. Дальше дорога была покрыта плотно укатанным снегом и вела через лес. По крайней мере, два раза, возвращаясь домой после посещения кабачка, они видели лисицу и однажды — оленя.

Это были хорошие места, и им там было легко и весело.

— У тебя замечательная борода, — сказала Матильда. — Совсем как у лесорубов. Ты видел того, с золотой серьгой?

— Это охотник на горных козлов, — пояснил Бернар. — Они носят серьги, потому что это будто бы обостряет слух.

— Что-то сомневаюсь. По-моему, они носят серьги, чтобы каждый знал, что они — охотники на горных козлов. Это называется тщеславием, дорогой. Говорят, это проходит.

— Да, наверное. Когда никого не видишь и никто про тебя ничего не знает, тогда не имеет смысла что-то делать или чего-то добиваться. Мне иногда хочется уехать в такую страну, где бы меня никто не знал и не надо было бы заботиться о карьере или о заработке, например…

— Мы и сейчас в такой стране. Здесь ничто, в общем, не имеет значения. Разве не замечательно, что мы живем здесь и никого не видим? Ты ведь не хочешь никого видеть, правда, милый?

— Да, конечно.

— Кстати, Бернар, как у нас с деньгами?

— Денег просто уйма. Я как раз получил по последнему чеку.

— А твои родители не станут искать тебя? Ведь ты должен быть в Париже и исчез просто неожиданно?

— Возможно. Я им напишу что-нибудь.

— Разве ты еще не написал? Можно бог весть что подумать!

— Нет. Как-то не подумал вовремя.

— Хорошо, что я тебе не родственница.

— Я дам им телеграмму.

— Разве ты их совсем не любишь?

— Люблю, наверное. Но так давно живу сам по себе, что успел забыть об этом. Конечно, ты права и я обязательно напишу.

— Мне кажется, что они бы мне понравились. Должно быть, они бы мне очень понравились…

— Давай не будем о них говорить, а то я начну о них тревожиться. Вообще-то, в нашей семье это не очень принято, но все же…

* * *

Справедливости ради стоит признать, что жилось им чудесно. Нрав Бернара, в обычной жизни откровенно непредсказуемый, здесь смягчился до такой степени, что он ни разу не устроил скандала, ни на кого не напал с кулаками и к Матильде относился на удивление мягко и ровно. Похоже, буйным его делал в основном веселящий воздух Парижа.

Они прожили еще два месяца, и зима была настоящая, без слякоти, и им было замечательно. Случались недолгие оттепели, когда дул теплый ветер, и снег делался рыхлым, и в воздухе чувствовалась весна, но каждый раз становилось опять ясно, и холодно, и зима снова возвращалась.

В марте зима в первый раз отступила по-настоящему. Ночью пошел дождь. Дождь шел все утро, и снег превратился в грязь, и на горном склоне стало тоскливо. Над озером и над долиной повисли тучи. Высоко в горах тоже шел дождь. Матильда надела глубокие калоши, а Бернар резиновые сапоги хозяина пансиона, и они под зонтиком, по грязи и воде, пошли в кабачок у станции выпить вермута перед завтраком. Не сказать, что подобные процедуры прочно вошли у них в привычку, но Бернар считал, что здесь не стоит себя ограничивать: и климат, и образ жизни, и так достаточно заботятся об их здоровье.

Было слышно, как за окном идет дождь, а они сидели в уже ставшем привычным уголке и тихо беседовали.

— Как ты думаешь, не перебраться ли нам в город?

— А как ты думаешь, Бернар? — спросила Матильда.

— Если зима кончится и пойдут дожди, здесь станет просто непролазно. Во всяком случае, некоторое время. Можно спуститься вниз и поселиться в Монтрэ.

— А почему, например, не в Лозанне?

— Можно и в Лозанне. Просто я думал, не слишком ли это большой город. Как-то не тянет в большие города. Там мы снова начнем ссориться, кидать друг в друга кофейными чашками и оглушительно хлопать дверями. Здесь было куда спокойнее.

— И в большом городе можно попробовать быть одним целым и стараться как можно лучше относиться друг к другу. Попробуем?

— Когда же мы переедем?

— Мне все равно. Когда хочешь, милый. Можем и совсем не уезжать, если тебе здесь нравится.

— Посмотрим, как погода.

* * *

Дождь шел три дня. На склоне горы ниже станции совсем не осталось снега, дорога превратилась в сплошной поток жидкой грязи. Стояла такая сырость и слякоть, что выходить из дому совсем не тянуло. Утром на третий день дождя они решили переехать.

Они уложились и уехали с первым поездом после обеда. Хозяева пансиона подбросили их до станции на своем стареньком автомобиле, по крыше которого стекали дождевые капли.

— Они очень славные, — сказала Матильда.

— Да, они были очень добры к нам. Сейчас это не так часто встречается. Или я сужу обо всех по себе?..

В Монтрэ они сели в поезд. Из окна вагона нельзя было видеть горы на той стороне, где они жили, потому что мешали облака. Поезд шел дальше, и с одной стороны было озеро, а с другой — мокрые бурые поля, и голый лес, и мокрые домики.

Они приехали в Лозанну и остановились в небольшом отеле. Когда они проезжали по улицам и потом свернули к отелю, все еще шел дождь.

Портье с медными ключами на цепочке, продетой в петлицу, лифт, ковры на полу, кафельный душ с блестящими кранами и огромным зеркалом, металлическая кровать в комфортабельной спальне — все это после жизни в горах показалось им большой роскошью. Окна номера выходили в мокрый сад, обнесенный стеной с железной решеткой сверху. На другой стороне круто спускающейся улицы помещался другой отель, с такой же стеной и решеткой. Бернар стоял у окна и смотрел, как капли дождя падают в бассейн в саду.

Матильда зажгла свет и стала раскладывать вещи. Их было немного, но ей хотелось устроиться и здесь как можно лучше. Иногда на нее находило вдохновение, и она становилась неплохой хозяйкой. Бернару тогда не хватило совсем немного времени, чтобы оценить это по-настоящему. Он просто все время не успевал как следует разглядеть Матильду. Даже тогда, в горах, их жизнь больше напоминала очень длинное любовное свидание, и он просто не успел заметить — хорошая Матильда хозяйка или не очень, и как она готовит, и как управляется, например, с пылесосом, и как ведет себя с другими людьми. Остроумна ли она, просто ли умна, хорош ли у нее вкус и в каком стиле она предпочитает одеваться. Умеет ли тратить деньги, умеет ли делать покупки или воспитывать детей — все это осталось для Бернара за той гранью, куда мужчина способен заглянуть, лишь когда страсть уступает место другому, более спокойному чувству. Бернар же не обладал ни необходимым для этого опытом, ни хладнокровием.

Он взял стакан оранжада, лег на кровать и взял газету, которую купил на вокзале. У него оставалась странная для него самого привычка к газете, которую он вечно старательно прочитывал, ничего при этом не запоминая и безо всякого удовольствия. Потому что газету после обеда всегда читал отец. А до него дед и прадед. То были трудные времена — войны, депрессии, экономические кризисы — и люди действительно боялись пропустить что-нибудь важное. К чему газета ему, Бернару, он и сам бы не взялся объяснить. Привычка.

Он пил оранжад и читал, а Матильда раскладывала вещи и обустраивалась в комнате.

— Знаешь, я хочу, чтобы наша с тобой комната была на что-нибудь похожа. На что-нибудь, где было бы хорошо и уютно.

— На что? — спросил Бернар.

— На наш с тобой будущий дом.

— В том смысле, что у нас предполагается дом? Поставь тогда в углу пару бейсбольных бит. Отличная вещь для выяснения отношений.

— Заткнись, пожалуйста.

— Ну вот, вечно так. Повтори еще разок.

— Заткнись.

— Но как осторожно сказано! Будто я в самом деле готов обидеться. Знаешь, здесь у меня даже нрав исправился. Вроде я, и вроде не совсем. Такой ручной — ручной.

— И вовсе я тебя не боюсь!

— Ну, тогда иди сюда, ко мне.

— Ладно. — Она подошла и села на край кровати. Я знаю, что успела тебе наскучить, милый. В конце концов этим когда-нибудь должно было все кончиться. Но я знаю, ты сам не скажешь. Может быть, ты этого еще и не знаешь, но только мне все видно. Наверное, скоро мы расстанемся.