Анна Берсенева - Созвездие Стрельца

Бог знает зачем она в этом разобралась. Никогда в ее собственной семейной жизни все это ей не пригодилось.

– Как твое здоровье, папа? – спросила Тамара. – Маринка от тебя одни бодрые реляции слышит.

– Так и есть, как слышит, – пожал плечами он. – С какой стати я врать стал бы? Мне от своего здоровья теперь одного только надо: без хлопот отойти.

Тамара промолчала. В пустых возражениях отец не нуждается, да и она не нуждается в том, чтобы их высказывать.

– А Маринка, чем за моими интонациями следить, лучше бы сама не скрытничала, – добавил он. – Какое у нее там личное крушение, а?

– Она тебе что, рассказала?

– Ничего не рассказала. Говорю же, скрытничает. А зря. Вы с Олегом гармоничные сверх всякой меры. А я бы ей гнева посоветовал.

– Вряд ли она к твоему совету прислушалась бы, – вздохнула Тамара. – Гнева!.. Влюбилась в какое-то ничтожество и переживает, по-моему, только о том, что это выяснилось.

– Кем выяснилось? Тобой, Олегом?

– Ею. Мы этого ее возлюбленного даже не видели.

– Ну так рассталась она с ним или нет?

– Спроси что-нибудь полегче.

Спрашивать отец не стал. То ли понимая, что ответить ей нечего, то ли от того остывания душевного, приметы которого Тамара уже начинала замечать и в себе.

– Ну и оставь тогда, – сказал он. – Пусть идет как идет. Свое сердце мы с тобой Маринке в грудь не вложим.

Тамара не знала, как относиться к уверенности, с которой отец назвал общим ее и свое сердце. Раньше он так не сказал бы. И почему же сказал теперь? Почувствовал, что сердце ее остывает…

«Глупости! – сердясь на себя, подумала она. – Что значит остывает? Можно подумать, оно когда-нибудь огнем пылало. Ни склонности у меня никогда к страстям не было, ни причины, ни даже повода».

– Продаешь ты что-нибудь? – спросила она, чтобы переменить тему.

– Зачем? – Он пожал плечами. – Деньги от квартиры еще есть, мне хватит. А работы лучше вам оставлю. Как захотите, так и распорядитесь. Да и кому здесь керамику продавать? У всех на хлеб только, и то на черствый. Егор этот, который тебя привез, в Волочке по пекарням его скупает и в деревнях за полцены на вес продает. Или за треть цены, если с плесенью. Раньше козам брали, свиньям. Теперь себе берут. Соседка моя, баба Маша, так и говорит: а чем мы теперь от живности отличаемся? Кошка живет, собака живет, ну и мы точно так – не живем, а выживаем.

Тамара ничего на это не сказала. А что тут скажешь? Хорошо, что по ее семье не прошла трещина после катастрофы четырнадцатого года – когда люди поняли вдруг, что близкие, которых они всегда считали разумными и добрыми и которых, главное, любили, вдруг утратили представление о добре и зле и, забыв о насущных делах, стали нести какую-то средневековую чушь про великую страну и про врагов, которые окружили со всех сторон, желая захватить ее несметные богатства. Сначала Тамара была уверена, что никого из ее родных это безумие охватить не может, ведь все они здравые люди, не страдают ни манией величия, ни манией преследования. Но, оглядываясь вокруг, она поняла: ровно в том же были уверены многие, и с тем большим ужасом они обнаружили, что их родители, дети, братья и сестры сохраняют здравый разум лишь до той минуты, пока речь не зайдет о Крыме или, что уж вообще необъяснимо, о Сирии.

Нет-нет, счастье, что внутри круга, очерченного ею вокруг себя, оказались если не все друзья, то по крайней мере все родные. Что бы она делала, если бы при встрече отец взялся ей рассказывать, что жителям деревни Озерцо не хватает на хлеб из-за козней Америки?..

– Хорошо ты с соседями ладишь? – спросила она.

– Обыкновенно. Они мною не слишком интересуются, уж не знаю, по деликатности или по равнодушию. А больше мне от людей, собственно, ничего уже не надо.

«Неужели и со мной так будет?» – мелькнуло у Тамары в голове.

И страх сразу охватил ее, впился в сердце остренькими коготочками. Нет-нет, с ней такого не произойдет! Все-таки она отличается от него, и всегда отличалась. Что бы отец ни говорил про «теперь», а на самом деле он и в молодости был так всеобъемлюще поглощен собою, погружен во внутренний свой мир, что отношения с окружающим миром и тогда были для него вторичны. А ее отношения с жизнью – другие…

Вдруг Тамара заметила, что отец смотрит мимо нее в одну точку и глаза у него то и дело закрываются.

– Устал? – спохватилась она.

Вот ведь – за разглядыванием изразцов, за едой, за разговором не заметила, как вечер настал.

– Да, – вяло кивнул отец. – Сплю мало, но ложиться приходится рано: к вечеру силы уходят. Раз – и нету их, сама видишь.

– Ну и ложись. – Она встала. – Я со стола уберу, потом к озеру пойду.

– Не купайся смотри.

– Вода холодная?

– Вода теплая. Только ночью здесь не купаются.

– Почему?

– Водяной утащит, русалка заворожит.

– Да?

Тамара с опаской посмотрела на отца. Все-таки восемьдесят пять лет… Она давно перевезла бы его обратно в Москву, да он категорически не соглашался.

– Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам, – усмехнулся он. И объяснил: – Русалки – не знаю, есть или нет, а водоворот можешь в темноте и не заметить. Я бы Огня с тобой отправил, да ты его боишься.

Это правда. Алабая Тамара боялась панически. Умом понимала, что он ее не тронет, наоборот, будет охранять как часть своего хозяина и дома, но какие-то инстинкты – видно, доисторические – лишали ее разума, стоило ей увидеть его гигантскую оскаленную морду и услышать утробный рык.

– Ты его на ночь не выпускай сегодня, – опасливо сказала она.

– Не буду.

Когда, убрав и помыв посуду, Тамара выходила из дома, то увидела, что отец еще не лег. Его резко очерченная фигура отчетливо видна была в освещенном окне мезонина. Он сидел, склонив голову, подперев лоб кулаком, и если бы попросили Тамару объяснить, что такое стоицизм, она указала бы на его твердый профиль.

Она постояла немного под окном, глядя на отца. Сердце у нее тоненько и болезненно вздрагивало. Вспомнилось – когда мама умирала, он держал ее за руку и никак не отпускал после того, как она перестала дышать, и невозможно было убедить его, что мамы нет уже на свете.

– У нее сердце бьется, я же слышу, – повторял он.

– Это он свой пульс слышал, – сказала потом Марина. – А думал, бабушкино сердце.

Почему именно это вспомнилось? Что-то происходит с ней сейчас. Всю жизнь Тамара знала: если что-то заканчивается, значит, обязательно начнется новое. А теперь все чаще понимает: нет, не обязательно…

Ей стало не по себе, и она постаралась отогнать эту мысль. Но мысль была такой отчетливой, такой ясной, что избавиться от нее было невозможно. А главное, Тамара знала, приметой чего она является – возраста, возраста! – и знала, в какой момент эта мысль пришла впервые: когда она почувствовала, как проходит, растворяется внутри ее, делается блеклой, прозрачной ее физическая тяга к мужу…

Тамара поежилась, подняла воротник вязаной кофты, застегнула пуговицу у ворота. Она сидела на берегу, на теплом еще валуне, но поднявшиеся над водой струи холода начали уже охватывать ее.

«Ничего это не значит! – сердито подумала она. – Мало ли что тело чувствует? Это ни о чем еще не свидетельствует. Мы и раньше этого могли бы с Олегом расстаться. И даже если оставить всё то за скобками… Разве я выходила за него замуж потому, что меня к нему физически тянуло? Да я об этом тогда вообще не думала».

Луна взошла над обступающим озеро лесом – огромная, темно-золотая. Побежала по воде сверкающая рябь. Все это выглядело так трепетно и нервно, так мало соотносился этот трогательный вид с Тамариными мыслями!

Но и луна, и озеро, и переливающиеся на воде золотые лунные блики были частью ее мыслей, и частью ее самой, и частью какого-то огромного целого, в которое умещались ее мысли и она сама, и в котором все это, очень маленькое, не теряло своего значения, как почему-то принято полагать, если речь заходит о Вселенной, о Боге или о мироздании.

Она думала о том, как выходила замуж, и огромная луна, сияя перед нею, помогала ее воспоминаниям.

Тамара считала пошлостью утверждение, что брак по расчету оказывается счастливым, если расчет был верным. Но следовало признать: у нее как раз тот случай, когда пошлость совпадает с реальностью.

Правда, расчета в буквальном смысле, как его обычно понимают банальные умы, в Тамарином замужестве не было. Хотя бы потому, что обстоятельства ее детства и юности были совершенно благополучными и необходимости рассчитывать каждый шаг не создавали. Семья была любящая, интеллигентная, обеспеченная, и то, как Тамара сама начала жить свою жизнь, тоже соответствовало критериям благополучия – в настоящем смысле, от слова «благо».

Из-за всего этого она могла бы, правда, вырасти книжной девочкой, каких большинство было на романо-германском отделении, где она училась, и таким образом сделать для себя опасным столкновение с действительностью. Но опасности этой она каким-то чудом избежала. Вернее, дело было не в чуде, а в том, что природная проницательность позволяла ей понимать действительность напрямую, в живом ее виде, а развитый ум исключал пустую восторженность.

Успехом у мальчиков она не пользовалась, но мама еще в школе объяснила ей, почему это так сейчас и как это будет в дальнейшем, и объяснение Тамару устроило.

– Молодые мужчины ничего не хотят откладывать на будущее, даже на ближайшее, – сказала мама. – Даже на завтра. Они хотят распробовать жизнь всю сразу и немедленно. Потому и в девушках их привлекает то, что дает такую возможность.

– Но по чему же они узнают, что дает, а что не дает? – спросила Тамара.

Ей было тринадцать лет, и то, что мама назвала ее девушкой, а одноклассников, которые не приглашали ее в кино, молодыми мужчинами, удивило ее и обрадовало.

– По раскованности, – улыбнулась мама. – И по доступности. Это они сразу в девушках распознают, можешь мне поверить.