Дел у него давно уже не было, только доделки какие-то, и он проводил дома так много времени, что это вызывало у него растерянность. Тем более что проводить его приходилось теперь в одной квартире с мамой. Как ни тиха и неутомительна она была, но это было для него слишком непривычно.

Он с трудом отыскал, где приткнуть машину на Тверском бульваре. Центр Москвы становился все более пафосным и все менее пригодным для обычной человеческой жизни. И, похоже, это было еще только началом его преображения. Улицу мостили плиткой такого унылого цвета и такого явно отвратительного качества, что, лавируя между ее штабелями, Андрей мельком подумал: что ж они делают, все ведь перекладывать придется, и как бы не в следующем уже году. И тут же удивился, что мог так подумать. Как будто непонятно, для чего кладут убогую мышиную плитку, которую в следующем году придется перекладывать! Для того как раз и кладут. А для него, видно, не прошло даром даже мимолетное соприкосновение с Мариниными наивными мыслями.

Выйдя из подземного перехода на противоположной стороне Тверской, Андрей увидел, что у памятника Пушкину собрались люди. Ему стало интересно, что там происходит.

Он успел мельком подумать, что слишком много стало в его жизни места для праздного интереса.

– А зачем все собрались? – спросил он женщину, вид которой показался ему несколько комичным, хотя он не понял почему.

Та окинула его презрительным взглядом, но ответила:

– Сегодня девятнадцатое октября. Лицейская годовщина. Если вам это о чем-нибудь говорит.

Что такое лицейская годовщина, Андрей, конечно, знал. Но не думал, что ее еще отмечают вот так, спонтанным чтением вслух стихов на улице. А на организованное мероприятие это не было похоже.

– Еще пышней и бесшабашней шумите, осыпайтесь листья! – донеслось от памятника. – И чашу горечи вчерашней сегодняшней тоской превысьте. Привязанность, влеченье, прелесть…

Голос был звонкий, с подвыванием.

– Это Пушкина стихи? – спросил Андрей.

Соседка не удостоила его ответом. Он понял, почему ее вид показался ему комичным: на пальцах у нее были огромные кольца, по его впечатлению, с уральскими самоцветами, а на шее длинное двойное ожерелье из них же. Ожерелье вызывало просто оторопь: чего ради таскать на себе такую тяжесть?

Андрей вспомнил маленький лиловый цветок, который трепетал на шее у Марины Олеговны Ивлевой. Именно трепетал от каждого ее слова и вздоха, это его поразило. Кажется, он даже смотрел на этот цветок слишком пристально, потому и вызвал у нее досаду.

Ее фамилию он узнал по отметке о последнем приеме терапевта в маминой медицинской карте. Эта Марина Олеговна то и дело вспоминалась ему сегодня какими-то неожиданными связями со всем, что он видел вокруг. Даже с устрашающим ожерельем на шее неприветливой дамы.

«А чего к посторонним людям с вопросами пристаю? – сердясь на себя, подумал Андрей. – Отвык от социума!»

Он набрал в айфоне «привязанность, влеченье, прелесть» и тут же выяснил, что автор стихов Пастернак. Далее в этом стихотворении были строчки: «Ты так же сбрасываешь платье, как роща сбрасывает листья, когда ты падаешь в объятье в халате с шелковою кистью». Они показались Андрею манерными, но одновременно он понял, что так, наверное, надо, чтобы манерные слова стояли рядом с этим перечнем – привязанность, влеченье, прелесть, – от которого у него почему-то захватывает дух.

Очень это странно, что он стоит у памятника Пушкину рядом со странными людьми, слушает какие-то странные завывания и думает о том, о чем не думал никогда в своей жизни.

В офисе по продажам непонятно чего Андрея встретили с распростертыми объятиями. Он уже не первый раз приходил сюда за маминой панацеей, а здесь, видимо, ценили доверчивых клиентов.

Когда он снова вышел на улицу, поэтические чтения у памятника уже закончились.

Он медленно ехал по Тверской, долго стоял в пробке у Белорусского вокзала, еле влачился по Ленинградке – и все время думал о том, почему так взволновал его этот список: привязанность, влеченье, прелесть.

И, только доехав наконец до Сокола, понял: потому что всего этого никогда в его жизни не было.


Лина все понимала не хуже его. Даже лучше: Андрей долго полагал, что фарш не провернуть обратно в мясорубку, а она, оказывается, всегда видела происходящее иначе.

– Не было никакого фарша, Андрей, – сказала она, когда они решали, что им делать. – Люди всегда были те же.

– Что человеческая природа константна и несовершенна, я догадываюсь, – усмехнулся он.

– До человеческой природы мне дела нет, – отрезала его жена. – У руля всегда были одни и те же люди, вот я про что. От того, что их Дзержинский с какого-то момента перестал торчать посреди Лубянской площади, ничего не изменилось. И бороться с ними я не вижу смысла – они везде, сила их.

С этим Андрей еще недавно мог бы и поспорить. В конце концов, они с Линой работали вместе пятнадцать лет и никакой этой пресловутой силы знать не знали, и дела им не было до того, везде она или не везде. На выпуск бакелитов и компаундов эта сила никак не влияла.

Но теперь спорить не имело смысла. Точно так же не имело смысла размышлять, для чего или почему эта сила вдруг – или не вдруг – взялась разрушать все, что люди создавали полжизни: работу, репутацию, возможность смотреть на огромный мир с интересом и радостью, чувствовать себя в нем желанными и равными, о будущем своем думать…

И это еще у них с Линой хотя бы детей нет. А то пришлось бы теперь каждый день вычищать из их голов яд, который того и жди вольют туда в школе.

Бухгалтерша Ирина Платоновна рассказывала, как ее внучке, крошечной первоклашке, сообщили первого сентября на первом же уроке, что американцы бросили на японцев атомную бомбу и убили тысячи маленьких деток.

– Представляете, Андрей Александрович, так и сказали: тысячи таких деток, как вы, американские убийцы убили бомбой. Девочка домой пришла – рыдала до истерики, еле успокоили, ночью три раза просыпалась. Назавтра сын – к училке, орет: «Вы что детям маленьким рассказываете?! Ведь это не для их ума, ведь взрослые не могут разобраться, что там между американцами и японцами было!» А она ему так спокойно: «Во-первых, нам пришло указание, о чем говорить на Уроке Мира, а во-вторых, я и сама считаю, что в детях надо воспитывать сострадание».

– И что он ей на это сказал? – поинтересовался Андрей.

– Ну, сказал: надо было сказку Андерсена им на этом вашем Уроке Мира почитать, вот бы сострадание и воспиталось. Но что толку говорить? – махнула она рукой. – Они не слышат. Да и плетью обуха не перешибешь.

В первый год их совместной жизни Лина говорила, что с ребенком надо подождать, во второй, кажется, тоже… Потом говорить на эту тему она перестала, а он этого как-то и не заметил. Андрей не знал, хочет ли детей. Он тогда об этом не думал. А теперь думать об этом было бы уже и странно: другие мысли заполнили их с Линой сознание. Другие заботы, точнее говоря. А еще точнее, всего одна забота.

Они должны были сохранить свое дело. То есть сохранить его было уже нельзя – их завод работал слишком успешно, поэтому произошло неизбежное: он приглянулся как раз тем людям, о которых Лина говорила, что сила – их. Но сохранить хотя бы часть средств, вложенных в этот завод, было еще возможно. Их надо было вывести из бизнеса, и этим они были заняты.

Горькое это было занятие, но альтернативы Андрей не видел. И так уже повел себя как прекраснодушный идиот – предполагал, что удастся договориться, не может же быть так, чтобы совсем вне всяких правил, хоть каких-то правил…

Лина ничего такого не предполагала, и это оказалось для них спасением. К тому моменту, когда и Андрей наконец осознал действительность во всем ее окончательном виде – правил никаких нет, завода у них, считай, тоже уже нет, а если не будут действовать быстро, то лишатся и свободы, и жизни, может, – к тому моменту, когда это наконец стало для него очевидным, она уже представила ему план действий. Причем действий как раз таких, какие и требовались, – немедленных.

Развод оформили за день, раздел имущества приурочили к разводу. Андрей остался единственным владельцем завода, который представлял собою уже лишь имитацию того, чем являлся прежде.

Через месяц он за символическую сумму передал этот завод человеку неприметной внешности. Когда подписывали документы, Андрей спросил:

– Вы уверены, что без меня все это будет работать?

– Это, Андрей Александрович, забота уже не ваша, – был ответ.

Собственно, он и без ответа это понимал. Завод был отнят у них не для того, чтобы что-то производить, а для того, чтобы он закрылся и перестал создавать конкуренцию. Работать в условиях конкуренции эти люди не умели.

Что ж, все устроилось так, как в сложившейся ситуации можно было только мечтать. В быстром оформлении документов помог тесть, но предупредил, что это будет единственное, чем он может помочь.

– Сами живы, не в тюрьме, деньги хоть отчасти вывели, – сказал он. – Дальше что-нибудь придумаете. Скажите спасибо – другие такие, как вы, или сидят, или из окон случайно выпали, или от сердечных приступов скоропостижно скончались.

В день развода Лина уехала в Португалию. Вид на жительство стоил там не слишком дорого и получался без особенных хлопот. Андрей выждал некоторое время, продал их с Линой квартиру и купил билет до Лиссабона.

Маму он намеревался забрать к себе, как только подготовит необходимые для этого документы. Занимаясь предотъездными делами, жил в квартире, которую купил для нее год назад, когда она наконец согласилась переехать к нему из Томска.

Он опасался: как она воспримет необходимость нового переезда? Но, к его удивлению, мама отнеслась к этому едва ли не с радостью. Полюбить Москву она не сумела, слишком непонятным и жестким казался ей этот город, а сын был для нее единственным светом в окошке.

– В чем же мне сомневаться, Андрюша? – сказала она. – Что ты решишь, тому я и рада.