Даниил бросил последний взгляд на окна квартиры, где оставалась Соня. Показалось даже, что увидел её силуэт на фоне светлого прямоугольника.

Внутри всё пекло. Рвалось туда, обратно. Где мог бы упасть на колени и вымолить прощение. И он бы сделал это, если бы слишком хорошо не знал ту, которая подарила ему десять лет счастливой жизни.

Как он боялся все последние годы потерять её. Осознавал ведь, что так случится, стоит только всплыть правде о том, что из-за его дурости на свет появился ребёнок. И как особенно дерьмово было в последнее время. Когда понимал, что даже если удастся сохранить эту тайну, он попросту не сможет молчать и дальше.

Его наизнанку выворачивало каждый раз, когда Соня ставила перед ним горячий ужин. Или когда заходила в спальню в кружевном белье, а потом он укладывал её на спину и с голодом в каждом движении брал. Выворачивало от самого себя, от страха, что вся их жизнь висит на волоске. И от потребности рассказать всё, помноженной на всё тот же безумный ужас.

– Мам… мы приехали, – сказал Даня, открыв дверь в квартиру.

Марк замер за ним, даже показалось, что он старается не делать лишних движений, чтобы с ним ничего страшного не произошло.

Маленький мальчик, ставший заложником тех событий, в которых виноват был в первую очередь он, Верниковский. Запуганный малыш, переживший столько всего, но всё же не озлобившийся.

– Ой..! – выдохнула мама, когда Марк выглянул из-за него.

– Здравствуйте, меня Марк зовут, – представился он.

– Заходи давай, – с усталой улыбкой подтолкнул сына к бабушке. – Сейчас умываться и спать будем.

– Хорошо, папа.

Марк зашёл в прихожую, разулся, снял рюкзак. Надо будет посмотреть, что там Света в него положила. Даня надеялся, что документы при Марке. И что не придётся скакать вокруг неё козлом, выпрашивая то, что поможет переоформить всё на него.

– А кушать не будешь? – спросила мать, и Марк покачал головой.

– Спасибо, меня уже Соня покормила.

Даня физически почувствовал, как его обжёг взгляд мамы. Конечно, при ребёнке она ни о чём расспрашивать не стала, но ему придётся рассказать обо всём. Пока же родители знали лишь краткую историю его жизни за последние шесть лет. Истории, которая ему самому казалась бы постыдной, если бы не Марк.

– Пойдём, я тебе всё приготовила, – захлопотала мама.

Взяла внука за руку и он, после некоторого сомнения, охотно пошёл за ней.

– И полотенце тебе такое купила пушистое! И пижамок несколько.

Они удалились, и Даня тяжело опустился на банкетку. У него попросту не было ни сил, ни эмоций. Казалось, жизнь поделилась надвое, только там, в прошлом, оставалось что-то настолько важное, потерять которое было равносильно самоубийству.

– Как Софа?

Голос отца раздался в метре от него, и Верниковский вскинул голову.

– Плохо ей.

– В этом не сомневаюсь. Что говорит?

– Не простит меня.

Даниил сказал это, а у самого внутри всё перевернулось. Потому что сколько бы ни пытался убедить себя, что всё можно исправить, понимал – он на волоске от того, чтобы потерять ту единственную, которую хотел видеть рядом.

И ту, которую предал.

– Понятно. В этом, наверное, тоже не сомневался.

Они замолчали. Слышно было лишь как приглушённо Марк рассказывает о чём-то своей бабушке, и как тикают стрелки на часах. Каждый отсчёт – секунда. Проведённая в том дерьмовом мире, что теперь стал его реальностью. Только как жить в этой реальности и не сойти с ума, Верниковский не знал.

– Ладно, мы спать пойдём, – сказал отцу, вставая с банкетки. – Спасибо, что не прогнали, пап.

Уже лёжа на диване, слыша, как сопит рядом сын, Даня понял, насколько млятским теперь будет его существование. И дело было вовсе не в том, что потерял вкусный ужин, заботу, удобство. Многим кажется – дай это мужику, и он твой до последнего вздоха.

Дело было в том, что сейчас его девочка, в которую он без памяти влюбился десять лет назад, – не с ним. Что она страдает, а он – причина этих страданий. И от этого выть хотелось. Уткнуться лицом в подушку и взреветь, как будто его смертельно ранили.

Только вот не ранили. Он сам это с собой сделал. Сделал это с ними. И теперь именно ему расхлёбывать последствия этой ошибки, цена которой – судьба их общего с Соней счастья.

И нет ни капли уверенности в том, что когда-то будет по-другому.

Верниковский перевернулся набок и в полумраке посмотрел на сына. Спит спокойно, но нет-нет, да и вздрогнет. Сколько же всего он пережил… сколько всего испытал.

Теперь у Даниила был лишь один путь – дать своему ребёнку то, чего тот был лишён по его вине. И попытаться вернуть женщину, дороже которой у него никогда никого не было и быть не могло.

Вот только в том, что ему это удастся, он очень и очень сомневался.

Понимаю, что туплю. Другим словом это обозвать невозможно. Пытаюсь понять, как готовить простейший салат, но быстро осознаю – это невозможно. Я настолько погружена в происходящее, что с этим ничего не могу поделать.

Перекладываю продукты с места на место. Делаю огонь на плите тише. Что-то кипит, что-то просто лежит на столе. А я – попросту туплю…

– Да? – отвечаю равнодушно на входящий звонок.

– Дочь, дверь открой. Мы с папой войти не можем.

Точно. У нас же с Верниковским накрылся домофон, и войти в подъезд весьма проблематично. Только думать об этом в сложившихся обстоятельствах не могу.

– Сейчас.

Приходится спуститься вниз и наконец впустить родителей. В лифте едем молча, я лишь ловлю озадаченные взгляды матери, но ни заверять её, что всё в порядке, ни реагировать как бы то ни было – нет сил.

– Мне звонила Вика, – говорит мама, когда мы добираемся до моей квартиры и я начинаю раскладывать в холодильнике привезённое мамой.

В целом она всегда была заботливой и любящей, однако имелось одно «но». Мы с ней смотрели в разные стороны. И придерживались разных взглядов.

– Хорошо, что вы поддерживаете связь, – киваю в ответ, уже прекрасно зная, чем завершится наша беседа.

– Она сказала, что вы с Даней расходитесь.

Мать недовольно поджимает губы. Под аккомпанемент футбольных новостей, которые смотрит папа в соседней комнате, это выглядит даже комично.

– Мам, у меня сегодня день рождения вроде как, – говорю тихо, и теперь мама опускает взгляд.

У меня и вправду вроде как главный праздник в году. Вот только сейчас я не чувствую себя центром всего. Не ощущаю себя человеком, которого бросаются поздравить все, кто помнит об этой дате. И – в первую очередь – те, ближе кого и быть не может.

– Я знаю, Софа. Но и игнорировать то, что у тебя случилось, невозможно!

Вздохнув, завариваю чай. Наверное, мама вправе знать о произошедшем. Но разве она не понимает, насколько тяжело для меня вспоминать о каждой детали? Видимо, нет.

– Что тебе сказала Виктория Павловна? – спрашиваю, отставив чайник в сторону.

О том, что мне через пару часов на работу, чтобы подменить приболевшую сотрудницу, думаю, как о манне небесной.

– Сказала, что вы расходитесь. И что у Даниила есть сын.

– Не соврала ни капли, – качаю головой.

Ставлю перед мамой чашку чая, накладываю торта, который они с отцом принесли. Если бы не этот шедевр кулинарного магазинного искусства, у меня бы вообще не было угощений на день рождения. И это ещё пару часов назад казалось мне совершенно нормальным.

– Это была ошибка, Соня. Я сразу поняла – как только с Викой поговорила. Это ошибка.

Так-так. Понятно. Значит, у Верниковского есть адвокат. Прекрасно. А встать на мою сторону маме мыслей не приходило?

– А то, что он шесть лет это скрывал – тоже ошибка? Припишем её к измене, или пусть существует самостоятельно?

Мама морщится, я же понимаю, что диалога у нас с ней не выйдет. Она уже на стороне того, чтобы я «сохранила семью». Вот только ей невдомёк, что как только Даня попросил спасти его сына, семьи у нас нет.

– Соф, ты разумно должна мыслить. Ошибка это. Вот и всё. Многое потеряешь, если гордой будешь.

Я смотрю на мать с таким непониманием во взгляде, не считать которое просто невозможно. Она уплетает торт, пьёт чай… и всё это время я задаюсь вопросами. А знает ли Виктория Павловна об этом визите? Не сказала ли она мне то, что я хотела услышать, и не стала ли использовать другие рычаги давления?

– Я себя потеряю, если гордой не буду, – отрезаю решительно, складывая руки на груди.

Мама надменно фыркает. Отставляет опустошённые чашку с блюдцем.

– И что дальше? Без мужика останешься? Тебе тридцать скоро, Софа! Ты хотя бы это понимаешь?

Ой, как я это понимаю! Прекрасный возраст, когда даже украденные мужем годы не сделали чего-то непоправимого. Хотя, даже если бы мне было «скоро семьдесят», я бы и тогда вряд ли бы смогла закрыть на подобное глаза.

– Мамочка! Спасибо тебе большое! – восклицаю чуть нервно, но с восторгом.

Она смотрит на меня с непониманием. Я же – улыбаюсь во все тридцать два. Даже спектакль почти не играю, хотя, если бы пришлось – я бы это сделала.

– За что спасибо? – спрашивает с опаской.

– За то, что подтвердила главное. Мне всего двадцать восемь. Я осталась без козла-мужика. И я теперь собираюсь сделать всё для того, чтобы быть счастливой. Сама по себе. А ты можешь и дальше думать, что нужно ковриком расстелиться, только бы при козле остаться. И это твоё право. Но требовать и от меня подобного – уволь!

Она моргает. С непониманием, противовес которому я наверное уже и не жду. Хочет что-то сказать, но лишь открывает и закрывает рот, словно выброшенная на сушу рыба. И прежде, чем всё же найдёт слова, которые ни мне, ни ей не нужны, я уточняю:

– Ещё чаю, мама?

Они с отцом уезжают через час. Вроде бы выполнили то, за чем прибыли, и на этом всё. На часах – три пополудни. К пяти мне нужно быть на работе. И я даже рада тому, что мой день рождения пройдёт вот так. Сначала рядом с теми, кто меня не понимает, потом – в очередной возможности отключить мозг. Сидеть и выполнять свои функции, словно я и не человек живой, а так – робот. Сейчас это кажется спасительным.