Эмма Скотт - Среди тысячи слов

– Я никогда… не подозревал, что он так меня ненавидел. Или ее.

– Судя по тому, что она рассказала мне, ночь, когда ее отец застал тебя в своем доме, стала кошмаром. Ты и представить не можешь. И я говорю это не для того, чтобы тебе стало плохо…

– Черт побери, Марти. Уже слишком поздно, – я обмяк, облокачиваясь о стол.

– Буду с тобой честен. Если ты вернулся, чтобы вспоминать все то, что произошло с ней три года назад, я пинком отправлю тебя далеко отсюда. Девочка достаточно настрадалась. Ты не знал. Она не сказала тебе об этом, и ты, как мог, справлялся с потерей, понимаю. Но я требую, чтобы ты осторожно обращался с сердцем этой девушки.

Я сжал зубы, борясь со слезами в глазах.

– Я закрылся, – ответил я. – Я так поступаю. Я просто…

– Знаю, сынок. Тебе тоже было нелегко.

– Мне жаль, – сказал я.

– Я и об этом знаю, – заметил Марти, снова обнимая меня. – Как и ей.

– Не знаю, что будет дальше, – сказал я, отстраняясь и вытирая глаза рукавом. – Ты режиссер, Марти. Управляй.

– Ее родители устраивают вечеринку для нас в отеле «Ренессанс» в Брэкстоне. Посмотри пьесу, а потом иди с нами.

– Ее родители? – спросил я и покачал головой. – Нет, мне нужно увидеться с ней наедине.

– Будет лучше, думаю, если ты увидишься с ней на публике. Она сама сможет решить, захочет ли говорить с тобой наедине или остаться с друзьями. Ее поддержкой. Честно?

Я заколебался, и Мартин сжал мои плечи.

– Не теряй ни секунды, – сказал он. – Каждая потерянная секунда – еще один километр между вами. Расстояние уже и так велико.

– Она захочет видеть меня? – спросил я, впервые чувствуя себя беззащитным. Такие эмоции я превращал в молчание, чтобы похоронить и защитить себя.

– Не знаю, – сказал Марти. – Но, если бы я умел предсказывать… – он поднял руки. Улыбка Марти была доброй и полной надежды. – Я бы сказал, что никогда не поздно.

* * *

В первом ряду кто-то отменил бронь. Я не мог сидеть там, поэтому Марти сделал пересадку и достал мне место в заднем ряду, где Уиллоу меня не увидит.

Свет погас. Шум голосов пяти сотен людей затих. На сцене зажегся свет, и впервые за три года я увидел Уиллоу.

Я задержал дыхание. Она была так прекрасна. Теперь ей был почти двадцать один год, и она преподносила себя с грацией и достоинством взрослого человека. Человека, прошедшего ад и вернувшегося, все еще стоящего на ногах.

Следующие два часа ее героиня из наивной, полной надежд молодой жены стала женщиной, способной постоять за себя в обществе, где брак и дети были главной ценностью.

Она играла гениально. Полная энергии и нежная одновременно. Но заворожила она всех последней сценой. Она сидела на стуле, сложив руки на коленях. Идеально тихо и прямо. Сердцем бури был ее муж. Лен Хостетлер играл Хельмера. Он бродил вокруг нее в смятении и панике.

– Время игр закончилось, должен начаться урок, – сказал Лен.

– Чей урок? Мой или детей?

Они ссорились. Или, скорее, спорил Лен. Уиллоу произносила свои строки с тихой уверенностью. И достоинством.

– Я должна быть одна, – сказала Уиллоу, повернувшись лицом к аудитории. Она могла обращаться ко мне. Или своему отцу. Или Джастину Бейкеру и Ксавьеру. Ко всем мужчинам в ее жизни, которые пытались сделать из нее то, чем она не является.

– Я должна понять себя и все о себе. По этой причине я больше не могу оставаться с тобой.

Лен играл каждого мужчину, которому женщина говорила, что больше не нуждается в нем. Брошенный парень. Неудачник, пытающийся подкатить в баре. Отвергнутый онлайн, после того как ему было отказано.

– Ты сошла с ума! Я не позволю тебе! Я запрещаю!

– Нет смысла мне что-либо запрещать, – спокойно ответила Уиллоу. – Я заберу с собой то, что принадлежит мне. У тебя я ничего не заберу, ни сейчас, ни потом.

– Ты забудешь свой священный долг перед мужем и детьми?

– У меня есть другой, не менее священный долг.

– Нет! Какой еще долг у тебя может быть?

– Долг перед собой.

Я обмяк на стуле, прижимая руку к губам. Боль от ее потери, такая резкая раньше, стала мягкой и изменилась, пока я наблюдал за ней. Слушал ее.

Было так легко винить ее в произошедшем. За то, что не боролась за нас, когда я был готов рискнуть всем. Но в действительности она боролась за меня, и я позволил ей пасть. Она пыталась защитить меня, а я не смог убедить ее, что мне не нужна защита. Что я бы с радостью вынес камни и стрелы, посланные в меня ее отцом.

Я не учел, что она не могла это сделать.

Я лишь добавил свой вес к ужасной ноше Уиллоу. То, что она смогла это вынести, свидетельствовало о ее смелости и силе. Наблюдая за ее выступлением, я ощущал гордость, которой не заслужил. Я не имел отношения к ее успеху или таланту и храбрости. Она сама все это сделала.

Мне осталось лишь кинуться к ее ногам и просить прощения.

Аплодисменты на бис оглушали. Они нахлынули на меня, и я схватила за руки Лена и Лоррен, когда мы кланялись. Странное напряжение, что я испытывала до спектакля, все еще висело в воздухе, зловеще потрескивая. Выйдя из образа Норы и снова став Уиллоу, я осмотрела публику, пробежавшись взглядом по морю аплодирующих людей.

«Что ты ищешь?»

Я улыбнулась, когда меня снова потянули за руки для еще одного поклона труппы.

Затем я переоделась в черное бархатное платье для вечеринки труппы в Брэкстоне. Марти ужасно нервничал, когда мы схватили вещи и приготовились уходить.

– Идите вперед, – сказал он. – Мне нужно подождать Брэнду.

– Марти, что происходит? Мои родители рассказали тебе о сюрпризе?

– Каком сюрпризе?

– Не знаю. Они хотели подарить мне что-то на вечеринке. Может, это как-то касается планов театра?

Марти пожал плечами.

– Ничего не знаю. – Он поцеловал меня в лоб. – Иди, я скоро подойду.

Энджи, Бонни, Иоланда и Бенни собрались вместе в фойе. Мои родители стояли недалеко, с краю. После объятий, поздравлений, неловких разговоров и смущения мы решили, что я поеду в Брэкстон с Энджи и Бонни. Иоланда и Бенни собирались пойти домой.

На пути в Брэкстон Бонни натянула свою маску психотерапевта.

– Уверена, что хочешь этого? Это милый жест, но ты не обязана там присутствовать.

– Знаю, – сказала я с заднего сиденья. – Но я чувствую, что если они есть в моей жизни, то пусть будут там. Иначе мне нужно просто отдалиться от них? И это кажется неправильным. Возможно, понадобится время, но мне кажется, что лучше попробовать наладить хоть какие-то отношения, чем ничего.

– Пока они не станут токсичными, – сказала Энджи с переднего сиденья. Ей шло платье стиля 50-х, расширяющееся от талии. На Бонни был элегантный брючный костюм кораллового цвета.

– Мне кажется, что вечеринка в людном месте – неплохое начало, – сказала я. – Меньше возможностей устроить сцену. Мама терпеть не может сцены.

Мы приехали в отель «Ренессанс», и нас направили в бальный зал, огромный по стандартам Брэкстона, но маленький по стандартам Реджины Холлоуэй.

И все же меня тронул этот жест моих родителей. Они явно не мелочились с открытым баром, танцполом и пианистом, играющим различные бродвейские мелодии. На столах стояли элегантные вазы с белыми розами и веточками перекати-поле. В хрустальных чашах мерцали свечи.

– Это самая красивая вечеринка труппы в моей жизни, – сказал Лен Хостетлер, поздоровавшись на пути к бару. Он поцеловал меня в щеку. – Скажи родителям, я передавал спасибо.

Энджи, Бонни и я сели за столиком в быстро заполняющейся комнате. Я нахмурилась, увидев незнакомые лица, – здесь было намного больше людей, чем в команде ОТХ. Большинство были постарше и одеты с иголочки, словно это было какое-то вручение наград.

Или конвенция Wexx, подумала я с еле заметным неприятным чувством в душе.

– Кто… эти люди? – спросила Энджи, подражая актеру Сейнфелду[32].

– Хороший вопрос.

К нам подошли мои родители. На лицах застыло тревожное выражение. Мама выглядела элегантно, хотя и чересчур пафосно, в серебристом сверкающем платье в пол. На папе был темный костюм с рубиново-красным галстуком в цвет маминой помады. Лицо мамы было бледным, и ее взгляд метался так, словно она пыталась избежать встречи с кем-то.

– Мама и папа, это Энджи и Бонни МакКензи. Энджи учится на врача в Стэнфорде, а Бонни психотерапевт, – я встретилась взглядом с отцом. – Вообще-то мой психотерапевт.

Мама вздрогнула при этих словах, а папа сжал губы в тонкую линию, прежде чем улыбнуться.

– Реджина и Дэниел Холлоуэй, – сказал папа. – Спасибо, что пришли.

Бонни и Энджи кивнули и пробормотали что-то вежливое, но никто не стал пожимать друг другу руки.

– Тебе нравится вечеринка, дорогая? – спросила мама, целуя меня в щеку. – Ты этого заслужила. Сегодня ты была невероятна.

– Великолепна, – добавил папа. – Я очень горжусь тобой.

– Спасибо, – сказала я. Я хотела отдать больше, почувствовать больше, но не могла. Эта вечеринка была именно такой, как все ее описывали: милым жестом. Добрым. Щедрым. Но его было недостаточно, чтобы заполнить зияющую дыру, оставленную родителями в моей жизни.

И внезапно я поняла причину странного напряжения в театре до и после спектакля. Дело было в Айзеке. Или, скорее, в его отсутствии. Он не стоял на сцене рядом со мной и не сидел в зале. Его здесь не было, чтобы красоваться в смокинге. Танцевать со мной, обнимать меня и шептать мне на ухо: «Никогда не сомневайся».

Папа откашлялся. Все смотрели на меня.

Я быстро натянула улыбку на лицо.

– Правда, все очень мило.

– Ну, вечеринка лишь часть праздника, – папа огляделся, но, видимо, не мог найти того, кого искал, и повернулся обратно. – Еще рано. Веселись, милая.

Энджи склонилась ко мне, когда он ушел.