— У тебя такие красивые волосы, — сказала вдруг она. — Как золотая парча. Если бы мы могли соткать их, то заработали бы целое состояние.

— А мне бы хотелось иметь такие волосы, как у тебя.

— В Венеции все женщины сплошь блондинки, — со смехом ответила она, — пусть даже ненатуральные. А у тебя цвет редкий и драгоценный, как янтарь.

Она выпрямилась, обрушив на меня каскад воды, и служанки вытерли ее насухо, а потом стали одевать и умащать благовониями. А я сидела, всеми забытая, в остывшей воде, пока они вплетали ей в косы жемчуг и серебряные ленты.

На следующий день, когда мы с ней лежали в постели, я вновь стала донимать мать расспросами о своем дедушке. К моему удивлению, она разговорилась.

— Nonno был benandanti.[104] — В голосе ее прозвучала сдерживаемая боль.

— А что это значит? Добрый странник? Или ты имеешь в виду… цыгана? Бродягу?

— Нет-нет. Это слово означает… человека, который способен странствовать во сне. Это трудно объяснить. Видишь ли, nonno родился с перепонкой[105] на лице. Это такой тонкий слой кожи, который повитуха осторожно срезает, чтобы ребенок остался жив. У него на лице остался шрам в том месте, где она оторвала эту перепонку. Он носил ее скатанной в маленькой ладанке на шее. Иногда он показывал ее мне. Она была похожа на скомканный полупрозрачный шелк, что-то вроде отворота или воротника с рюшем. — Мать лежала, повернувшись ко мне, и лицо ее бледным овалом виднелось в темноте. Волосы ее рассыпались по подушке. Я придвинулась к матери поближе, и мои медные пряди смешались с золотом ее кос.

— Родиться с перепонкой во все века считалось хорошим знаком, — продолжала мать. — Говорят, что те, кто носит перепонку, не могут утонуть и дружат с водой. Обладатели перепонки могут странствовать вдали от своей телесной оболочки, но только по ночам, во сне, чтобы сразиться с силами мирового зла и не позволить им причинить зло всей остальной деревне. Вот почему их называют «добрыми странниками», потому что четыре раза в год, в Ночь Красных Угольков, они оставляют свои тела и идут сражаться с malandanti, злыми странниками.

— А что такое Ночь Красных Угольков?

Мать заколебалась. Щекой я чувствовала ее теплое дыхание.

— Это такие дни, когда святые и мученики постились и совершали покаяния, и benandanti постились тоже. Они ничего не ели, кроме горьких трав, а пили лишь родниковую воду. Так случалось четыре раза в год, во времена наступления нового сезона. Когда осень сменялась зимой, наступал Праздник Теней, ночь, когда можно предсказывать будущее и общаться с умершими. Приход весны знаменовал Праздник Волка, когда нужно было веселиться и заниматься любовью. Наступление лета отмечал Женский день, когда заключались помолвки и начинались танцы вокруг майского дерева.[106] Переход лета в осень именовался Рогом Изобилия, мы праздновали сбор урожая и наслаждались плодами земли. Это были дни, когда магические силы, и добрые, и злые, достигали пика своей силы. Мой дед постился, молился и ложился спать, а потом душа его расставалась с телом, и в образе волка он отправлялся на битву с силами Тьмы.

Круглыми от восторга и удивления глазами я смотрела на мать, мысленно повторяя вслед за нею. Ночь Красных Угольков. Праздник Теней. Праздник Волка. Женский день. Рог Изобилия. В образе волка. Битва с силами Тьмы. Каждое слово казалось мне заклинанием, несущим в себе дыхание магии и привкус опасности.

— А с кем сражался твой nonno?

— Strega e stregone.[107]

С ведьмами и колдунами. Я содрогнулась при мысли об этом. От страха и восторга у меня захватило дух.

— Если побеждал benandanti, урожай был хорошим, мы не голодали и благоденствовали весь год. А если верх одерживали malandanti, наступали голод и болезни. Мои родители и бабушка умерли в один год, когда добрые странники потерпели поражение. По-моему, дед так и не простил себе этого.

Воцарилось долгое молчание. Меня так и подмывало забросать ее вопросами, но мать тихонько плакала, а я не знала, что делать. Мне бы хотелось утешить ее, но я боялась, что она отвернется от меня, и я лишусь возможности узнать больше. Наконец я не выдержала и спросила:

— Что было дальше?

— В том же самом году Папа Римский… издал декрет. Он придумал инквизицию, чтобы истребить ведьм. — Голос матери дрогнул и сорвался, и она перевела дыхание. — Наверное, многие разгневались оттого, что вновь началась эпидемия чумы. Люди тыкали пальцами в кого попало, выдвигали нелепые обвинения. Мой nonno… ох, Мария, он был самым добрым человеком на свете. Если бы ты только видела, как он принимал роды или перевязывал сломанное крыло птичке.

— Его арестовали?

Она кивнула.

— Я едва не сошла с ума от страха и горя. Я бросилась ко всем, кого знала, умоляя помочь. Но проблема заключалась в том… он не знал никого из других benandanti… и встречался с ними лишь в бестелесном облике. Он говорил, что их вожаком был рыжеволосый гигант, передвигавшийся в образе льва… поэтому я обращалась ко всем рыжеволосым мужчинам, кого смогла найти… Вот так я и встретила твоего отца.

— Моего отца?

Я села на кровати, недоуменно глядя на нее. До этого мать ни разу не упоминала об отце. Иногда у меня создавалось впечатление, будто я появилась на свет в результате непорочного зачатия. Стоило мне набраться мужества и спросить ее о нем, как она отворачивалась и говорила мне, что он давным-давно умер, и что мне не стоит сходить из-за него с ума, как в свое время потеряла голову она.

Мать вздохнула.

— Да. Он пообещал помочь, но было уже слишком поздно. Моего бедного nonno подвергли страшным пыткам. Но, несмотря на все мучения, инквизиторам так и не удалось выбить у него признания, что он заключил сделку с дьяволом, или крал младенцев и пожирал их, или делал прочие ужасные вещи, в которых его обвиняли. Он сказал им, что был добрым странником и действовал в интересах сил света. В конце концов деда отпустили, так что, по крайней мере, сожжения на костре он избежал, но здоровье его было безнадежно подорвано. Спустя несколько недель он умер.

— А что ты сделала с теми людьми, которые мучили его?

Мать с удивлением взглянула на меня.

— Ничего. А что я могла сделать?

— Я бы прокляла их, — с жаром заявила я. — Или превратилась бы в волка, как мой дедушка, и загрызла бы их насмерть.

— Я не умею превращаться, — сказала она. — Только те, кто родился с перепонкой, способны на такое. Кроме того, эту силу надо использовать для добрых дел, а не для того, чтобы убивать людей, состоящих на службе у папы.

— Но ведь они убили твоего nonno.

— Знаю. Но что я могла сделать? Мне было всего шестнадцать и, хотя тогда я об этом еще не подозревала, уже носила под сердцем тебя. О да, мне было очень плохо. Я никого не хотела видеть. И у меня больше не было дома. После того как моего деда обвинили в пособничестве дьяволу, местный лорд отобрал наш участок. Меня выгнали на улицу.

— Но как же мой отец? Неужели он не мог помочь тебе?

— Он отправился в дальние края, — ответила мать. — Таким людям, как он, было опасно оставаться в городе, когда в нем свирепствовала инквизиция.

— Значит, мой отец… Он тоже был benandanti?

Она презрительно фыркнула.

— Так он говорил, хотя я не поверила ему. Нет, чары, которыми он меня околдовал, принесли мне одно лишь горе. Если он и странствовал по ночам, то был malandanti. Теперь я в этом уверена.

Королевские тридцать девять

Венеция, Италия — май 1508 года


Лагуна искрилась под солнцем, и волны с ласковым журчанием разбегались из-под носа нашей гондолы. В воздухе звучали смех и музыка. Я высунулась из felze,[108] жадно вдыхая соленый воздух. Повсюду, куда ни глянь, виднелись лодки, украшенные яркими флагами, а впереди высился массивный bucentaur[109] дожа с пурпурным бархатным навесом, под которым дож Барбариго укрывался от солнца. Я видела лишь кончик его окладистой седой бороды, красную шапочку с остроконечным козырьком в форме рога да его тяжелую, шитую золотом мантию.

— У нас хорошее место, — заметила мать. — Нам повезло, что мы приплыли так рано. Сегодня здесь собралась вся Венеция.

В честь праздника Обручения дожа с Адриатическим морем[110] Бьянка надела платье голубовато-зеленого бархата с длинными свободными рукавами белого атласа, отороченными драгоценными камнями. Меня тоже нарядили в цвета морской волны, а рыжие волосы собрали под сеточкой из жемчугов на затылке.

— Какой сегодня чудесный день, — сказала я. — В прошлом году шел дождь, и ты не захотела взять меня с собой.

— Кому хочется сидеть в гондоле под дождем?

Наш гондольер подвел лодку поближе, чтобы мы своими глазами увидели, как дож бросает золотое кольцо в неспокойные волны. Мы были недостаточно близко, чтобы услышать его голос, но и так знали, что он говорит:

— Мы женимся на тебе, море, пред истинным и вечным ликом Господа.

— Такое увидишь только в Венеции, — сказала мать.

Гондольер развернул лодку и повел ее к площади Сан-Марко. Я увидела Зусто да Гриттони в его собственной гондоле, восседавшего рядом с огромной тучной женщиной, у которой была самая большая грудь, какую я когда-либо видела. Такое впечатление, что под свое лиловое парчовое платье она засунула подушку. Рядом с ними сидели несколько детишек с лоснящимися лицами, начиная от юноши, над верхней губой которого уже пробивался пушок, и заканчивая крошечной девочкой, утопающей в пене кружев. Все они выглядели напряженными и несчастными.

При виде Зусто да Гриттони мы с матерью испуганно отпрянули обратно под прикрытие felze. Если он и заметил нас, то не подал виду.