— Я могу написать еще одну картину, — медленно протянул он.

— Значит, мы договорились?

Я терялась в догадках, почему он не смотрит на меня, не говоря уже о том, чтобы сжать в объятиях и прижаться губами к моим губам. Воздух между нами искрился от чувственного напряжения, как было всегда, с самой первой нашей встречи. Но он старательно отводил глаза в сторону, и тело его болезненно напряглось.

— В чем дело? — мягко поинтересовалась я.

— Я не смогу делить вас больше ни с кем. Вы — куртизанка, Селена. Вы предлагаете свое тело мужчинам. Мысль о том, что чужие жирные руки будут лапать вас, мне невыносима. Как я могу заниматься с вами любовью, зная, что вы пришли ко мне от другого мужчины, а после меня уйдете к следующему?

Я глубоко вздохнула, ощущая щемящую боль в груди. На мгновение глаза мои защипало от слез.

— У меня нет выбора, — ответила я. — Разве могу я жить иначе? Мои родители мертвы. Моего отца убили, и его убийцы изнасиловали мою мать. Она отравилась, оставив меня одну. В то время я была совсем еще ребенком. Скажите мне, что еще я могла сделать?

Тициан смотрел на меня расширенными от удивления и боли глазами. А потом губы его дрогнули, и он потянулся ко мне. Я пришла к нему в объятия и спрятала лицо у него на груди. Может, я даже немножко всплакнула. Совсем немножко. А потом я запрокинула голову и нашла его губы. Еще мгновение он сопротивлялся, но я прижалась к нему всем телом, целуя его в щеку, в шею, в губы, пока он не издал судорожный всхлип и не обхватил меня рукой за талию, откидывая назад и ища мои губы. Хотя я занималась сексом столько, что уже устала от него, до этого я никогда не целовалась. При мысли об этом меня всю передергивало. Но сейчас я с готовностью подставила ему свои губы и коснулась его языка. Тело мое растаяло. Мы повалились на пол, и Тициан принялся возиться с поясом моего платья. Я лежала на голых досках с задранной до пояса юбкой, а он судорожно дергал завязки своих панталон, которые едва не лопались по швам от его желания. Я громко рассмеялась и прижалась губами к бешено пульсирующей жилке у него на виске, ощущая себя восхитительно и великолепно живой. И непобедимой.

* * *

Наш роман был очень бурным. Мы занимались любовью, ссорились, швыряли друг в друга бокалы, хлопали дверьми, клялись больше никогда не видеться, а потом встречались на очередном балу и вновь яростно занимались любовью, прижавшись к стене в каком-нибудь вонючем переулке. За картину, на которой была изображена я, он выручил крупную сумму, и мы шумно отпраздновали это событие. Мы всю ночь пили, танцевали, целовались и занимались любовью в моей гондоле, пока серебряный рассвет не превратил Венецию в сказочный город башен и куполов, парящих в туманной дымке. Далеко на севере небеса пронзали фиолетово-синие вершины Доломитов. Полуобнаженный, Тициан лежал в моих объятиях и с благоговением взирал на их загадочные склоны.

— Знаешь, я ведь родился там. Когда-нибудь я обязательно куплю себе дом с видом на предгорья.

— Разве ты хочешь вернуться и поселиться там навсегда? — поинтересовалась я, рисуя пальцем круги на его гладкой спине. Моя грудь выглядела ослепительно-белой по сравнению с его теплой оливковой кожей.

Он одарил меня презрительным взглядом.

— Я бы с удовольствием так и сделал, но в Кадоре нет ни меценатов, ни заказчиков. Там просто некому покупать мои картины. Если я хочу и дальше зарабатывать на жизнь своим искусством, я должен находиться здесь, в Венеции, или же переехать в Рим, или Флоренцию, или Мантую.

— Но разве ты не должен бесплатно дарить миру свой талант? — поддразнила я его. — Господь не допустит, чтобы тебе платили за твой труд.

Он недовольно скривился.

— Это другое. Я — мужчина и должен содержать себя и свою семью.

— А я, значит, будучи женщиной, могу рассчитывать лишь на роль декоративной игрушки мужчины и подчинять свою жизнь чужой воле.

Это был наш давний спор, которому не было конца. Тициан хотел жениться на мне и держать при себе. Это означало, что мне было уготовано лишь одно занятие — подметать грязные полы, ходить по рынкам и покупать хлеб, сыр, вино и все остальное, что покупают домохозяйки. Но я слишком дорожила своей свободой. Я дорожила своим палаццо и садом ведьмы, каменным ларцом, в котором хранились магические книги, собственной кроватью с чистыми простынями, в которой не спал никто, кроме меня. Я дорожила своими прохладными комнатами, в которых царил безукоризненный порядок, поддерживаемый усатой пожилой женщиной, которая жила только тем, что смахивала паутину и чистила серебро.

Ни единому мужчине не дозволялось вступать в пределы моих высоких каменных стен. Даже Тициану. Некоторые куртизанки устраивают приемы в собственных домах, их счета оплачивает богатый покровитель, и другие мужчины могут постучать в их двери в любое время дня и ночи. Но это не для меня. Я старалась сохранить свой домашний адрес в тайне, как и свое настоящее имя, и свое прошлое. Каждый вечер за мной в сумерках приезжал гондольер и отвозил меня в салон моей сводницы, Анджелы, где мужчины платили за каждый час, проведенный в моем обществе. Я пела и играла на лютне, дискутировала об искусстве, природе, религии и политике, время от времени позволяя очередному клиенту сжать меня в объятиях и провести в танце по бальной зале. Но ни одному из них я не позволяла думать, будто он имеет право на мое время и на мое общество, не говоря уже о моем теле. Иногда я позволяла мужчине увести меня в одну из спален в палаццо Анджелы. Но чаще я отказывала, каким бы золотым дождем меня не обещали осыпать. Я была жестока, презрительна и капризна, отчего меня домогались еще настойчивее.

Я играла в опасную игру, и мне требовался телохранитель. Поначалу я решила, что для этой цели мне подойдет женщина, но быстро поняла, что мужчины относятся к женщинам с презрением, невзирая на их силу и габариты. Ни одна женщина не сможет придать мне ауру неуязвимости и вседозволенности, в которой я нуждалась.

Однажды я забрела в еврейский квартал в поисках старых книг, когда в лавку вдруг зашел какой-то гигант, одетый в сущие лохмотья, чтобы заложить свою кифару.[129] Стоило ему заговорить, как меня поразил его высокий пронзительный голос, голос мальчика в теле огромного мужчины. Я также обратила внимание на то, как он сжал свои кулачищи и злобно нахмурился при виде кучки молодых лоботрясов, толкавшихся у прилавка, чтобы заложить свои драгоценности, которые вздумали насмехаться над ним. Они называли его rascaglione. Евнухом.

Я вышла вслед за гигантом на улицу и окликнула его:

— Синьор!

Он обернулся и злобно уставился на меня.

— Что вам нужно?

— Я ищу певца и музыканта, который мог бы играть на моих приемах.

— Я больше не могу петь. — Когда он произносил слово «петь», я обратила внимание, как голос его внезапно изменился, став глубоким и мелодичным.

Я вопросительно приподняла бровь, и он угрюмо добавил:

— Ветер был не в той четверти, когда у меня отобрали мужскую силу. Я лишился голоса. — И вновь тон и тембр его речи изменились, став скрипучими, как несмазанная телега.

Я же внимательно рассматривала его. Он был высоким и мускулистым, а кулаки размерами не уступали булыжникам мостовой.

— Мне нужен телохранитель. Но вы должны понимать, что я требую безоговорочного подчинения и верности.

Он оглядел меня с головы до ног.

— Сколько?

Я назвала сумму, плюс стол и кров над головой. Лицо гиганта просветлело. Он оглянулся на лавку ростовщика.

— Не мог бы я получить аванс? Чтобы вернуть свою кифару?

— Она вам не понадобится, — ответила я. — Голоса вы лишились, и он более не вернется. Бессмысленно и бесполезно мечтать о том, что никогда не сбудется.

Понурив голову, он покорно зашагал рядом со мной, а я же стала размышлять над тем, что должна сделать, чтобы мои слова стали правдой. Музыка — ревнивая властительница, а мне отнюдь не требовалась соперница в борьбе за его верность.

С годами я постепенно узнала историю Магли. Она оказалась незамысловатой. В детстве он чудесно пел, и родители продали его людям папы, которые отвели его к какому-то мяснику, чтобы тот кастрировал его, как теленка. Они влили в мальчишку вино, разбавленное опиумом, усадили его в ледяную ванну и крепко держали, пока мясник отрезал ему маленький мягкий пенис, оставив его с кучей шрамов на теле и израненной душой. Или же мясник напортачил, или было слишком поздно, и голос Магли уже начал ломаться, или же он оказался слишком потрясен подобным предательством. Кто знает? Как бы там ни было, его сопрано не пережило ножа, и люди папы вышвырнули его на улицу. Из него получился прекрасный телохранитель — он ненавидел всех мужчин, у которых было то, что отняли у него, и боготворил женщину, которая дала ему дом и цель в жизни.

Вскоре я уже славилась своим евнухом не меньше, чем своей красотой и дьявольским норовом. Я купила себе рысь и маленькую чернокожую девочку, которая несла шлейф моего платья; наряды предпочитала с глубоким вырезом, а волосы носила распущенными, словно ало-золотистое знамя войны. Вот так я и стала самой дорогой и востребованной куртизанкой в Венеции.

Бедный Тициан. Думаю, что иногда ему хотелось убить меня или запереть на ключ, сохранив для собственного употребления. Он в равной мере обожал меня и ненавидел. Я могла бы выйти за него замуж и навеки покорить его сердце, но не хотела этого. Ни один мужчина не будет властвовать надо мною. Никогда.

Но Тициан не мог без меня жить. Мое лицо приносило ему славу и состояние. Он рисовал меня в образе Флоры, когда бретелька моей сорочки так низко сползала с плеча, что взгляд поневоле устремлялся еще ниже, ища розовый бутон соска. Он рисовал меня в образе Саломеи, которая бережно держала голову Иоанна Крестителя на серебряном подносе, словно жареную свиную ногу. Он рисовал меня в образе обнаженной лесной нимфы, слушавшей игру двух музыкантов, не подозревавших о моем сладострастном присутствии. Он рисовал меня в образе Девы Марии, окруженной толпой херувимов и ангелов, парящей на облаке высоко над миром святых и грешников.