— Пожениться? Но, ради всего святого, зачем?

Я улыбнулась и сделала небрежный жест рукой.

— Ну, не знаю… например, тебе не придется тайком пробираться ко мне в спальню по ночам, пряча в кармане скомканный ночной колпак.

— Он мне не мешает, — ответил Мишель. — И места занимает совсем немного.

— И тебе не надо будет ускользать от меня на рассвете.

— Ну, если это — цена, которую я должен заплатить за возможность провести с тобой ночь…

— Но если бы мы поженились, тебе вообще не пришлось бы прятаться. Мы могли бы купить небольшой славный домик в Париже…

— Каким же это образом, хотел бы я знать?

— Ну, не знаю. Если ты сочинишь пьесу, которая будет иметь бешеный успех… а я напишу роман, который станет популярным…

— Если бы да кабы, да во рту росли грибы, то был бы не рот, а целый огород, — кисло отозвался он, убирая руки и складывая их на груди.

— Мы найдем покровителя.

Он фыркнул.

— Мне и сейчас трудно найти покровителя, когда я не обременен женой.

Я села, прикрывшись простыней.

— Я не стану для тебя обузой.

— Не говори глупостей, Шарлотта-Роза, — отрезал он. — Женщины всегда превращаются в обузу. Ты захочешь, чтобы я весь день сидел дома с тобой, когда мне понадобится уйти, чтобы осчастливить своих покровительниц. Потом тебе понадобится крикливый ребенок, женщины вечно хотят детей…

— Не понадобится, — горячо возразила я, хотя это была правда. Иногда я воображала, что в своем домике грез держу на руках розовощекого малыша, который смеется и тянет ко мне пухлые ручонки.

— Рано или поздно моя труппа обязательно отправится на гастроли в провинцию. Ты даже представить себе не можешь, как это тяжело. Ты не выдержишь тягот кочевой жизни.

— Выдержу. — На глаза у меня навернулись слезы, и я сжала кулаки и стиснула зубы, чтобы не расплакаться.

— Ты сможешь убить метлой крысу, потом освежевать ее и кинуть в кастрюлю, чтобы сварить суп на обед?

Я молча смотрела на него, закусив губу.

— Ты способна прошагать двадцать миль под дождем, а потом заночевать в придорожной канаве?

— Если надо, то смогу, — храбро ответила я.

Мишель рассмеялся.

— А вот я так не думаю, герцогиня.

Раньше мне нравилось, когда он называл меня «герцогиней», шутливо намекая на мое благородное происхождение, но сейчас это прозвище прозвучало оскорбительно.

— Я… Я вынесу… и дождь… и крыс… если мы будем вместе. — Голос мой явственно задрожал.

Мишель презрительно фыркнул.

— А какой толк от тебя на гастролях? Ты не можешь петь, не умеешь играть…

— Я научусь.

— Чушь!

— Научусь! Рассказывать истории — то же самое, что играть на сцене. Ты должен придумать разных персонажей, завладеть вниманием аудитории, покорить их своим голосом, ты должен…

— Ты не умеешь играть на сцене, Шарлотта-Роза.

— Но я могу научиться! Мои истории заставляют тебя смеяться. Почему же я не смогу рассмешить другую аудиторию?

— Этого недостаточно.

— Но почему? Что ты имеешь в виду?

— Для того, чтобы добиться успеха на сцене, недостаточно быть смешной и умной, Шарлотта-Роза. Ты должна быть еще и красивой.

Возражения замерли у меня на губах. Волна унижения накрыла меня с головой, огнем обжигая кожу.

Мишель встал с постели и принялся одеваться.

— Мне очень жаль, герцогиня. Я не хотел сделать тебе больно или оскорбить. Но ведь это правда. Если я когда-нибудь соберусь жениться, то или на богатой, или на красивой. Лучше всего, чтобы моя избранница сочетала в себе оба эти качества. А ты, к несчастью, не обладаешь ни одним из них.

Уязвленная до глубины души, я вспомнила одно из любимых утверждений своего опекуна. «У нищей красоты больше любовников, чем мужей», — говаривал маркиз де Малевриер. А что же делать, если ты бедна и некрасива? Я вдруг ясно увидела свое будущее, полное скуки, насмешек и одиночества.

Мишель надел башмаки и направился к двери.

— Ты собираешься расхаживать по дворцу в ночном колпаке? — ледяным тоном поинтересовалась я. — Тебя поднимут на смех.

Он метнул на меня злобный взгляд, сорвал с головы колпак и швырнул его наземь. Затем, схватив парик, он кое-как напялил его на голову и выскочил вон, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Я свернулась клубочком, зарылась лицом в подушку и заплакала.

* * *

На следующий день мне нанесла визит Франсуаза Скаррон, одна моя знакомая, которая лишь недавно появилась при дворе, но уже стала объектом самого пристального внимания, поскольку король явно искал ее общества. При этом она была немолода. Она не была блондинкой. Она не обладала роскошной фигурой. Она даже не отличалась особой жизнерадостностью. У Франсуазы Скаррон была оливковая кожа и темные глаза, хотя, уверена, подобно мне, она втайне мечтала о копне золотистых кудряшек и глазах цвета небесной лазури, как у любовницы короля Атенаис.

Самое же странное заключалось в том, что Франсуаза Скаррон была не только низкого происхождения, но еще и подвизалась гувернанткой у внебрачных детей Атенаис. Король поселил их в одном тайном месте, где мог навещать детей, не вызывая скандала. Несколькими месяцами ранее, после того как Атенаис родила от него третьего ребенка, король решил официально признать своих детей и перевезти их ко двору, куда, естественно, вместе с ними прибыла и гувернантка.

Мне не терпелось свести с нею знакомство, поскольку Франсуаза приходилась внучкой писателю-гугеноту Агриппе д'Обинье.[143] Родившись в Понсе, всего в сотне миль от замка Шато де Казенев, он написал одну из моих любимых детских книг, «Приключения барона де Фенеста», о комических эскападах гасконца в Париже.

Сама Франсуаза появилась на свет в долговой тюрьме, и в возрасте шестнадцати лет вышла за увечного поэта Поля Скаррона. Она ухаживала за ним восемь лет вплоть до его смерти, но потом осталась без гроша. Очевидно, ее сочли самой подходящей кандидатурой на должность гувернантки детей Атенаис, развязав руки самой Атенаис, которая получила возможность проводить время с королем.

Вот только король, похоже, получал удовольствие от общения с Франсуазой. Она не флиртовала, не хлопала жеманно ресницами, не заливалась льстивым смехом при малейшем проявлении его тяжеловесного чувства юмора. Вместо этого Франсуаза разговаривала с ним о детях, спрашивая его мнения о том, стоит ли Атенаис безудержно баловать их сластями и игрушками. Короля все чаще стали замечать в ее обществе, и Атенаис принялась осыпать гувернантку язвительными замечаниями относительно ее скудоумия и неумения одеваться.

Когда Франсуаза поскреблась в мою дверь, я уже решила крикнуть: «Подите прочь!», но было бы неразумно выказать грубость той, кому благоволил сам король. Я вздохнула, запахнулась в пеньюар, быстро провела по лицу заячьей лапкой, заколола волосы булавками и пригласила ее войти.

Франсуаза была не одна. Вместе с нею пожаловала герцогиня де Гиз, худая и согбенная женщина с угрюмым и раздражительным выражением лица, печально известная своей набожностью. Кузина короля, она не позволяла супругу сидеть в своем присутствии, поскольку он был всего лишь герцогом, а она родилась принцессой. Словно в знак протеста, он умер от оспы через четыре года совместной жизни, оставив ее одну с маленьким и болезненным сыном. Герцогиня буквально помешалась на добрых делах и благочестии, проводя большую часть времени в молитвах, отчего спина ее изогнулась знаком вопроса. Однажды я насмешила Мишеля, назвав ее «маринованной святошей». Эпитет и впрямь казался очень удачным.

— Прошу прощения за беспокойство, мадемуазель, — сказала Франсуаза.

По своему обыкновению, она была одета в строгое серое платье без каких-либо лент, кружев или рукавов с буфами.

— Вы меня ничуть не побеспокоили. Я всегда рада вас видеть, — любезно ответила я, надеясь, что глаза мои не покраснели и не припухли.

Предложив герцогине де Гиз кресло у камина, я встала перед кроватью, загораживая ее собой и жалея о том, что не успела застелить ее и расправить смятые простыни.

Франсуаза осталась подле двери, поскольку больше свободного места в моей крохотной комнатке просто не было.

— Мы пришли к вам по довольно-таки деликатному делу… Я искренне надеюсь, что вы извините нас.

— Полагаю, все зависит от сути вашего деликатного дела, — с улыбкой ответила я. — Хотя я не могу себе представить, что вы можете сказать что-либо, способное оскорбить меня.

Она слабо улыбнулась в ответ.

— Я понимаю, как вам должно быть нелегко здесь, при дворе, не имея семьи или родственников. У вас нет никого, кто мог бы наставлять вас или дать добрый совет.

Я ждала продолжения с застывшей улыбкой.

— Я очень надеюсь, что вы не станете возражать, если я позволю себе предостеречь вас…

Франсуаза заколебалась, а я почувствовала, как в животе у меня образовался ледяной комок. Я не знала, чего опасаться. Присутствие герцогини де Гиз, нетерпеливо постукивавшей пальцами по подлокотнику кресла, заставило меня заподозрить, что сейчас мне опять-таки предложат сменить веру. А тут еще я остро ощущала за спиной скомканные простыни и слабый запах занятий любовью, витавший в воздухе.

Я оказалась права. Франсуаза выразила мне свое сочувствие, ведь я, как и она сама, была воспитана в вере гугенотов, и, без сомнения, желала отдать дань уважения моим родителям, раз уж я выбрала их веру.

— Я испытывала те же чувства, что и вы, пока не обрела утешения в истинной вере. Я бы желала того же утешения и вам.

— Благодарю вас, но я не нуждаюсь в утешении.

— Зато вы нуждаетесь в наставлении, — вмешалась в разговор герцогиня де Гиз, явно потерявшая терпение. — Предупреждаю вас, ваше нежелание причаститься и покаяться в своих грехах не осталось незамеченным. Своим упрямством вы рискуете обречь себя на вечные муки ада.