— Так ты видела ее? И что ты о ней думаешь?

— Похоже, она пользуется успехом.

— Но ты видела ее?

— А я и не знала, что мое доброе мнение так важно для тебя.

Он вновь застонал и схватился за свой парик.

— Ради всего святого, Шарлотта-Роза, ты видела мою пьесу? Что ты о ней думаешь?

Я сжалилась над ним.

— Она — выдающаяся. Я проплакала несколько дней.

— Правда?

— Честное слово.

Он удовлетворенно вздохнул.

— Ты сделаешь то, о чем я прошу?

— А вдруг обман раскроется? Моя репутация…

— Ты имеешь в виду репутацию распутника и авантюриста?

— Не думай обо мне плохо, Шарлотта-Роза.

— А мне полагается думать о тебе хорошо? О человеке, который соблазнил меня, погубил мою репутацию и выставил на посмешище перед всем обществом?

— Ладно, согласен. Я помогу тебе. Но мы должны получить деньги.

— Считай это покаянием за грехи. Уверена, Господь не оставит тебя своим вниманием.

— Шарлотта-Роза, в твоем возрасте нельзя быть такой суровой и безжалостной.

— А ты стал мягким и дряблым.

— Клянусь, это не так. Если ты положишь руку вот сюда, я покажу тебе, каким твердым могу быть. — Он взял мою руку и попытался направить к своему паху.

Я отдернула руку.

— Нет, благодарю покорно!

— Даже ради старой дружбы?

— Особенно ради старой дружбы. Давай лучше займемся делом. Вот что мне от тебя нужно.

Когда я посвятила Мишеля в свои планы, его длинное узкое лицо, постаревшее раньше времени вследствие разгульного образа жизни, расплылось в улыбке.

— Mordieu! Я согласен! Какой пассаж! Шарлотта-Роза, ты — необыкновенная женщина! Такие, как ты, встречаются одна на миллион. Мне не следовало расставаться с тобой.

— Сейчас сожалеть об этом слишком поздно, — отрезала я. — Значит, ты думаешь, что мой план сработает?

— Еще бы! Они ничего не заподозрят. Никто в здравом уме и подумать о таком не смог бы.

— Спасибо.

Он вновь расхохотался.

— О, это — божественное помешательство, ma cherie, можешь не волноваться!


Замок Шато де Сюрвилье, Франция — февраль 1687 года


Я лежала в подпрыгивающей на ухабах повозке с полотняным верхом, закутавшись в меха, и уже была уверена, что вот-вот замерзну до смерти.

Здесь же, в задней части, скорчились еще трое актеров труппы «Комеди Франсэз»,[184] которых Мишель уговорил присоединиться к нашей безумной эскападе. Среди них оказался и его десятилетний сын Этьен, ясноглазый мальчуган, жаждавший приключений. Я вдруг почувствовала себя древней старухой — ведь у Мишеля уже трое сыновей… И один из них был достаточно взрослым, чтобы выступать на сцене.

Все актеры надели костюмы и держали под рукой маски. Один был в медицинском халате и отвратительной маске чумного доктора с длинным клювом. Другой — в наряде Il Capitano,[185] короткой испанской накидке с огромным жестким воротником. Маска его была телесного цвета с большим носом картошкой и гигантскими усами с загнутыми кончиками. Мишель нарядился Арлекином, и его костюм состоял из красных и черных ромбов. На кожаной маске застыло преувеличенное выражение удивления и восторга. Этьен, его сын, вырядился в уменьшенную копию отцовского костюма. Рядом с ним сидел Панталоне,[186] одетый в красно-черную накидку и шляпу. На поясе у него позвякивал монетами толстый кошель. Но там лежали не монеты, а ржавые железки, как сообщил мне Мишель, на тот случай, если в толпе зрителей окажутся затесавшиеся карманники. Маска коричневого цвета с орлиным носом закрывала половину лица.

Женщины тоже не ударили в грязь лицом. Коломбина предпочла стилизованный наряд молочницы с отделанным рюшами передником и кружевной маской. Еще две женщины изображали придворных дам, держа на палочках позолоченные маски с перьями. Их innamorati[187] красовались в нарядах придворных щеголей с большими париками, в красных башмаках на высоком каблуке и бледно-розовых и нежно-фиолетовых камзолах, отделанных кружевами и лентами.

В самом дальнем углу повозки спал косматый мишка с кольцом в носу, железными кандалами и цепью на задней лапе. Прижавшись к его боку, свернулись калачиками двое малышей, десятилетний мальчуган по имени Ив и его семилетняя сестра Миетта. Когда я впервые увидела их, они выделывали акробатические трюки перед гостиницей в Париже, босиком и в лохмотьях. Сейчас дети были в двухцветных штанах и клоунских кожаных куртках, мягких сапожках, широкополых шляпах и одной тяжелой накидке на двоих, чтобы укрываться по ночам.

Уговорить Ива и Миетту оставить работу в гостинице было нетрудно. Мне достаточно было показать им небольшой кошель с монетами, пообещать отдать его им да посулить дальнейшие гастроли с труппой Мишеля. В гостинице Ив и Миетта работали лишь за скудную еду да ночлег на соломенном тюфяке в старом сарае. Дети были худенькими, как новорожденные цыплята. Я получила подлинное удовольствие, глядя, как они за обе щеки уплетают горячую кашу со свежеиспеченным хлебом, сменив прохудившиеся лохмотья на новую теплую одежду, пусть даже яркую и необычную.

Мишель без возражений предоставил им костюмы и пообещал работу.

— Дрессированный медведь придется нам весьма кстати, как и пара акробатов.

Труппа выехала из Парижа перед рассветом. В Сюрвилье мы прибыли уже в сумерках, под какофонию бубнов, дудок и барабанов, с песнями и плясками.

Мишель, ехавший во главе процессии, размахивал колокольчиком и кричал:

— Слушайте все! В город прибыла труппа «Комеди Франсэз»!

В самом хвосте колонны на задних лапах приплясывали два медведя. Одним был медведь Ива и Миетты по кличке Ту-Ту. Другим была я.

Мне пришлось надеть на себя косматую медвежью шкуру с оскаленной пастью. Жена Мишеля, Габриэль, сшила ее так ловко, что я надела ее, как костюм, просунув руки и ноги в медвежьи лапы. Сквозь разинутую пасть зверя я могла видеть, что происходит вокруг и, стоило мне пошевелить руками, как медвежьи когти начинали полосовать воздух.

Настоящий дрессированный медведь невзлюбил меня, но Ту-Ту был уже стар и сломлен долгой жизнью, полной голода и лишений, и теперь лишь с подозрением фыркал, глядя на меня. Родители Ива и Миетты когда-то выступали в бродячем цирке, но несколькими годами ранее умерли от оспы, не оставив детям ничего, кроме обносков и медведя. Малыши очень любили Ту-Ту и первым делом выпросили у Мишеля несколько кусков медовых сот и рыбы для него.

Мы устроили представление на деревенской площади под хриплое пение и стук деревянных кружек с элем восторженных жителей. Затем Мишель прокричал:

— В замок!

И холодным зимним вечером мы потянулись по грязным проселочным дорогам, распевая частушки и колотя в барабаны. Мужчины несли факелы. Большая часть деревенских жителей увязалась за нами, предвкушая удовольствие посмотреть представление еще раз. Спустя некоторое время Ту-Ту опустился на четвереньки, и я неохотно последовала его примеру, изваляв медвежью шкуру в грязи.

Нам не пришлось стучать в ворота замка. Они стояли распахнутыми настежь, и на пороге нас поджидал управляющий, из-за спины которого выглядывали любопытные лица. Со смехом и шумом мы столпились у входа, и Мишель вновь произнес свою репризу.

— Думаю, вы можете войти, — заявил управляющий. — Но запомните: никто из вас не должен покидать большой двор, слышите? Я пересчитаю всех, кто войдет, а потом и тех, кто выйдет, а если завтра обнаружится, что пропала хотя бы одна серебряная ложка, я натравлю на вас полицию.

— Неужели вы считаете нас ворами и проходимцами? — возмутился Мишель. — Мы — труппа «Комеди Франсэз»! Мы выступали перед королями, папами и адмиралами, да так, что они вскакивали на ноги, приветствуя нас!

— Я не хотел никого обидеть, — ответствовал управляющий. — Хотя вполне мог бы задаться вопросом, что делает «Комеди Франсэз» в такой глуши, как Сюрвилье.

— Вы разве ничего не знаете? Люлли,[188] королевский композитор, получил ранение на королевской службе. Дирижируя «Te Deum»[189] в честь выздоровления Его Величества в прошлом месяце, он так усердно отбивал ритм жезлом, что угодил им себе по пальцу на ноге. У него началась гангрена и, похоже, Люлли отправится к праотцам. Все балеты и оперы в столице отменены, а мы решили отправиться на гастроли, как в старые добрые времена!

— Вот как?

Управляющий явно растерялся. На мгновение он нахмурился, словно думая, что эта история слишком уж невероятна, чтобы быть правдой. Но потом, очевидно, решив, что запутанна она именно потому, что как раз и является правдой, он отступил в сторону, давая нам пройти. История и впрямь оказалась хороша, вынуждена была признать я, и, к несчастью для королевского композитора, случилась на самом деле.

— Зовите сюда всех! — закричал Мишель. — Это карнавал!

Суровый страж шепнул что-то на ухо управляющему, который в ответ нахмурился и пожал плечами.

— Очень хорошо, — негромко сказал он. — Иначе у нас случится бунт. Никому не хочется остаться внутри и охранять его. Только не спускайте с него глаз.

— Слушаюсь, месье.

Стражник, тяжело ступая, удалился. Я едва не запрыгала от радости в своей косматой и душной медвежьей шкуре, будучи уверенной в том, что они говорят о моем возлюбленном. Вскоре я увидела его. Шарля привели вниз, во двор, под охраной двух стражников. Он выглядел бледным и осунувшимся, но одет был богато, по своему обыкновению. Я, встревоженно оглядев его сквозь звериную пасть, не заметила ни синяков, ни порезов.

Представление началось. Актеры изо всех сил старались развеселить публику, чтобы ни управляющий, ни стражники не обратили внимания на проделки странного медведя. Я неуклюже размахивала лапами, подражая Ту-Ту, топталась и пританцовывала кругами, все ближе подбираясь к Шарлю. Рядом со мной держалась Миетта. В руках у нее была цепь, один конец которой прикован к железному обручу у меня на задней «лапе». Девчушка кружилась на одной ножке и выделывала коленца, так что стражники, глядя на нее, покатывались со смеху и бросали ей монетки, не обращая на меня никакого внимания.