– Такие дела, – говорит Оливер, хрустя пальцами.

– Такие дела…

Они косятся друг на друга, и Хедли хочется плакать от внезапной неуверенности на лице Оливера – точного отражения ее собственной. Вроде и нет четкой границы между вчерашней ночью и сегодняшним утром, всего лишь рассвело, и все-таки все непоправимо изменилось. Хедли вспоминает, как они стояли в тесном коридорчике возле туалетов и казалось, что сейчас что-то случится и мир станет другим. А теперь они просто двое вежливых незнакомцев, как будто все остальное ей померещилось. Если бы можно было сейчас развернуться и полететь обратно, вокруг земного шара, догоняя ночь…

– Как ты думаешь, – севшим голосом спрашивает она, – мы все темы для разговора исчерпали за ночь?

– Исключено, – отвечает Оливер, и от его улыбки, от тепла в его голосе у Хедли внутри словно раскручивается туго сжатая пружина. – Мы еще не дошли до действительно важных вопросов.

– Например? – спрашивает Хедли, скрывая облегчение. – Почему Диккенс великий писатель?

– Ну что ты! Например, о том, что коалам грозит вымирание. Или о том, что Венеция тонет. – Он делает паузу, дожидаясь ее реакции. Хедли молчит, и Оливер выразительно хлопает себя по коленке. – Целый город уходит под воду! Можешь ты себе это представить?

Хедли с притворной серьезностью хмурит брови.

– Действительно, важная проблема.

– Еще бы! А о том, какой ущерб окружающей среде нанес наш самолет за время этого полета, лучше даже и не начинать! А также о том, чем отличаются крокодилы от аллигаторов. И сколько продолжался самый долгий официально задокументированный полет курицы.

– Неужели ты и это знаешь?

– Тринадцать секунд. – Оливер наклоняется над ее коленями, чтобы выглянуть в иллюминатор. – Кошмар! Подлетаем к Хитроу и до сих пор не поговорили о летающих курицах. – Он тычет пальцем в окно. – Видишь эти облака?

– Трудно не увидеть, – отвечает Хедли.

Самолет, снижаясь, почти целиком погрузился в плотный туман. Серая мгла липнет к иллюминаторам.

– Это кучевые облака, знаешь?

– Наверное, должна знать.

– Лучшие!

– Почему?

– Потому что именно так и должны выглядеть облака. Так их рисуют в детстве. Здорово, правда? Вот солнце никогда не выглядит, как его рисуют.

– В виде круга с торчащими лучами?

– Да-да. И мои родные уж точно не выглядят так, как я их рисовал.

– Палка, палка, огуречик?

– Обижаешь! Я и пальцы на руках вырисовывал.

– Тоже в виде палочек?

– Ну скажи, правда здорово, когда природа хоть в чем-то совпадает с искусством? – Он встряхивает головой, сияя довольной улыбкой. – Кучевые облака! Лучшие на свете!

Хедли пожимает плечами.

– Я как-то никогда об этом не задумывалась.

– Вот видишь! Есть еще куча тем, о которых нужно поговорить. Мы только начали!

Самолет уже опустился ниже облаков, плавно снижаясь в серебристое небо под ними. Видеть землю было необъяснимо приятно, хотя, рассуждая логически, она еще слишком далеко – заплатки полей, бесформенные кучки зданий, серые ниточки дорог.

Оливер, зевая, откидывает голову на спинку сиденья.

– Устал я что-то. Надо было еще покемарить.

Хедли смотрит на него с недоумением.

– Поспать, – объясняет Оливер, нарочно повышая голос и напирая на гласные, чтобы получился американский акцент – хотя так выходит скорее южное произношение.

– Я как будто на курсы иностранного языка попала.

– Научитесь говорить на британском английском всего за семь часов! – изрекает Оливер с интонацией рекламного объявления. – Неужели не видела такой ролик?

– Рекламу, – поправляет она.

Оливер, знай себе, веселится.

– Видишь, как много нового ты уже узнала?

Они совсем позабыли о соседке, и только внезапно прекратившийся храп заставляет их оглянуться.

– Я все на свете проспала? – спрашивает та, методично извлекая из сумки очки, пузырек с глазными каплями и коробочку мятных леденцов.

– Скоро приземляемся, – говорит Хедли. – Но вам повезло, что вы спали. Рейс был очень долгий.

– Очень, – подхватывает Оливер, и хотя он отвернулся, Хедли слышит улыбку в его голосе. – Прямо целая вечность.

Старушка замирает, держа очки двумя пальцами и сияя.

– Я же говорила!

И вновь принимается копаться в сумочке. Хедли отводит глаза, не решаясь встретиться взглядом с Оливером, который пытается заглянуть ей в лицо.

Стюардессы напоследок проходят по салону, напоминая поднять спинки сидений, убрать сумки и пристегнуться.

– Кажется, мы еще и на несколько минут раньше прилетели, – говорит Оливер. – Если на таможне не будет совсем уж страшной очереди, ты еще можешь успеть. Где свадьба-то будет?

Хедли снова вытаскивает из сумки «Нашего общего друга» и достает вложенное между страниц приглашение.

– Отель «Кенсингтон Армз», – читает она изящную надпись на кремовом картоне. – Звучит шикарно.

Оливер заглядывает ей через плечо.

– Это где прием. Вот, повыше строчкой: церковь Святого Варнавы.

– Она близко?

– От Хитроу? Не очень. Оттуда все далеко. Успеешь, если поторопишься.

– А твоя церковь где?

Он стискивает зубы.

– Паддингтон.

– Где это?

– Западный Лондон. Я в том районе вырос.

– Удачно, – говорит Хедли, но Оливер не улыбается в ответ.

– Мы в эту церковь ходили в детстве. Я там сто лет не был. Меня вечно ругали за то, что я карабкался на статую Девы Марии перед входом.

– Очаровательно.

Хедли снова вкладывает приглашение в книгу и с такой силой захлопывает ее, что Оливер вздрагивает.

– Все еще хочешь ее вернуть?

– Не знаю, – честно отвечает Хедли. – Наверное.

Помолчав, Оливер говорит:

– Может, хотя бы подождешь до конца венчания?

Хедли не так планировала. Она собиралась подойти к отцу перед самой церемонией и со злым торжеством швырнуть книгу ему в лицо. Это единственная вещь, которую он ей дал после своего ухода. Именно дал, из рук в руки, а не прислал по почте на день рождения или на Рождество. Вернуть подарок точно так же, своими руками, было бы приятно. Если уж заставил ее присутствовать на этой дурацкой свадьбе, пусть получает!

Но Оливер смотрит ужасно серьезно, и Хедли, невольно смутившись, отвечает дрогнувшим голосом:

– Я подумаю. – Потом прибавляет: – Может, я и так опоздаю к началу.

Машинально выглянув в иллюминатор – проверить, далеко ли еще до земли, – Хедли с трудом подавляет приступ паники, не столько из-за приземления, сколько из-за всего, что с ним должно начаться и закончиться. Земля стремительно приближается, и все, что виделось неясными пятнами, внезапно сделалось четким: церквушки, живые изгороди, придорожные закусочные, даже овцы на лугу. Хедли вся сжимается, намертво вцепившись в ремень безопасности, как будто посадка равносильна крушению.

Самолет касается колесами земли, подскакивает раз, другой и, достигнув сцепления с полосой, мчится вперед под шум ветра и рев моторов, словно пробка из бутылки. Хедли чудится, что эту махину вообще невозможно остановить. Но самолет, конечно, останавливается, и наступает тишина. Летев до этого со скоростью около восьмисот километров в час в течение семи часов, теперь они катят по взлетно-посадочной полосе подобно садовой тачке.

Дорожки вокруг разбегаются и перекрещиваются, напоминая гигантский лабиринт, и наконец сливаются в единое асфальтированное пространство, по которому тянутся ряды самолетов, кое-где торчат радиовышки, и под низким пасмурным небом громоздится здание терминала. «Вот он какой, Лондон» – думает Хедли. Она словно приклеилась к иллюминатору, почему-то не решаясь повернуться и посмотреть на Оливера.

Навстречу выдвигается посадочный «рукав». Самолет изящно подкатывает к нему и чуть вздрагивает при контакте. Выключаются моторы, с легким звяканьем отстегиваются ремни безопасности, а Хедли так и сидит, не шевелясь. Другие пассажиры встают, собирают багаж. Оливер, подождав немного, трогает ее за плечо. Хедли быстро оборачивается.

– Готова? – спрашивает Оливер.

Она качает головой. Совсем чуть-чуть, но он заметил и улыбается.

– Я тоже, – признается он, вставая.

Перед тем как ступить в проход, Оливер вынимает из кармана сиреневую банкноту и кладет на сиденье кресла, в котором провел семь часов. Бумажка выглядит какой-то потерянной на фоне пестрой ткани.

– Для чего это? – спрашивает Хедли.

– За виски, помнишь?

– А, точно. – Хедли всматривается внимательнее. – Только вряд ли оно стоит двадцать фунтов.

Оливер пожимает плечами.

– Наценка за воровство.

– А если ее кто-нибудь заберет?

Оливер, нагнувшись, укладывает поверх банкноты свободные концы ремня безопасности. Потом выпрямляется и оценивающе оглядывает итог своих трудов.

– Вот так. Безопасность прежде всего!

Старенькая соседка мелкими птичьими шажками выбирается в проход и, запрокинув голову, нерешительно смотрит на багажную полку. Оливер бросается помогать – снимает с полки потрепанный чемодан и, не обращая внимания на толпящихся сзади пассажиров, терпеливо ждет, пока старушка разберется со своим имуществом.

– Спасибо! Такой хороший мальчик!

Старушка делает шаг и вдруг останавливается, словно что-то забыла. Оглядывается и говорит Оливеру:

– Ты мне напоминаешь моего мужа.

Он смущенно мотает головой, но старушка уже снова поворачивается к выходу, часто-часто переступая ногами, словно минутная стрелка на циферблате часов. Она медленно движется вперед, чуть-чуть подволакивая ноги, а Хедли с Оливером смотрят ей вслед.

– Надеюсь, это был комплимент, – говорит Оливер.

– Они женаты пятьдесят два года, – напоминает Хедли, доставая чемодан.

Оливер смотрит на нее искоса.

– Ты вроде не особо уважаешь брак.

– Не особо, – отвечает она.

Выйдя из самолета, Оливер нагоняет ее. Они идут рядом и оба молчат. Момент прощания неумолимо приближается, словно идущий полным ходом товарняк. Хедли впервые за все это время испытывает неловкость. Оливер вытягивает шею, разглядывая указатели. Он уже мысленно не здесь. Так всегда бывает с самолетами. Несколько часов сидишь с кем-то бок о бок. Вы рассказываете о себе, о каких-нибудь забавных случаях из своей жизни, может быть, даже шутите. Обсуждаете погоду и кошмарную кормежку. Ты слушаешь, как он храпит. А потом вы прощаетесь.