Только он так и не передумал.

В те первые недели после Рождества они поменялись ролями: Хедли каждый вечер приносила маме еду, а по ночам лежала без сна и слушала, как мама плачет, и заботилась о том, чтобы на столике у кровати всегда стояла полная коробка бумажных носовых платков.

Вот в чем главная несправедливость: уйдя, папа не только разрушил что-то между собой и мамой, между собой и Хедли, но и для Хедли с мамой прежняя легкость превратилась в нечто хрупкое и неустойчивое, готовое в любую минуту разлететься мелкими осколками. Казалось, больше уже не будет нормальной жизни, они вечно будут метаться между злостью и горем, и черная дыра, образовавшаяся в доме, затянет их насовсем.

А потом все вдруг закончилось.

Примерно через месяц мама как-то утром появилась в комнате Хедли, одетая в ставшую привычной униформу – трикотажную рубашку с капюшоном и старые папины пижамные штаны, которые ей были велики.

– Хватит! – сказала мама. – Надо мотать отсюда.

– Что? – нахмурилась Хедли.

– Собирай вещички, дитя! – сказала мама, почти как раньше. – Мы едем путешествовать.

Был конец января, на улице так же уныло, как и в их семье. Но выходя из самолета в Аризоне, Хэдли заметила, как маму отпускает. Уходит напряжение, так долго державшееся в ней тугим узлом. Долгие выходные они с мамой провалялись у бассейна в отеле, загорели до черноты, а волосы, наоборот, выбелило солнце. Вечерами ходили в кино, ели гамбургеры, играли в мини-гольф. Хедли все ждала – вот-вот мама бросит притворяться и зальется слезами, как это происходило в течение нескольких недель. Но ничего подобного! Мелькнула даже мысль – если дальше вся их жизнь будет как один долгий девичник, может, это не так и плохо?

Но только после возвращения она поняла, для чего на самом деле мама затеяла эту поездку. Почувствовала сразу, едва войдя в дом, словно остаточное электричество в воздухе после грозы.

Папа приезжал.

Они долго стояли в холодной полутемной кухне, отмечая мысленно, чего не хватает. Больше всего задевали мелочи – не то, что бросается в глаза, вроде курток на вешалке и шерстяного пледа, обычно лежавшего на диване в соседней комнате, а крошечные незаполненные пустоты: керамическая банка, которую Хедли сделала для папы на занятиях по гончарному делу, фотография его родителей в рамке, всегда стоявшая на комоде, папина кружка, без которой буфет выглядел непривычно. Будто дом ограбили. Первая мысль Хедли была о маме.

Но один-единственный взгляд убедил ее в том, что мама знала.

– Почему ты мне не сказала?

Мама вошла в гостиную, ведя рукой по мебели, как будто проверяла, все ли на месте.

– Думала, будет слишком тяжело.

– Для кого? – Хедли сверкнула глазами.

Мама посмотрела на нее терпеливо, словно давая разрешение: теперь очередь Хедли позволить себе срыв.

– Мы думали, тебе будет тяжело это видеть. Он хотел бы встретиться с тобой, но не так. Не тогда, когда он приедет за вещами.

– По-моему, мне решать, что для меня тяжело, а что нет. Кажется, до сих пор как раз я держала себя в руках.

– Хедли…

Мама шагнула к ней, но Хедли шарахнулась от нее.

– Не надо! – сказала она, глотая слезы.

Ведь действительно – все это время она держала себя в руках. Именно благодаря ей им удавалось хоть как-то жить дальше. А сейчас силы вдруг закончились, и когда мама ее все-таки обняла, мутный туман, в котором Хедли жила с самого Рождества, развеялся. Впервые после папиного ухода злость отступила, а ей на смену пришла печаль, такая огромная, что заслонила собой весь мир. Так они стояли долго – мама обнимала ее, а Хедли уткнулась ей в плечо и выплакала наконец слезы, копившиеся целый месяц.

Шесть недель спустя Хедли предстояло ехать в Аспен, кататься с папой на лыжах. Мама проводила ее в аэропорт с тем же выверенным спокойствием, хрупким, но несомненным. Хедли так и не поняла, что тут помогло: поездка в Аризону, смена обстановки, два дня на жарком солнышке, или ощущение окончательности, появившееся от исчезнувших из дома папиных вещей. Так или иначе, мамино состояние изменилось, и это было заметно.

Через неделю у Хедли разболелся зуб.

– Слишком много сладкого ела, – шутила мама в машине по дороге к дантисту.

Хедли только морщилась, держась за щеку.

Их старенький зубной врач недавно ушел на пенсию, и его сменил другой – добрый на вид, лет за сорок, с небольшими залысинами и в накрахмаленном халате. Когда он выглянул из кабинета пригласить следующего и увидел маму, его глаза чуть расширились. Мама увлеченно разгадывала кроссворд в детском журнале, хоть Хедли и пояснила ей, что кроссворд предназначен для детей восьмилетнего возраста. Стоматолог вышел в приемную, поправляя воротничок.

– Здравствуйте, я доктор Дойл, – представился он, пожимая руку Хедли, хотя взгляд его не отрывался от мамы.

Та с рассеянной улыбкой ответила:

– Я Кейт, а это Хедли.

Поставив Хедли пломбу, доктор Дойл вышел вместе с девушкой из кабинета, чего предыдущий дантист никогда не делал.

– Ну что? – спросила мама, вставая. – Она себя хорошо вела и получит за это конфетку?

– Вообще-то, мы не рекомендуем злоупотреблять сладким…

– Да она шутит, – вмешалась Хедли, грозно глядя на маму.

– Ладно, спасибо, док, – Мама вскинула сумочку на плечо и обняла Хедли. – Надеюсь, мы не скоро увидимся.

Доктор жутко опечалился, но тут мама ослепительно улыбнулась.

– По крайней мере, если будем регулярно чистить зубы и пользоваться зубной нитью! Верно?

– Да, конечно.

Доктор долго смотрел им вслед.

Несколько месяцев спустя, когда уже оформили все бумаги для развода и жизнь хотя бы с виду вошла в привычную колею, после того как Хедли однажды вновь проснулась посреди ночи от зубной боли, доктор Харрисон Дойл наконец собрался с духом и пригласил маму на ужин. Только Хедли еще с первого раза все поняла; как-то по-особенному он смотрел на маму, и от надежды в его взгляде печаль, повсюду сопровождавшая Хедли, становилась чуть легче.

Харрисон оказался настолько же спокойным, насколько папа был непоседливым. Если папа был мечтателем, то доктор Дойл прочно стоял на земле. Именно то, что им было нужно. Он вошел в их жизнь без фанфар, зато с тихой решимостью. Постепенно – сегодня ужин, завтра кино, месяцами ходил на цыпочках вокруг да около, пока мама с дочкой не приняли его окончательно. А потом сразу стал своим, как будто они всегда были знакомы. Даже трудно вспомнить, как это – когда третьим за столом сидел не он, а папа. Это создавало иллюзию, что жизнь продолжается, а то Хедли уже совсем измучилась, разрываясь между желанием помнить и желанием забыть.

Как-то вечером, примерно месяцев через восемь после того, как мама с доктором начали встречаться, Хедли открыла парадную дверь и увидела, что он расхаживает взад-вперед на крыльце.

– Привет! – сказала Хедли, отодвигая противомоскитную сетку. – У мамы сегодня собрание в книжном клубе, разве она вам не сказала?

Доктор Дойл вошел в дом и старательно вытер ноги.

– Видишь ли, я пришел к тебе, – промолвил он, сунув руки в карманы. – Хотел попросить у тебя разрешения кое на что.

Взрослые никогда еще ни на что не просили у Хедли разрешения, поэтому она посмотрела на доктора с большим интересом.

– Если ты не против, – сказал он, блестя глазами за стеклами очков, – я бы очень, очень хотел жениться на твоей маме.

Это был первый раз. Мама ему отказала, а он подождал несколько месяцев и попробовал еще. Она снова отказала, а он еще подождал.

Третий раз произошел при Хедли. Дело было на пикнике. Она, страшно смущенная, сидела на краешке одеяла, а доктор встал перед мамой на одно колено под тихие звуки нанятого им струнного квартета. Мама побледнела и покачала головой, а Харрисон только улыбнулся, как будто все это – веселая шутка, розыгрыш, в котором он тоже участвует.

– Я, вообще-то, так и предполагал, – заметил он, снова захлопнув коробочку и спрятав ее в карман.

Махнул рукой музыкантам, чтобы не прекращали играть, и снова уселся на одеяло. Мама придвинулась к нему поближе. Харрисон с грустной иронией покачал головой.

– Клянусь, рано или поздно я тебя переупрямлю!

– Надеюсь, – улыбнулась мама.

Хедли все это страшно озадачило. Мама как будто и хотела, и не хотела замуж за доктора. Словно бы она знала, что согласиться будет правильно, однако что-то ее удерживало.

– Это ведь не из-за папы? – спросила Хедли вечером.

Мама быстро обернулась к ней.

– Нет, конечно! Кроме того, если бы я хотела отыграться, я бы скорее сказала «да», верно?

– Я не говорила, что ты хочешь отыграться, – возразила Хедли. – Я, наоборот, подумала – может, ты все еще ждешь, что он вернется.

Мама сняла очки, которые надевала для чтения.

– Твой папа… – Она немного помолчала. – Мы друг друга чуть до психушки не довели. Я и сейчас еще его до конца не простила. Какой-то частью души я всегда буду его любить, хотя бы за тебя, однако все случилось не без причины, понимаешь?

– И все-таки ты не хочешь выйти за Харрисона.

Мама кивнула.

– Но ты ведь его любишь.

– Да, – сказала мама. – Очень люблю.

Хедли в растерянности помотала головой.

– Ничего не понимаю!

– А что тут понимать? – улыбнулась мама. – Любовь – самое странное и нелогичное чувство на свете.

– Да я не о любви! – отмахнулась Хедли. – Я о браке.

Мама пожала плечами.

– Ну, с этим еще хуже…

А сейчас Хедли стоит возле старинной церквушки в Лондоне и смотрит, как оттуда выходят жених и невеста. Из мобильника, прижатого к уху, доносятся гудки из-за океана, через пол земного шара. Жених находит руку невесты, их пальцы сплетаются. Почти незаметный жест, но есть в нем что-то глубоко символичное: двое вступают в жизнь как единое целое.

На том конце включается автоответчик. Хедли, вздыхая, слушает, как родной мамин голос предлагает ей оставить сообщение. Безотчетно поворачивается лицом к западу, словно от этого станет ближе к дому, и при этом замечает между двумя белыми фасадами узкое острие шпиля. Хедли захлопывает крышку телефона, не дождавшись гудка, и, оставив за спиной еще одну свадьбу, бросается к очередной церкви. Она уже знает, без всяких доказательств, это – та, которую она ищет.