Дженнифер Смит - Статистическая вероятность любви с первого взгляда

Обогнув здание и пробравшись между машинами, припаркованными по обе стороны улицы, Хедли застывает как вкопанная. Посреди крошечного газончика – та самая статуя, на которую карабкались Оливер с братьями и потом за это получали нагоняй. А вокруг тесными группками – люди, одетые во все оттенки черного и серого.

Хедли держится поодаль. Ноги словно приросли к земле. Теперь ее затея кажется ей совершенно дикой. У нее и всегда была привычка сначала делать, а потом думать. Она понимает: время самое неподходящее, чтобы заявиться в гости без приглашения. Здесь происходит нечто бесконечно печальное, непоправимое и до ужаса окончательное. Хедли скашивает глаза на свое платье: нежно-сиреневый цвет совсем не подходит к случаю. Она поворачивается, чтобы уйти, и тут краем глаза видит возле церкви Оливера. Во рту мгновенно пересыхает.

Он стоит рядом с невысокой хрупкой женщиной, приобняв ее за плечи. Женщина – видимо, его мать, но, приглядевшись, Хедли понимает, что сам парень – вовсе не Оливер. Он шире в плечах, и волосы светлее, и, прикрыв рукой глаза от косых лучей заходящего солнца, можно убедиться, что этот человек еще и намного старше. А он вдруг поднимает голову и смотрит ей в глаза. Теперь ясно, что это – один из братьев Оливера. Чем-то их взгляды невероятно похожи. Хедли с замиранием сердца пятится и прячется за живой изгородью, словно какая-нибудь преступница.

Пригибаясь, Хедли отходит в сторону и оказывается возле увитой плющом чугунной решетки. За оградой – сад с фруктовыми деревьями и разноцветными клумбами, каменными скамьями и пересохшим фонтаном. Хедли идет вдоль ограды, касаясь рукой кованых завитков – металл прохладный на ощупь. Останавливается у ворот.

Над головой раздается крик птицы. Хедли задирает голову: птица неторопливо описывает круги в пестром от облаков небе. Облака серебрятся на солнце, и Хедли вдруг вспоминает, как Оливер в самолете назвал их «кучевыми». Единственный вид облаков, которые выглядят одинаково в воображении и в реальности.

А когда Хедли снова опускает глаза, то видит в саду Оливера – как будто она призвала его своими мыслями. В костюме он кажется старше. Стоит, ссутулив плечи и опустив голову, и ковыряет землю носком ботинка. У Хедли сердце сжимается от нежности, и она уже готова его окликнуть.

Не успевает – он оборачивается раньше.

Что-то в нем ужасно изменилось. Появился какой-то надлом, и глаза пустые. Возникает окончательная уверенность, что ее приход сюда был ошибкой. Но взгляд Оливера пригвождает Хедли к месту. Она замирает, не зная – то ли удрать, то ли броситься к Оливеру.

Они долго так стоят – неподвижно, словно статуи в саду. Оливер ничем не показывает, что рад ее видеть. Хедли, справившись с комком в горле, решает все-таки уйти.

Уже сделав несколько шагов, она слышит сзади его голос. Одно слово – как будто открытая дверь. Конец пути и начало, загаданное желание.

– Подожди, – говорит Оливер, и она останавливается.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Оливер и смотрит так, словно до конца не верит, что она и правда тут, перед ним.

– Я не знала, – тихо говорит Хедли. – Там, в самолете…

Он опускает глаза.

– Я не знала, – повторяет Хедли. – Я так сочувствую…

Он кивает на каменную скамью чуть в стороне. Шероховатое сиденье еще влажное после дождя. Они идут рядом, опустив головы, а из церкви доносится скорбная органная музыка. Хедли собирается сесть, но Оливер, сделав ей знак подождать, снимает пиджак и расстилает его на скамье.

– Твое платье, – объясняет он.

Хедли, нахмурившись, окидывает взглядом сиреневый шелк, будто впервые в жизни его видит. Сердце рвется пополам от этого простого жеста: подумать только, в такую минуту он еще способен помнить о всяких пустяках! Плевать ей на дурацкое платье, он что, не понимает? Она с радостью уселась бы на траву ради него, да хоть в лужу!

Не находя правильных слов для отказа, Хедли садится, проведя самыми кончиками пальцев по мягким складкам пиджака. Оливер стоит рядом, закатывая по очереди один рукав, потом другой, и рассеянно смотрит куда-то вдаль.

– Тебе нужно туда вернуться? – спрашивает Хедли.

Он пожимает плечами и садится на скамью так, чтобы между ними оставался просвет шириной в ладонь.

– Да, наверное, – говорит он, уперевшись локтями в колени.

И не двигается с места. Через пару минут Хедли тоже наклоняется вперед, и оба с неестественным вниманием разглядывают траву под ногами. Надо бы объяснить, почему она пришла, но Оливер ни о чем не спрашивает. Так они и сидят, а пауза все тянется и тянется.

Дома, в Коннектикуте, за кухонным окном устроена ванночка для птиц. Хедли обычно посматривала на нее, когда мыла посуду. Чаще всего там купалась парочка воробьев – пока один плескался, другой прыгал вокруг и громко чирикал. Иногда они сшибались, хлопая крыльями, и снова отскакивали друг от друга, брызгаясь водой. Но, несмотря на ссоры и драки, они всегда появлялись вместе и улетали тоже вместе.

Однажды утром Хедли очень удивилась, увидев только одного воробья из пары. Он легко опустился на каменный бортик, попрыгал по краешку, не прикасаясь к воде, покрутил круглой головушкой так растерянно и жалко, что Хедли бросилась к окну и стала смотреть в небо, хоть и знала, что никто не прилетит.

Вот и у Оливера сейчас примерно такой вид – не столько грустный, сколько недоумевающий. Хедли никогда раньше не сталкивалась близко со смертью. Трое родственников умерли еще до ее рождения или когда она была совсем маленькой и не могла осознать потерю. Почему-то ей всегда представлялось, что горе должно быть как в кино – потоки слез и глухие рыдания. Но здесь и сейчас никто не потрясает кулаками, бессильно грозя небу, никто не падает на колени и не воссылает проклятий.

У Оливера такой вид, словно его вот-вот вырвет. Сероватая бледность особенно резко видна на контрасте с темным костюмом. Он то и дело моргает, в глазах застыло затравленное выражение, как будто у него что-то болит, но он никак не может понять, где источник боли.

В конце концов он прерывисто вздыхает и говорит:

– Прости, что не сказал…

– Нет-нет! – Хедли качает головой. – Это ты меня прости. Я ни с того ни с сего вообразила…

Снова молчание.

Оливер вздыхает.

– Странно как-то, правда?

– Что странно?

– Ну, не знаю, – усмехается он. – То, что ты вдруг появилась на похоронах моего отца…

– А, это.

Оливер наклоняется, срывает пару травинок и принимается машинально раздирать их на кусочки.

– А вообще, все странно. Я вот думаю: может, ирландцы правильно делают, что устраивают по такому случаю пирушку. А то от всего этого… – Он движением подбородка указывает в сторону церкви. – От всего этого можно спятить.

Хедли комкает подол своего платья, не зная, что сказать.

– Хотя и пировать повода особого нет, – говорит Оливер с горечью, роняя обрывки травы на землю. – Придурок он был, что уж теперь притворяться.

Хедли смотрит на него с изумлением, а Оливеру, кажется, полегчало.

– Я с самого утра об этом думаю. Собственно, не с утра, а уже восемнадцать лет. – Он вдруг улыбается. – Знаешь, ты опасная женщина!

– Я?

– Ну да. – Оливер откидывается на спинку скамьи. – Я с тобой становлюсь слишком честным.

На фонтан спархивает птичка и понапрасну тычет клювиком в камень. Воды в фонтане давно нет, осталась только потрескавшаяся корка грязи. Птичка улетает, быстро превращаясь в крошечную точку в небе.

– Как это случилось? – тихо спрашивает Хедли.

Оливер не отвечает. Даже не смотрит на нее. За деревьями, за оградой сада люди, приехавшие на похороны, темными тенями расходятся к своим машинам. Небо снова стало серым и тусклым.

Через какое-то время Оливер, кашлянув, спрашивает:

– Как прошла свадьба?

– Что?

– Свадьба. Как все прошло?

Хедли пожимает плечами.

– Нормально.

– Ну расскажи! – просит Оливер с таким умоляющим видом, что Хедли, вздохнув, начинает рассказывать.

– Шарлотта, оказывается, славная. – Хедли складывает руки на коленях. – Очень даже славная, просто злость берет.

Оливер улыбается, становясь больше похожим на себя прежнего, каким он был в самолете.

– А твой папа?

– Вроде счастлив, – севшим голосом отвечает Хедли.

Она не может себя заставить упомянуть о ребенке. Ей кажется: если произнести это вслух, все станет правдой. Вспомнив о книге, она тянется за рюкзаком.

– Я так ее и не вернула.

Взгляд Оливера останавливается на обложке.

– Я немножко почитала, когда ехала сюда, – говорит Хедли. – Оказывается, хорошая книжка.

Оливер перелистывает страницы, как тогда, в самолете.

– А как ты меня нашла?

– Кто-то из гостей сказал про похороны в Паддингтоне.

Оливер вздрагивает при слове «похороны».

– И, не знаю, меня как будто толкнуло.

Оливер кивает, аккуратно закрывая потрепанный томик и возвращая его Хедли.

– У моего отца было первое издание. – Губы Оливера кривятся. – Он держал его на верхней полке у себя в кабинете. В детстве я часто смотрел на эту книгу издали. Мне объяснили, что она очень дорогая.

Хедли ждет продолжения, прижав свою книгу к груди.

Он продолжает чуть мягче:

– Я всегда думал, что отец ее ценит только из-за стоимости. Он при мне никогда ничего не читал, кроме юридических документов. Но иногда он вдруг возьмет и процитирует что-нибудь оттуда. – Оливер невесело смеется. – Это ему ужасно не шло. Словно продавец из мясного отдела ни с того ни с сего запел или бухгалтер пустился отбивать чечетку.

– Может, у тебя сложилось о нем неверное представление…

– Не надо!

– Что не надо?

Глаза Оливера вспыхивают.

– Не хочу о нем говорить.