Дженнифер Смит - Статистическая вероятность любви с первого взгляда

Он трет рукой лоб, потом запускает пальцы в волосы. Налетевший ветер пригибает траву у их ног, развеивает тяжелую атмосферу. Музыка внезапно обрывается, словно кто-то велел органисту прекратить.

– Ты сказал, что можешь быть со мной честным, – начинает Хедли, обращаясь к сгорбленной спине Оливера. Он оглядывается через плечо. – Ладно, вот и поговори со мной. Давай, честно.

– О чем?

– О чем хочешь.

И тут он неожиданно ее целует. Совсем не так, как в аэропорту – тот поцелуй был нежным, тихим, прощальным, а сейчас Оливер с каким-то отчаянием прижимается к ее губам, и Хедли, закрыв глаза, подается навстречу. Потом так же неожиданно Оливер отстраняется. Они сидят и смотрят друг на друга.

– Я не то имела в виду, – говорит Хедли.

Оливер криво улыбается.

– Ты сказала – быть честным. Это самое честное, что я сделал за сегодняшний день.

– Да я про твоего папу! – Хедли против воли чувствует, как горят щеки. – Может, тебе легче станет, если ты…

– Если я – что? Скажу, что мне его ужасно не хватает? Что я подыхаю от тоски? Что сегодня – худший день в моей жизни?

Оливер вскакивает, и на какую-то жуткую секунду Хедли кажется, что он сейчас уйдет. Но он всего лишь принимается расхаживать взад-вперед, высокий, худой и невероятно красивый в рубашке с подвернутыми рукавами. Вот он останавливается и обращает к ней гневное лицо.

– Слушай, сегодня, вчера, всю неделю – одна фальшь! Ты считаешь, твой отец поступил ужасно? По крайней мере, честно! У него хватило характера не оставаться через силу. Наверное, все это ерунда, но, как я понял, он счастлив, и твоя мама счастлива, и всем хорошо.

«Всем, кроме меня», – думает Хедли, но вслух ничего не говорит. Оливер снова начинает метаться. Хедли следит за ним, как за мячиком во время теннисного матча: туда-сюда, туда-сюда.

– А мой папа маме изменял много лет! У твоего один-единственный роман случился, и тот перерос в большую любовь, так? Они поженились. Все честно и открыто, и он вас освободил. А у моего интрижек было с десяток! Может, больше, и что противней всего – мы все знали! Только не говорили никогда. Кто-то когда-то решил, что мы обязаны страдать молча. Этим мы и занимались. Но знали все отлично. – У Оливера опускаются плечи. – Мы знали.

– Оливер, – подает голос Хедли, но он не обращает внимания.

– Поэтому – нет! Не хочу я говорить про своего папочку. Он был тупой придурок, и не только по поводу измен, а вообще. Я всю жизнь делал вид, что все прекрасно, ради мамы. А сейчас его больше нет, и хватит притворяться! – Оливер сжимает руки в кулаки и крепко сжимает губы. – Достаточно честно для тебя?

– Оливер, – повторяет Хедли.

Она кладет книгу на скамью и встает.

– Все нормально, – говорит он. – Я в порядке.

Откуда-то издалека Оливера окликают по имени. В следующую секунду у ворот появляется темноволосая девушка в черных очках. Вряд ли намного старше Хедли, но держится так уверенно, что Хедли рядом с ней чувствует себя растрепанной и неуклюжей.

Увидев Оливера, девушка останавливается, будто споткнувшись.

– Олли, уже время, – зовет она, сдвигая очки на лоб. – Сейчас процессия тронется.

Оливер все еще не сводит глаз с Хедли.

– Минуту, – говорит он, не оборачиваясь.

Девушка колеблется, словно хочет еще что-то сказать, но в конце концов, передернув плечами, уходит.

Хедли снова заставляет себя посмотреть в глаза Оливеру. Появление девушки разбило чары заброшенного сада. Вдруг стали слышны голоса за живой изгородью, хлопанье дверей в машинах, далекий собачий лай.

А Оливер все не двигается с места.

– Прости меня, – тихо говорит Хедли. – Зря я приехала.

– Нет, – говорит Оливер.

Хедли хлопает глазами, стараясь расслышать за этим словом какой-то скрытый смысл: «Не уходи», или «Пожалуйста, останься», или «Это ты меня прости».

В конце концов он прибавляет только:

– Ничего страшного.

Хедли переминается с ноги на ногу. Каблуки глубоко вонзаются в мягкую землю.

– Я, наверное, пойду, – произносит Хедли, а глаза говорят: «Не хочу уходить», а руки, дрожащие от усилия не потянуться к нему, умоляют: «Пожалуйста!».

– Ага, – отвечает Оливер. – Я тоже.

Они не двигаются с места. Хедли вдруг замечает, что старается не дышать.

«Попроси, чтобы я осталась!»

– Приятно было увидеться, – сдержанно говорит Оливер и протягивает руку.

Хедли, расстроенная, подает свою. Они замирают, не то прощаясь, не то просто держась за руки, пока Оливер наконец не отступает назад.

– Удачи! – говорит Хедли, сама не очень понимая, в чем именно.

– Спасибо, – кивает Оливер.

Поднимает пиджак со скамьи и набрасывает на плечо, не потрудившись отряхнуть. Делает шаг к воротам, и Хедли закрывает глаза под напором тысячи слов, которые так и остались непроизнесенными.

А когда снова открывает глаза, Оливера уже нет.

Хедли подходит к скамье, чтобы забрать сумку, и вдруг без сил опускается на сырое каменное сиденье, согнувшись вдвое, как человек, чудом спасшийся после страшной бури. Теперь ей совершенно ясно: не надо было сюда приезжать. Солнце все ниже оседает над горизонтом. Хедли сейчас нужно быть в другом месте, но у нее словно кончился завод.

Она рассеянно перелистывает «Нашего общего друга» и, добравшись до очередной страницы с загнутым уголком, вдруг замечает, что этот угол, словно стрелка указателя, нацелен на первую строчку диалога: «Ни один человек на свете не бесполезен, если он хоть кому-нибудь помогает жить».

Несколько минут спустя, проходя мимо церкви, Хедли видит в открытых дверях семью покойного. Оливер стоит к ней спиной, пиджак по-прежнему переброшен через плечо, а рядом – та девушка, что им помешала. Она заботливо придерживает Оливера за локоть, и от этого зрелища Хедли сразу прибавляет шаг, раскрасневшись непонятно почему. Она проходит мимо этих двоих, мимо статуи с застывшим взглядом, мимо церкви, и шпиля, и длинной вереницы черных машин, готовых отправляться на кладбище.

Повинуясь внезапному порыву, Хедли кладет книгу на капот переднего автомобиля и, пока никто не успел ее остановить, спешит к метро.

Если бы кто-нибудь спросил ее о подробностях обратной дороги в Кенсингтон: где она делала пересадку, кто сидел рядом с ней в вагоне, сколько времени заняла поездка – Хедли вряд ли смогла бы ответить. Не сказать даже, что дорогу она запомнила смутно – это подразумевало бы, что она хоть что-то все-таки помнила. Из ее жизни просто выпал кусок, и очнулась Хедли, только уже выйдя на солнечную улицу на станции «Кенсингтон».

Похоже, шок – или как еще назвать ее состояние? – лучшее лекарство от клаустрофобии. Полчаса проведя под землей, Хедли ни разу не представляла себе небо и простор. Видимо, неважно, где ты находишься, если мысли витают в облаках.

Хедли спохватывается – приглашение-то осталось в книге! Она знает, что гостиница недалеко от церкви, но название вспомнить не может, хоть убей. Вот Вайолет ужаснулась бы!

Хедли достает мобильник, чтобы позвонить папе, и обнаруживает новое сообщение. Набирая пароль, она уже знает, что это от мамы. Не тратя времени на то, чтобы слушать, она поскорее перезванивает. Не разминуться бы снова!

Нет, опять автоответчик. Хедли тяжело вздыхает.

Больше всего на свете ей хочется поговорить с мамой – рассказать про папу и про ребенка, про Оливера и его отца, и признаться, что вся ее поездка в Англию – одна большая ошибка.

А лучше всего – притвориться, что последних двух часов просто не было.

В горле стоит ком величиной с кулак от одной мысли о том, как Оливер бросил ее там, в саду. И как упорно отводил глаза – а в самолете вроде как насмотреться на нее не мог.

И еще та девушка… Совершенно точно это его бывшая подружка. Стоило только посмотреть, как она его искала, как утешающе поглаживала по руке. Одно лишь неясно – бывшая ли? Как-то очень собственнически она смотрела на Оливера, как будто издали заявляла: мое!

Хедли без сил прислоняется к ярко-красной телефонной будке. Какой дурой она себя выставила! Прибежала, отыскала его в саду. Хедли старается не думать о том, как они сейчас ее обсуждают, но в голову все равно лезут назойливые образы: девушка спрашивает о ней Оливера, а тот небрежно пожимает плечами. Так, мол, случайно познакомились в самолете.

Все утро она бережно хранила воспоминания о полете, заслонялась ими, словно щитом, от надвигающегося дня. А теперь он рухнул. Даже последний поцелуй не может служить утешением. Скорее всего, они больше никогда не встретятся, а расстались так, что хочется упасть и сжаться в комок прямо тут, на углу улицы.

Телефон в руке звонит. На экране высвечивается папин номер.

– Ты где?! – кричит он в трубку.

Хедли оглядывается налево, потом направо.

– Почти пришла, – говорит она, хоть и не представляет точно, куда именно пришла.

– Где ты была?

По придушенному голосу Хедли понимает, что папа в ярости. В тысячный раз она жалеет, что нельзя просто взять и поехать домой. Нужно еще пережить вечер и танец с разгневанным отцом у всех на глазах. Затем поздравить напоследок счастливых новобрачных, запихнуть в себя кусок свадебного пирога, а потом – семь часов обратного пути через Атлантику рядом с каким-нибудь посторонним человеком, который не нарисует ей утенка на салфетке, не стащит для нее бутылочку виски и не станет целоваться с ней.

– Нужно было повидаться с другом, – отвечает она.

В ответ слышится стон.

– А дальше что? Помчишься в Париж, встречаться еще с каким-нибудь приятелем?

– Папа!

Он вздыхает.

– Не лучшее время ты выбрала.

– Знаю.

– Я беспокоился, – признается папа.

Его голос звучит уже не так резко. Хедли думала только об Оливере и совсем упустила из виду, что папа может волноваться. Ждала, что рассердится, но чтобы стал беспокоиться о ней? Давно прошли те времена, когда папа играл роль заботливого родителя, а сегодня его собственная свадьба… Но теперь до Хедли наконец доходит, что папа не на шутку перепугался, и она сама немного смягчается.