Дженнифер Смит - Статистическая вероятность любви с первого взгляда

– Прости, я не подумала.

– Долго тебе еще добираться?

– Нет-нет, совсем не долго.

Снова вздох.

– Ну хорошо.

– Только, пап…

– А?

– Ты не мог бы мне напомнить, куда надо идти?

Через десять минут благодаря папиным подсказкам Хедли оказывается в вестибюле гостиницы «Кенсингтон Армз». Гостиница – большущий особняк, неуместный на узких лондонских улицах, словно его перенесли из какого-нибудь загородного поместья и ткнули на первое попавшееся свободное место. Полы отделаны черно-белым мрамором, наподобие громадной шахматной доски. Роскошные люстры освещают изогнутую парадную лестницу с бронзовыми перилами. Когда кто-нибудь входит через вращающуюся дверь, в вестибюль проникает ветерок. Влажный воздух с улицы пахнет свежескошенной травой.

Заметив свое отражение в зеркале за стойкой регистрации, Хедли быстро опускает глаза. Как расстроятся дамы, увидев погубленные результаты своих трудов! Платье так измято, словно она весь день таскала его в сумочке, идеальная прическа рассыпалась, отдельные пряди падают на лоб, а узел на затылке некрасиво обвис.

Дежурный за стойкой заканчивает разговор по телефону, отработанным движением вешает трубку и поворачивается к Хедли.

– Чем могу помочь, мисс?

– Я пришла на свадебный прием Салливанов.

Дежурный сверяется с расписанием.

– К сожалению, прием еще не начался, – сообщает он в отрывистой британской манере. – Начало ровно в шесть, в Черчилль-зале.

– Да, но мне нужно только поговорить с женихом.

– А, конечно. – Дежурный звонит в номер, что-то тихо говорит в трубку, снова кладет ее на рычаг и бодро кивает. – Номер два сорок восемь, вас ждут.

– Не сомневаюсь, – отвечает Хедли, сворачивая к лифтам.

Приготовившись увидеть на пороге сурового отца, она слегка теряется, поскольку дверь открывает Вайолет. Хотя суровости и той не занимать.

– Что с тобой? – спрашивает Вайолет, оглядывая Хедли с головы до ног. – В марафоне участвовала или что?

– Жарко на улице, – объясняет Хедли, беспомощно глядя на свое платье.

Только сейчас она замечает, что вдобавок ко всему прочему на подоле красуется пятно грязи, по форме напоминающее запятую. Вайолет отхлебывает шампанское из вымазанного губной помадой бокала, взглядом поверх его края оценивая масштабы катастрофы. В номере человек десять гостей сидят на темно-зеленых диванчиках, на столе перед ними поднос с живописно нарезанными овощами и несколько бутылок шампанского в ведерках со льдом. Играет негромкая инструментальная музыка, навевая сон, а где-то поблизости слышатся еще голоса.

– Видимо, придется снова приводить тебя в божеский вид, – вздыхает Вайолет.

Хедли благодарно кивает, и тут начинает звонить мобильник, зажатый в потной ладошке. Судя по надписи на экранчике, это папа. Наверное, хочет узнать, почему так долго.

Вайолет высоко поднимает брови:

– «Профессор»?

– Это просто папа, – объясняет Хедли, чтобы Вайолет не подумала, что какой-нибудь ученый звонит ей из-за океана.

Вдруг становится грустно. Даже в этом дурацком прозвище, которое когда-то казалось ей смешным, чувствуется отчужденность.

Вайолет отступает, пропуская Хедли, словно вышибала у дверей эксклюзивного клуба.

– Времени до приема всего ничего осталось!

Хедли не может сдержать улыбки.

– Напомните, пожалуйста, когда начало?

Вайолет кривится, не удостоив ее ответом, и усаживается в кресло, расправив идеально отглаженную юбку.

Хедли направляется в небольшую комнату, отделяющую спальню от гостиной. Там она находит папу вместе с еще какими-то людьми, столпившимися вокруг ноутбука, перед которым сидит Шарлотта в своем пышном свадебном платье, похожем на торт. Экрана от дверей не видно, однако и так ясно, что гостям показывают фотографии счастливой парочки.

Хедли испытывает мимолетное искушение снова смыться. Не хочет она смотреть, как они сияют улыбками на верхушке Эйфелевой башни, или корчат рожи в поезде, или кормят уточек на берегу пруда в Кенсингтонском саду. И как папа отмечал свой день рождения в каком-то оксфордском пабе, ей тоже видеть незачем – только лишнее напоминание, что ее там не было. В то утро она проснулась словно с тяжеленной гирей на шее. Так и таскала эту тяжесть на уроки химии и геометрии, потом всю большую перемену, особенно когда в столовой мальчишки из футбольной команды исполняли шуточный переделанный вариант классической песенки «С днем рожденья тебя» в честь неудачливого нападающего Лукаса Хейворда. Под конец этого ужаса Хедли с удивлением заметила, что от крекера, который она держала в руке, осталась кучка крошек.

Она понимает: ей больше нет места в папиной жизни.

Но именно папа первым замечает, что она стоит у дверей. Хедли готова почти к любой реакции: злости на ее бегство, досаде на ее опоздание, облегчению от того, что она цела и невредима – но к тому, что видит, она не приготовилась. Папа смотрит на нее каким-то беззащитным взглядом, словно просит прощения.

И тут у нее появляется отчаянное желание, чтобы все было по-другому. Совсем не похоже на то, что она чувствовала все это время – с горечью, с обидой, – а так, как бывает, когда желаешь чего-нибудь всем сердцем. Хедли не знала, что можно тосковать по человеку, когда он в двух шагах от тебя, но так и есть: она едва сознание не теряет от тоски. Ей вдруг кажется чудовищно бессмысленным, что она так долго и старательно изгоняла его из своей жизни. Глядя на него сейчас, Хедли никак не может прогнать мысли об отце Оливера – о том, что потерять человека можно куда более страшным образом – и уже по-настоящему безвозвратно.

Она открывает рот, но не успевает произнести ни слова – ее перебивает Шарлотта.

– Ты пришла! Мы так волновались!

В соседней комнате разбивается бокал. Хедли вздрагивает. Она оказалась в центре внимания, и стены, оклеенные обоями в цветочек, словно надвигаются на нее.

– Ты смотрела город? – спрашивает Шарлотта с таким искренним интересом, что у Хедли снова больно сжимается сердце. – Ну как, понравилось?

Хедли снова оглядывается на папу. Видно, что-то отразилось у нее на лице, потому что папа вскакивает – он сидел на подлокотнике Шарлоттиного кресла.

– Все нормально, детеныш?

Хедли хочет покачать головой в ответ. Может, еще плечами пожать. Но неожиданно для нее самой из горла вырывается всхлип, лицо сморщивается, и первые слезы жгут глаза.

Дело не в гостях и не в Шарлотте. Даже не в папе. Просто слишком странным и удивительным был весь этот день. Никогда еще небольшой, в сущности, промежуток времени не казался таким бесконечным. Прошло всего лишь определенное количество минут, сцепленных друг с другом, словно бусы, нанизанные на нитку, но Хедли сейчас ясно видит, как легко эти минуты могли сложиться в часы, часы – в месяцы, месяцы – в годы… А она чуть не потеряла нечто невероятно важное, чуть не отдала это безжалостному течению времени.

– Хедли? – Папа ставит бокал на стол и делает к ней шаг. – Что случилось?

Она уже плачет навзрыд, привалившись к дверному косяку, и, как ни смешно, думает о Вайолет: вот для той лишняя забота, платье еще и слезами закапано.

– Эй!

Папа вмиг оказывается рядом, кладет сильную руку ей на плечо.

– Прости… – шепчет Хедли. – Очень длинный день получился.

– Ясно, – говорит папа, и его лицо озаряется вдохновением. – Значит, пора посоветоваться со слоником!

Даже если бы папа все еще жил с ними в Коннектикуте и Хедли каждое утро за завтраком сидела напротив него в пижаме, а вечером перед сном говорила ему «Спокойной ночи!» – все равно сейчас ее утешать полагалось маме. Сидеть и успокаивать дочку, когда она плачет из-за мальчика, – это мамская работа, без вопросов.

Но рядом оказался папа, так что выбирать не приходилось. Хедли выложила все, как на духу. Папа сидел возле ее кровати верхом на стуле, и Хедли была ему благодарна за то, что в кои-то веки он обошелся без своей преподавательской маски, когда голова склонена к плечу, взгляд в никуда, лицо изображает вежливый интерес.

Нет, сейчас он смотрит на нее совсем по-другому. Так он смотрел, когда она в раннем детстве разбивала себе коленку, или падала с велосипеда, или когда она уронила на кухне банку вишневого варенья и наступила на осколок. От этого взгляда сразу становится легче.

Крепко обнимая одну из многочисленных декоративных подушек, Хедли рассказывает папе, как познакомилась с Оливером в аэропорту и как он в самолете поменялся местами с соседкой. Как помог ей справиться с приступом клаустрофобии, отвлекал дурацкими вопросами, спасал ее от самой себя, точно так же, как раньше папа.

– Помнишь, ты мне говорил представлять себе небо?

Он кивает.

– И как, помогает до сих пор?

– Ага, – отвечает Хедли. – Только это и помогает.

Папа опускает голову, но Хедли успевает заметить, как вздрагивают у него уголки губ, готовых сложиться в улыбку.

За дверью – свадебные гости, новая жена и море шампанского, и нужно соблюдать расписание, а папа слушает ее, как будто никуда не торопится. Как будто ничто в мире не может быть важнее разговора с ней. И Хедли продолжает говорить.

Рассказывает, как они болтали с Оливером все те долгие часы, когда больше нечем было заняться, сидя вплотную друг к другу в немыслимой высоте над океаном. Рассказывает о нелепых научных исследованиях Оливера, о фильме про утят и о том, как она глупо вообразила, что он тоже едет на свадьбу. Даже про виски рассказывает.

Только ничего не говорит о поцелуе возле таможенного контроля.

Когда доходит до того, как она потеряла Оливера из виду в аэропорту, Хедли начинает буквально захлебываться словами. Она не может остановиться, словно внутри открылся какой-то клапан. Когда рассказывает о похоронах в Паддингтоне и о том, как оправдались ее худшие опасения, папа накрывает ее руку своей.