Дженнифер Смит - Статистическая вероятность любви с первого взгляда

– Бедняга! Ей и в голову не приходит, что она окажется в чужой стране.

– Ага, где произношение у всех такое, что ни слова не разберешь.

Оливер машет рукой, прогоняя муху.

– Ей, наверное, кажется, что она ужасно быстро летит, – задумчиво произносит Хедли. – Знаешь, как на движущейся дорожке? Гордится небось!

– Ты что, физику совсем не учила? – Оливер закатывает глаза. – Теория относительности! Скорость движения мухи вычисляется по отношению к самолету, а не по отношению к земле.

– Фу на тебя, отличник!

– Муха летает точно так же, как в любой другой день своей жалкой мушиной жизни.

– Не считая только, что она при этом попадет в Лондон.

– Ну да, – отвечает Оливер, наморщив лоб. – Не считая этого.

В слабо освещенном салоне появляется стюардесса. В руках у нее целая охапка наушников с болтающимися, словно шнурки от ботинок, проводами. Перегнувшись через спящую старушку, она громким шепотом спрашивает:

– Вам не нужно?

– Нет, спасибо, – отвечает Оливер.

Стюардесса идет дальше, а он вытаскивает из кармана собственные наушники, отцепив их от плеера. Хедли, нашарив рюкзак под сиденьем, ищет свои.

– Нельзя пропустить уток! – шутит она, но Оливер не слушает.

Он с любопытством рассматривает стопку книг и журналов, которые Хедли сложила себе на колени, роясь в рюкзаке.

– Я смотрю, ты все-таки читаешь иногда хорошую литературу!

Оливер берет в руки потрепанный томик «Нашего общего друга». Бережно, прямо-таки с почтением перелистывает страницы.

– Люблю Диккенса.

– Я тоже, – откликается Хедли. – Но этот роман не читала.

– Прочитай, – советует Оливер. – Он один из лучших.

– Да, говорят.

– Кто-то его точно читал. Смотри, сколько загнутых страничек.

– Это папина книга, – хмурится Хедли. – Он мне ее дал.

Оливер, глянув на нее, закрывает книгу.

– И?

– Вот, везу в Лондон, вернуть ему.

– Не прочитав?

– Не прочитав.

– Чувствую, что-то не так.

Хедли кивает.

– Правильно чувствуешь.

Папа дал Хедли «Нашего общего друга» во время той лыжной поездки, после которой они больше не виделись. Уже в аэропорту, по дороге домой, он вдруг вытащил из сумки толстый черный том с пожелтевшими страницами и загнутыми кое-где уголками – словно выпавшими из пазла кусочками.

– Я подумал, тебе должно понравиться, – сказал папа.

В его улыбке проглядывало отчаяние. С тех пор как Хедли подслушала его разговор с Шарлоттой и все детали наконец-то сложились в общую картину, она с ним почти не разговаривала. Дождаться не могла, когда вернется домой и можно будет свернуться комочком на диване, уткнуться головой в мамины колени и выплакать все слезы, которые она так долго сдерживала. Плакать, плакать и плакать, пока не останется больше поводов для слез.

А тут папа со своей непривычной бородой, новым твидовым пиджаком, и сердце его где-то там, за океаном, а рука уже дрожит от тяжести книги, которую он держит на весу.

– Не бойся, это не стихи, – несмело улыбаясь, говорит папа.

Хедли в конце концов взяла книгу. Посмотрела на обложку. Никаких рисунков, только надпись на черном фоне: «Наш общий друг».

Папин голос чуть заметно срывается.

– Я стараюсь не донимать тебя советами, что читать, но некоторые книги слишком хороши. Жаль было бы их потерять среди всего этого.

Он делает неопределенный жест.

– Спасибо.

Хедли крепко прижимает книгу к груди, обнимая ее изо всех сил – чтобы удержаться и не обнять его. До чего же несправедливо, что у них только это и осталось – эта натужная встреча, это ужасное молчание. А все он виноват! И все-таки ее злость на него – худшая разновидность любви: тоска и мука, терзающие сердце. Хедли никак не может избавиться от ощущения, что оба они – два кусочка из разных головоломок, и ничто в мире уже не заставит их соединиться вновь.

– Приезжай в гости, ладно?

Папа делает движение – обняться, и Хедли кивает, утыкаясь ему головой в грудь, и только потом пятится. Она знает, что не приедет. Даже если бы она согласилась, как надеются папа и мама, чисто технически как это осуществить? Проводить Рождество в Англии, а Пасху – в Америке? Видеться с папой пару раз на праздники да недельку в летние каникулы? Ловить обрывки его новой жизни, где ей, Хедли, нет места? При этом упуская драгоценные мгновения маминой жизни? А мама чем провинилась, чтобы ей оставаться совсем одной на Рождество?

Это не жизнь, считала Хедли. Если бы время было растяжимым или можно бы было находиться в двух местах одновременно… А еще лучше – если бы папа просто вернулся домой. Для Хедли не было середины: все или ничего, нелогично, неразумно, хотя в глубине души она понимала, что ничего – это слишком тяжело, а все – невозможно.

Вернувшись домой, она сунула книгу в дальний угол книжной полки. Потом опять вытащила, спрятала под стопку других книг на письменном столе, потом переправила на подоконник. Толстый том скакал по всей комнате, словно камешек по воде, и в конце концов упокоился на дне платяного шкафа, где и пребывал до сегодняшнего утра. И вот теперь Оливер его листает, перебирая страницы, которых никто не касался уже много месяцев.

– Это его свадьба. Папина, – тихо произносит Хедли.

Оливер кивает.

– А-а.

– Угу.

– Как я предполагаю, книга – не свадебный подарок.

– Нет, – отвечает Хедли. – Скорее, символ. Или, может быть, протест.

– Протест посредством Диккенса. Любопытно.

– Вроде того.

Он все еще переворачивает страницы, время от времени останавливается и проглядывает несколько строк.

– А не передумаешь?

– Захочу – возьму в библиотеке.

– Я не об этом.

– Я понимаю.

Одна из мелькающих страниц зацепляет взгляд Хедли, и она перехватывает руку Оливера.

– Стой, подожди!

Он выпускает книгу, и Хедли перекладывает ее к себе на колени. Хмурясь, отлистывает страницы назад.

– Кажется, там что-то…

Дыхание у нее перехватывает при виде подчеркнутой фразы. Линия неровная, чернила выцвели. Просто подчеркнуто – никаких пояснений на полях, и угол странички не загнут. Одна-единственная строка, спрятанная в глубине книги и отмеченная бледным чернильным росчерком.

После всего, что было, всего сказанного ею отцу и так и не сказанного, несмотря на твердое намерение вернуть книгу (вот как надо, а не подчеркивать строчки в древнем романе), все же сердце у Хедли трепыхается от мысли, что она все это время не замечала чего-то, быть может, очень важного. И вот оно перед ней, черным по белому.

Оливер смотрит вопросительно, и Хедли зачитывает вполголоса, ведя пальцем по чернильной линии, которую, скорее всего, провел ее отец:

– «Что лучше – иметь и потерять что-нибудь дорогое или никогда его не иметь?[2]».

Их взгляды встречаются на самое крохотное мгновение, и тут же оба отводят глаза. На экране резвятся утки, брызгаясь в лужах, они счастливы в своем дружном семействе. Хедли, опустив голову, заново перечитывает фразу, на этот раз про себя, а потом захлопывает книгу и убирает ее в сумку.

0.43 по североамериканскому восточному времени 5.43 по Гринвичу

Хедли спит. Точнее, дремлет. Ей даже что-то снится. Там, в дальнем уголке сознания, пока усталое тело обмякло в кресле, она летит в другом самолете – том самом, на который опоздала. Рядом с ней пожилой пассажир чихает и хмыкает, раздувая усы, и не говорит ей ни слова за весь перелет через Атлантику, а Хедли все сильнее нервничает и прижимает ладонь к стеклу, а за стеклом – ничего, совсем ничего и ничего больше.

Она резко просыпается и, открыв глаза, видит близко-близко лицо Оливера. Он молча смотрит на нее с загадочным видом. Хедли в испуге хватается за сердце, и тут до нее доходит, что ее голова лежит у Оливера на плече.

– Извини, – бормочет она, отодвигаясь.

В салоне почти совсем темно. Кажется, все вокруг спят, и даже экраны погасли. Хедли высвобождает запястье, зажатое между нею и Оливером – затекшую руку словно покалывают иголочки, – и смотрит на часы. Толку от этого мало, потому что на часах по-прежнему нью-йоркское время. Проведя рукой по волосам, Хедли косится на рубашку Оливера. Слава богу, хоть слюней не напускала, пока спала. А то уже испугалась, особенно когда Оливер протянул ей салфетку.

– Зачем?

Он кивком показывает: посмотри. На салфетке нарисован утенок из мультфильма.

– Это твоя любимая изобразительная техника? – спрашивает Хедли. – Шариковой ручкой по салфетке?

Оливер улыбается.

– Я добавил кеды и бейсболку, чтобы вид был более американский.

– Спасибо за заботу! Правда, мы их называем кроссовками. – Хедли зевает, и конец фразы получается неразборчивым. Она заталкивает салфетку в сумку. – Ты не спишь в самолете?

Он пожимает плечами.

– Сплю обычно.

– А сегодня – нет?

– Нет, как видишь.

– Извини, – повторяет Хедли.

Оливер отмахивается.

– У тебя был такой умиротворенный вид.

– Что-то я не ощущаю особого умиротворения. Но, наверное, хорошо, что я поспала. По крайней мере, завтра на церемонии не засну.

Оливер смотрит на часы.

– Сегодня.

– Да, правильно. – Хедли морщится. – Я – подружка невесты.

– Здорово!

– Не очень здорово, если я опоздаю на венчание.

– Ну, есть еще свадебный прием.

– Ага, точно. – Хедли снова зевает. – Мечта всей жизни – сидеть в полном одиночестве и смотреть, как мой папа танцует с чужой теткой, которую я впервые вижу.

– Вы с ней раньше не встречались? – Из-за акцента Оливера создается впечатление, словно фразу в конце вздергивают кверху.

– Не-а.

– Ничего себе… Выходит, вы не очень-то ладите?

– С папой? Раньше ладили просто замечательно.

– А потом?

– А потом твоя дурацкая страна проглотила его с потрохами.