Смех Оливера звучит неуверенно.

– Он поехал на полгода преподавать в Оксфорд, – объясняет Хедли. – И не вернулся.

– Когда это было?

– Два года назад.

– Тогда он и встретил ту женщину?

– Угу.

Оливер качает головой.

– Это ужасно.

– Да, – отвечает Хедли.

Слово слишком бледное, даже близко не передает, как это было страшно – и как страшно до сих пор. И хотя она тысячу раз в подробностях рассказывала всю историю самым разным людям, почему-то ей кажется, что Оливер поймет лучше всех. Может, потому, что он так внимательно смотрит на нее, словно прожигая взглядом крошечную дырочку в сердце.

Хедли понимает, что это ощущение обманчиво. Иллюзия доверительной близости из-за тишины и полумрака. Ну и пусть. По крайней мере, в эту минуту все кажется настоящим.

– Тебе, наверное, тяжело было. И маме твоей.

– Первое время – да. Она почти не вставала с постели. Но, по-моему, она пришла в себя быстрее, чем я.

– Как? – спрашивает Оливер. – Как можно прийти в себя после такого?

Хедли честно отвечает:

– Не знаю. Она всерьез считает, что так лучше. У нее новое чувство, и у него новое чувство. Все прекрасно, только я не в восторге. Особенно от перспективы знакомства с его новым чувством.

– Даже несмотря на то, что оно не такое уж и новое?

– Особенно поэтому! Так в сто раз хуже. Я постоянно представляю себе, как войду совсем одна, и все гости на меня уставятся. Интересно же – дочка из Америки не желает знакомиться с мачехой! – Хедли морщит нос. – Мачеха… Господи боже.

Оливер хмурится.

– По-моему, ты храбрая.

– Почему это?

– Потому что все-таки поехала. Не прячешься от происходящего, стараешься жить дальше. Это и есть храбрость.

– Что-то непохоже.

– Просто ты смотришь на ситуацию изнутри. Ничего, потом поймешь.

Хедли заглядывает ему в лицо.

– А ты?

– Что я?

– Небось не так трусишь перед своей церемонией, как я.

– Не будь в этом слишком уверена, – отвечает Оливер, вдруг напрягшись.

Он сидел, повернувшись к Хедли, почти вплотную, а теперь снова отодвинулся. Ненамного, но Хедли заметила.

Он откидывается назад, а Хедли наклоняется вперед, словно их соединяет невидимая нить. Для нее тема папиной свадьбы тоже не так чтобы очень радостная, но она же ему рассказала?

– Ну что, ты дома увидишься с родителями?

Кивок.

– Это хорошо! У вас с ними близкие отношения?

Он открывает рот и снова закрывает: по проходу под звяканье банок и бутылок движется тележка с напитками. Миновав их ряд, стюардесса останавливается, ногой нажимает на тележке стопор и, обернувшись, ожидает заказа.

Все происходит так быстро, что Хедли едва успевает заметить. Оливер вытаскивает из кармана джинсов монету и щелчком отправляет ее в проход между сиденьями. Перегнувшись через спящую соседку, ловит монету левой рукой, одновременно правой выхватывая из тележки две миниатюрных бутылочки «Джека Дэниэлса». Бутылочки вместе с монетой прячет в карман, буквально за секунду до того, как стюардесса вновь оборачивается к ним.

– Что-нибудь будете брать? – спрашивает она, окидывая взглядом Хедли с ошарашенным лицом, раскрасневшегося Оливера и бодро похрапывающую старушку.

– Мне не надо, – с трудом выдавливает Хедли.

– Мне тоже, – подхватывает Оливер. – Спасибо.

Стюардесса с тележкой движется дальше. Хедли смотрит на Оливера, раскрыв рот. Он вручает ей одну бутылочку, а у другой, передернув плечами, откручивает крышечку.

– Прошу прощения, – говорит Оливер. – Просто я подумал, если мы решили беседовать о семейных делах – капелька виски будет не лишней.

Хедли моргает, уставившись на бутылку у себя в руке.

– И что, ты намерен их отработать или как?

Оливер усмехается:

– Десять лет каторжных работ?

– Я скорее имела в виду мытье посуды, – отшучивается Хедли, возвращая ему бутылочку. – Или, может, переноску багажа.

– Это ты меня и так заставишь! Не волнуйся, потом оставлю десятку на сиденье. Просто не хотелось лишних споров, хотя мне уже восемнадцать, и мы, наверное, ближе к Лондону, чем к Нью-Йорку. Ты любишь виски?

Хедли мотает головой.

– А пробовала?

– Нет.

– Продегустируй! – Он снова протягивает бутылочку. – Один глоток.

Хедли, отвинтив крышку, подносит бутылочку к губам, морщась уже от одного запаха – резкого, отдающего дымком и чересчур крепкого. Жидкость обжигает горло, у Хедли слезы выступают на глазах. Прокашлявшись, она снова завинчивает крышечку и отдает бутылочку Оливеру.

– Все равно что костер лизнуть, – морщится Хедли. – Ужас какой-то!

Оливер со смехом приканчивает свою бутылочку.

– Ладно, виски принял, – говорит Хедли. – Теперь уже можно поговорить о твоей семье?

– Почему тебя это так интересует?

– А почему нет?

Тяжкий вздох Оливера почти похож на стон.

– Так, значит, у меня трое старших братьев…

– Они все живут в Англии?

– Да. Трое старших братьев, и все живут в Англии. – Оливер открывает вторую бутылочку. – Что еще? Когда я выбрал Йель вместо Оксфорда, папа был очень недоволен, зато мама обрадовалась. Она тоже закончила университет в Америке.

– Он поэтому не поехал с вами в начале учебного года?

Оливер страдальчески смотрит на нее и одним глотком допивает виски.

– Ты задаешь ужасно много вопросов.

– Я же тебе рассказала про своего папу, что он нас бросил, ушел к другой женщине, и я больше года его не видела. Вряд ли твоя семейная драма это переплюнет.

– Ты не говорила, что вы так долго не виделись. Я думал, ты только с ней не встречалась.

Наступает очередь Хедли ерзать на сиденье.

– Мы разговариваем по телефону. А встречаться я не хочу. Все еще слишком зла.

– А он знает?

– Что я на него зла?

Оливер кивает.

– Конечно! – Хедли наклоняет голову. – Вроде сейчас не обо мне речь.

– Просто я удивляюсь, что ты так откровенно об этом говоришь. У нас в семье постоянно кто-нибудь на кого-нибудь злится, но все молчат.

– Может, лучше было бы высказаться.

– Может быть.

Хедли вдруг замечает, что они шепчутся, близко наклоняясь друг к другу, в тени, которую отбрасывает желтый светильник для чтения, включенный пассажиром впереди. Можно представить, что они сейчас наедине где-нибудь в ресторанчике или в парке на скамейке, там, внизу, на твердой земле. Вблизи видно крошечный шрам у Оливера над глазом, тень щетины на подбородке и невероятно длинные ресницы. Хедли неосознанно отшатывается. Оливер удивленно смотрит на нее.

– Извини! – Он выпрямляется и убирает руку с подлокотника. – Я забыл про твою клаустрофобию. Тебе, наверное, жутко неприятно.

– Да нет. – Хедли качает головой. – На самом деле мне не так уж плохо.

Оливер кивком указывает на иллюминатор с опущенной шторкой.

– Все-таки, по-моему, лучше, когда можешь выглянуть наружу. А так даже я чувствую себя закупоренным.

– Это папин фокус, – объясняет Хедли. – Когда со мной впервые такое случилось, папа велел представить себе небо. Но это помогает, только если небо вверху, а не внизу.

– Ясно, – отзывается Оливер. – Логично.

Молчание затягивается. Оба разглядывают свои руки.

– Я раньше боялся темноты, – говорит Оливер. – И не только пока был совсем маленький. Почти до одиннадцати лет.

Хедли не знает, что на это ответить. Его лицо сейчас кажется более мальчишеским – черты словно смягчились, и глаза стали круглее. Хедли хочется погладить его по руке, но она удерживается.

– Братья меня жутко дразнили. Выключали свет, когда я входил в комнату, а потом ржали как ненормальные. А папа на меня сердился. Ни капли не сочувствовал. Помню, я прибежал к ним в комнату среди ночи, и он меня отругал – сказал, что я как девчонка. Еще пугал монстрами в шкафу, чтобы меня отучить бояться. Одно и то же повторял: «Пора повзрослеть». Блестяще, скажи?

– Родители не всегда бывают правы, – говорит Хедли. – Просто иногда не сразу это понимаешь.

– А однажды я проснулся ночью, – продолжает Оливер, – смотрю, он устанавливает ночник возле моей кровати. Наверняка думал, что я сплю, иначе ни за что не стал бы при мне. Я виду не подал, подсматривал тихонько. Он воткнул вилку в розетку и нажал выключатель. Синий такой кружок света.

Хедли улыбается.

– Значит, все-таки проникся?

– Да, по-своему. Ты понимаешь, он ведь этот ночник, наверное, днем купил, так? Мог бы сразу мне показать, когда пришел из магазина, и подключить до того, как я лягу. Нет, ему обязательно нужно было тайком, чтобы никто не видел.

Оливер поворачивает голову, и Хедли поражает, какое грустное у него лицо.

– Сам не знаю, почему я тебе это рассказал.

– Потому что я спросила, – просто отвечает Хедли.

Оливер прерывисто вздыхает, и Хедли замечает красные пятна у него на щеках. Спинка переднего сиденья вздрагивает – это пассажир поправляет овальную подушечку под головой. В салоне тихо, только гудит кондиционер, иногда шелестят страницы, и пассажиры шаркают ногами, пытаясь устроиться поудобнее. Время от времени самолет, попав в область турбулентности, слегка покачивается, словно корабль в шторм, и Хедли снова вспоминает все те ужасные вещи, что она наговорила маме перед отлетом. Ее взгляд падает на рюкзак на полу. Хедли в который раз жалеет, что нельзя прямо сейчас позвонить домой.

Оливер протирает глаза.

– У меня гениальная идея, – объявляет он. – Не поговорить ли нам о чем-нибудь другом, кроме семейных дел?

Хедли кивает.

– Я – за!

И они опять молчат. Проходит минута, другая, пауза затягивается, и обоих разбирает смех.

– Боюсь, если ты не придумаешь какую-нибудь интересную тему, придется беседовать о погоде, – говорит Оливер.

Хедли выгибает брови.

– Я должна придумать?

– Ты, – решительно подтверждает Оливер.