— Как странно, — вдруг сказала Мэй.

Он подумал, что она говорит о гондоле:

— У этих итальянцев нет чувства времени. Если он не появится через пять минут…

— Нет, Макс, я говорю не о гондоле. Идите посмотрите сами.

Он бросил рассеянный взгляд за окно:

— Ну и что?

— Да посмотрите же лучше, видите? Порт почти пуст, а вон яхта, которая только что причалила. Яхта в это время года!

Макс подошел к окну. Большое белое судно стало на якорь у подножия «Даниели», а рядом с ним он заметил спешащего гондольера.

— А вот и наш человек. Поторопимся, дорогая. Нам нельзя больше терять ни минуты.

Они не успели выйти, как необычный шум поднялся в холле. Мэй наклонилась, глядя сквозь решетку:

— Похоже, репортеры оживились.

Макс подошел к жене. Люди, находившиеся в салоне, толкаясь, сновали между выходом из отеля и лестницей.

— Уж не нас ли они ждут! — пошутила Мэй.

Макс не поддержал ее веселости:

— Мы не можем опоздать на поезд из-за подобных глупостей! Идем. Вызовем лифт.

— Мне бы так хотелось в последний раз спуститься по этой лестнице!

— Идите, если вам так нравится. Но поторопитесь.

— Я приду раньше вас, — бросила она игриво.

Макс не расслышал. Он был уже в лифте — узкой, покрытой позолотой кабине. Спустившись всего на один этаж, лифт остановился. Макс сдержал ругательство. В кабину медленно вошла женщина — сначала он почувствовал только запах духов, а потом поднял голову. Ее осанка, глаза, особенно ее волосы, такие светлые, такие шелковые, — это была она, Лили, на этот раз с головы до ног одетая в белое — атлас, соболь и креп. Шея, уши и руки в перчатках сверкали от бриллиантов, а на руках сидел черный кот. Это была она — и не она. Это была и та, другая, забытая, оставшаяся в прошлом. И когда они встретились взглядами, ему показалось, что он прочел там жажду мщения, желание победы, разрушения, как на той жестокой маске, которую, она купила. Она уже не была видением, призраком — она стояла рядом, и он ловил запах ее духов, ее дыхание рядом со своим лицом. Она была здесь, но кем она была на самом деле, что она искала?

Он сразу вспомнил Лонг-Айленд, пляж с деревьями, выходящими к морю, Стива, который его тогда успокоил. Стив, где он сейчас? Приедет ли он, как обещал?

Он не заметил, как лифт спустился, не видел, как она вышла. Он не мог пошевелиться, пока Мэй не появилась перед ним.

— Лили Шарми, — выдохнула она, — я ее видела, с ее котом! Она ехала в лифте вместе с вами? Она действительно очень красива, гораздо лучше, чем на фотографиях! Она жила здесь, рядом с нами…

Макс не двигался, глядя на нее пустым взором. Она решила, что он не понял:

— Да, Лили Шарми, кинозвезда, которая собирается выйти замуж за Фатми-пашу, египетского принца! Это он только что пришвартовался на яхте…

Мэй внезапно замолчала. Макс был мертвенно-бледен, его била дрожь.

Теперь уже ей пришлось его торопить. Он успокоился только на вокзале, когда они устроились в своем купе. Но в глубине души росла тревога, и, пытаясь обмануть жену, он долго разглагольствовал о той угрозе, которую представлял собой Муссолини.

Глава двадцатая

Как только лайнер «Париж» отошел от набережной Нью-Йорка, Стив понял, что бежит из Америки. Это выглядело довольно нелепо — в то время, когда многие европейцы, изгнанные нищетой и голодом из Польши или России, искали спасения за океаном, он, Стив, возвращался к своему безумному, почти детскому воспоминанию — во Францию. Он стремился к обещанному там празднику, новым дворцам, только что открывшимся дансингам, на Ривьеру, где доллар открывал все двери, позволял испробовать как новомодные сумасбродства, так и те, что были от сотворения мира. Он мечтал начать все сначала.

То, что Стив не погрузил на корабль свою «Пирс Эрроу», яснее всего свидетельствовало об измене Америке. Еще полгода назад он оставил ее в «Небесной долине», рассчитывая по прибытии во Францию приобрести новую красивую европейскую модель.

Плавание прошло без приключений, во всяком случае для Стива. Для других пассажиров жизнь на борту трансатлантического лайнера, как и всегда, давала повод к пикантным поворотам событий. В этом сузившемся мире назревали драмы, скрывались неожиданные перипетии. Вдоль никогда не кончавшихся коридоров судна шептали признания в любви и плоские шуточки, в неподходящие часы закрывались в каютах, декорированных Лаликом, потом шумно врывались в залы для танцев. Моцион, теннис, волейбол на палубе, костюмированные балы, конкурсы шимми, коктейли, пиршества французской кухни, цветы и шампанское в течение дня — невозможно перечислить все радости плывущего караван-сарая.

За одинокими юными девушками можно было начинать ухаживание сразу после отплытия. Они были красивы в своих льняных юбках, вздымаемых ветром, и бесконечно грациозны вечером, когда спускались в торжественных нарядах по большой лестнице в столовую. В большинстве своем это были француженки. Но их грудь была почти незаметна под платьем, линия бедер стерта в угоду моде, выпуклая спина слишком открыта, а короткая стрижка лишила изысканного жеста — в мгновение ока красиво изогнутыми пальцами поправлять чешуйчатый гребень в глубине волос. Стив, ослепленный сверкающим солнцем, целые дни проводил на мостике, рассматривая в бинокль пенистые вершины волн, потом, наклонившись над пучиной, заглядывал в бурлящее жерло машинного отделения, отдавался ритмичному дыханию котельной, ходу корабля. И память о Файе возвращалась к нему во всем своем сиянии.

Пассажиры первого класса удивлялись, почему такой еще молодой и красивый, явно богатый человек с такой легкостью отказывается от тысячи и одного удовольствия на этом корабле, созданном для наслаждений. Тем не менёе никто ему не докучал. Даже вечером, во время чая, когда корабельный оркестр играл новые и неудержимые мелодии — «Валентина», «Чай на двоих», — и тогда его оставляли в покое. Отстраненный, а затем внезапно зажигающийся взгляд ограждал его от всех.

В Гавре Стив первым прошел таможню, первым сел на поезд. Восемь лет вдали от нее. Восемь лет без нее, и теперь, когда вернулся во Францию, сам не зная зачем, он никак не мог поверить, что эти годы уже не вернуть. «Я ее найду, — говорил он себе. — Найду, потому что я вернулся».

Он закрыл глаза. Ему не хотелось смотреть на деревенские поля. Достаточно было знать, что он во Франции. Пробиваясь вместе с потоками воздуха в купе, влажные запахи Нормандии оживляли в нем сотни малейших воспоминаний, которые, соединяясь, поправляли друг друга и, как и на корабле, воссоздавали ощущение присутствия Файи. Например, у нее была странная привычка, от которой она не могла избавиться: легким движением языка, несмотря на все свое кокетство, не переставая слизывала помаду. Благодаря этой единственной детали Стив снова вспомнил форму ее губ, их нежность. Потом последовали воспоминания о лице, волосах. Тело… А каково оно, тело другой женщины, которая теперь копировала Файю? Повторяла ли она так же верно гибкий наклон бедер, порывистое устремление ног, когда Файя открывалась для любви?

Стив приехал в Париж в пятницу вечером и не стал звонить Максу. Он не предупредил его о точной дате своего приезда и мог еще немного насладиться одиночеством. Перед тем как пойти в «Ритц», он решил прогуляться по улицам Парижа. «Свидание с глазу на глаз», — шептал Стив по-французски, и в этих словах было что-то от влюбленности. Улицы ослепили его и ошеломили. Тем не менее и толпа, и шум были не такие, как в Нью-Йорке. В его памяти Париж остался умирающим военным городом приглушенных цветов 1917 года. И вот он снова блестел. Конечно, ему было еще далеко до американских городов, но Париж тоже зажегся электричеством, был в движении, правда, по-своему — выверенно, элегантно. Его роскошь отражалась в зеркалах, светящихся витринах, огромных оконных проемах на геометричных бетонных зданиях, где на скромных фризах красовались стилизованные розы, как когда-то на самых дерзких платьях Файи.

Пошел дождь. Вечер опускался на город. Стекла отражали последние лучи солнца, и Стиву внезапно показалось, что весь город — от фасадов зданий до витрин парфюмерии, от выставленных за стеклом ювелирных украшений до торговцев безделушками на улице — окрасился цветами новизны.

Он миновал Оперу и быстро дошел до «Ритца». И когда переступал порог отеля, у него возникло сомнение, действительно ли он так уж хочет ехать на Ривьеру. Правда, через несколько часов, когда ему доставили багаж, он не стал его распаковывать. Чтобы отдалить момент окончательного решения, Стив начал читать французские журналы. Потому что уже давно не получал новостей о Лили Шарми.

Но пресса его разочаровала. От «Мон Синэ» до «Комедии», от «Фемины» до «Синэ-Мируар» — все хранили молчание о Лили. Но Париж не переставал развлекаться. Журналисты восхваляли современных героев, а вкупе с ними Жанну д’Арк, святую Терезу, Эйнштейна, Бергсона. Объявлялось об открытии необычной Выставки декоративного и индустриального искусства, рекламировались мебель из драгоценных пород дерева, ювелирные изделия, ценные меха и новые духи, названные как модные романсы или на восточный лад — «Шалимар», «Любовь-Любовь». Увидев некрологи, Стив не мог сдержать порывы ностальгической грусти: Форе, ушедший в прошлом году, Бакст, художник «Русского балета».

Последний раз заглянув в «Мон Синэ», Стив собирался уже отложить журнал, как его внимание привлекла рубрика мелким шрифтом на второй странице. Это было что-то вроде почты читателей, где под странными псевдонимами — Мими Блондинка, Цветок Синэ № 2, Клошетта Любовная, Ее-Рот-Для-Поцелуев, Джим Настик, Андрези, Альмерио — верные абоненты задавали самые разные вопросы о жизни звезд, на которые очень добросовестно отвечал репортер Сильвио Пелликуло. Его спрашивали, в каких фильмах играла Мизидора, почему она больше не снимается, кто был партнером Делии в «Султанше любви», дату рождения Родольфо Валентино, адрес Чарльза Ванеля, адрес одного продюсера в Константинополе. Предлагали сценарии, просили о встрече. Ответы Пелликуло были иногда загадочны: «1) 2) нет. 3) однажды». Или: «Немного позже, чтобы вы поняли, чего я хочу». «Решено». «Невозможно», «Сделано». «Я соглашаюсь с большим удовольствием, но, что касается женщин, не знаю».